Смерть приходит на рассвете

Когда ты придешь

- О, дарители темной немилости, не тревожьте меня вновь.

      Боль пронзает тысячью игл и сковывает грудную клетку железным обручем, заставляя задыхаться. Порча овладевает им в очередной раз, но тело Чуи не готово к этому. Никогда не было. Никогда не будет.       По рукам, шее и лицу ползут красно-черные змеистые метки, а чувствуется это так, словно на кожу капают расплавленным металлом, издевательски вырисовывая затейливые узоры, заставляя обжигающую субстанцию растекаться ручейками.       В голове гудит, собственные мысли мелькают только в виде каких-то обрывочных видений, зато голос Арахабаки визжит и орет, заставляя каждую клеточку тела корчиться в агонии: Уничтожь! Уничтожь все-все-все-все-все! Уничтожь-уничтожь-уничтожь!       Чуя закусывает губу, пока тонкая кожица не лопается с хрустом и во рту не появляется вкус крови. Сконцентрироваться на разрушении конкретного объекта стоит неимоверных сил, но сегодня он просто не может позволить себе распыляться. Не сейчас, когда время до точки невозврата столь ограничено. Только не сейчас, когда Дазая нет рядом.       Под ударами Накахары здания раскалываются и тут же покрываются муравьишками-людьми, едва различимыми с такой высоты.       Арахабаки дергает за ниточки, и тело Чуи запрокидывает голову и надрывно, хрипло хохочет, едва не захлебываясь кровью.       Она хлещет из каждой поры, застилает глаза, но воплощение жажды разрушений лишь хладнокровно протирает глаза и лоб.       Все то, что является Чуей Накахарой, его человеческая часть, сжимается в дальнем уголке сознания, обхватывает колени руками и прячет голову, пытаясь оградится и не видеть изувеченных тел, окровавленных обломков, пытаясь выстроить стену между собой и болью, которая просачивается под веки, от которой нет спасения.       Поначалу Чуя наивно полагал, что к этому можно привыкнуть, онеметь. Но использование Порчи, как оказалось, не имеет ничего общего со сбиванием костяшек пальцев перед дракой, чтобы не травмироваться, задавая кому-нибудь хорошего тумака. Позволить Порче овладеть собой - это значит отдаться на добровольное растерзание, отдать свое тело и самое себя, все свои мысли, чувства, желания, надежды и страхи на милость безжалостного существа, которое живо одной только жаждой разрывать плоть, крушить бетон и железо, для которого вопли и звон стекла будто музыка.       Чуя ненавидел Порчу всеми фибрами души, но, тем не менее, она была его неотъемлемой частью. В мафии много кто по-доброму, а то и по-черному завидовал его силе, но наблюдая со стороны, с безопасного расстояния (если в то время, как этот отвратительный зверь пробуждался, вообще кто-то был в безопасности) они не слышали, да что там, даже если бы они стояли прямо у него за спиной, они не могли слышать, как внутри своей головы Чуя корчится, визжит, воет и орет от боли, сжимаясь в комок, пытаясь отвоевать у Арахабаки хотя бы малую часть сознания, не больше сундука, чтобы спрятаться там и не слышать ничего, не видеть ничего, не чувствовать ничего.       В ту же секунду, когда последний массивный кусок сооружения рассыпался в прах, Чую охватил ужас. Теперь ничто не могло удержать Арахабаки от дальнейшего разрушения, а тело, которое он захватил, превратив его обладателя в непрошенного гостя, уже было на пределе.       Руки покалывают и немеют. Ноги подкашиваются, и Чуя, словно марионетка, которой подрезали веревки, падает на колени, перегибаясь пополам и долго, надрывно кашляет. Земля вокруг становится липкой от крови. Ее тошнотворный запах доставляет Арахабаки удовольствие, он рад свободе. Как же весело-весело-весело-весело!       Повинуясь Порче, Чуя поднимается на ноги, а затем взмывает в небо. Красивый вид становится уже не таким красивым, когда в павильоны японского стиля с островерхими крышами врезаются сгустки гравитонов. Где-то в глубине сознания, которое им двоим не посчастливилось делить, Арахабаки воет от радости, а маленькая искорка человечности Накахары прячется в темном углу.       Голова гудит, а тело как будто бы с каждой минутой становится все тяжелее, хотя даже для обрывочного сознания Чуи доходит, что это бред, что вися на высоте пару метров над землей невозможно чувствовать себя таким тяжелым.       Его тело достигло предела. Словно выскользнувшая из рук ребенка игрушка, Чуя падает на землю.       От удара из легких вышибает остатки воздуха, а сделать новый вдох оказывается невероятно тяжело. В горле опять хрипит и булькает, по лицу стекают теплые липкие ручейки крови.       А тем временем Арахабаки все не унимается, с утроенной силой тянет за ниточки, с трудом хватает их оборванные концы и беспорядочно дергает, но его куклу уже не заставить плясать.       Чуя лежит на земле поломанной марионеткой, с неестественно выгнутыми конечностями и остекленевшим взглядом голубых глаз, которые слишком жалко закрывать, иначе придется умирать в темноте, и мечтает лишь об одном - чтобы Арахабаки заткнулся.       Он все еще визжит, но с каждой секундой его голос слышен все слабее. Оно и неудивительно, в конце концов, они же делят одну жизнь на двоих.       Что ж, это было почти похоже на примирение.       Дазай не придет. Эту новость было неожиданно легко осознавать, возможно тут сказывалось то, что сознание уже притуплялось и меркло, но тем не менее… Он не придет. Сейчас он наверное выдумывает очередной способ суицида, или пристает к очередной юбке со своей бесцеременной просьбой умереть с ним вместе. Дураку почему-то никогда не приходило в голову воспользоваться хитростью, о которой неоднократно вспоминал Мори, и которой Дазай, казалось бы, овладел в совершенстве:“чтобы добиться от людей желаемого, их сначала нужно привязать к себе, приручить”.       Хотя впрочем это все уже не имеет ни малейшего значения. Весь мир сузился до кусочка звездного неба над парой-тройкой деревьев. Их кроны качаются на ветру и шелестят, а возможно это просто у Чуи кружится голова и шум крови отдается в ухе. В любом случае, вокруг становится по-непривычному тихо и спокойно.       Впервые в жизни Чуя, возможно, понимает Дазая. Смерть подобна свободе. Мафия не имеет значения, то, что Дазай его бросил, не имеет значения, он сам не имеет значения. Есть только кусочек неба, пару мерцающих звезд и странное чувство умиротворенности. Дазай бы позавидовал.       Он еще какое-то время вслушивается в шелест листьев (все-таки приятнее думать, что это именно он), а перед тем как Чую заключает в объятия бесконечная темнота, в его сознании проносится одна почти триумфальная мысль:       Неужели он пережил Арахабаки?..