Пропуск в Эдем

Свет. Он пронизывает листву раскидистых деревьев в старом городском парке и от этого кажется зеленоватым. Падает дрожащими бликами на золотистые кудряшки малыша Адама, который бежит мне навстречу. Я подхватываю его и кружусь с ним. Он заливисто смеется, а я прижимаю ребенка к себе и расцеловываю пухлые щечки. Люси редко улыбается, но смех сына настолько заразителен, что на ее губах расцветает улыбка, а морщинка между бровей становится практически незаметной. Свет. Яркая ослепляющая вспышка. Я жмурюсь, пытаюсь отвернуться, но он продолжает бить по векам. Хочу заслониться от него рукой, но у меня не получается. Я не чувствую ни ее, ни других частей тела ниже шеи. Будто я оказалась погребенной под завалами рухнувшего дома. Мне не хватает воздуха. Жадно втягиваю его ртом, как рыба, выброшенная на сушу, но он не заполняет легкие. Грудная клетка сдавлена. Я задыхаюсь. Хочу позвать на помощь, но рот словно набит песком. — Мария, все хорошо. Вы в безопасности. Дышите ровно, — мужской голос не дает панике поглотить меня. Пытаюсь открыть глаза, но свет мешает. Что-то клацает вверху, и он гаснет. С трудом приоткрываю тяжелые веки. Сквозь мутную пелену вырисовывается большое металлическое блюдо с шестью круглыми, теперь уже потухшими, лампами. Такие светильники обычно используют в операционных. — Чтобы не смущать вас, — звучит тот же голос. Надо мной появляется рука с часами на запястье, выглядывающими из-под белого рукава, и отводит лампу в сторону. Теперь взгляду открывается побеленный потолок, в правом углу которого расплылось большое рыжее пятно. Чтобы увидеть обладателя руки, приходится повернуть голову влево. Суставы шеи отвечают скрипом. Взгляд фокусируется с трудом. На фоне светло-желтой стены выделяется лишь расплывчатое белое пятно с очертаниями человеческой фигуры. Несколько раз моргаю, и только потом картинка обретает четкость. У меня нет ни малейших сомнений, что передо мной доктор. Типичный доктор со следами усталости на лице. На вид я дала бы ему чуть больше сорока. Несомненно, он выглядел бы моложе, если бы его светлые волосы, не были зачесаны назад, а на переносице не сидели очки в старомодной роговой оправе. — Все хорошо. Вы в безопасности, — повторил он. — Сейчас я отключу аппаратуру. Прикосновения его пальцев к моему лбу, вискам, темени, сопровождаются легкими щелчками. Скоро в его руках оказался пучок отсоединенных проводков с пластинками на концах, которые он аккуратно смотал и скрепил резинкой. Моток положил на край тумбочки рядом с аппаратом, который спустя пару минут исчез в металлическом чемоданчике. Теперь поверхность тумбочки совершенно пуста, и видно, как она исцарапана. Лак местами отколот. Закрыв крышку чемодана и щелкнув замками, доктор посмотрел на меня внимательным взглядом. — Вы понимаете, что я вам говорю? Удовлетворившись моим слабым кивком, доктор продолжил:  — Помните, что с вами произошло? Хороший вопрос. Язык несколько раз беспомощно ткнулся в нёбо, и с пересохших губ сорвались не слова, а невнятное мычание. Пришлось просто покачать головой. Я отчетливо помнила, как Джеф отвозил меня домой после сборного концерта в Карнегни-Холле. У меня не было настроения, а Джеф чувствовал себя неважно, поэтому мы не остались на фуршет для артистов. Если бы не запущенная простуда, он непременно заставил бы меня отбыть на этом мероприятии хотя бы час. Но его глаза слезились, нос раздулся и покраснел, а бумажные платочки слишком быстро заканчивались, поэтому он не пожелал тратить силы на дискуссию со мной. Тем более СМИ пугали очередной эпидемией гриппа, а Джеф всегда заботился о моем здоровье. Только себя почему-то к источникам инфекции не относил. Это не заразно, Мария, говорил он, пара витаминок, и все пройдет. Сколько бы я ни напрягала память, в ней не было воспоминаний, как кофейный бентли Джефа останавливается на Парк-Авеню перед Левер-Хаус, как я достаю ключи и отмыкаю дверь в свои апартаменты. До моего дома всего лишь шесть кварталов. Неужели что-то случилось по дороге? Авария? Если да, то она произошла мгновенно, и я не успела осознать и испугаться. А может, я задремала, поэтому ничего не помню? Менее вероятным вариантом я посчитала инсульт. В последнее время я пахала как проклятая. Джеф не позволял расслабиться, называя фортуну подругой изменчивой. Но никаких предпосылок к кровоизлиянию я не замечала. Мигрень по вечерам не в счет. Знал ли доктор причину моего нахождения здесь? Он называл меня Марией. Интересно, ему сказали мое имя или вспомнил? Мои фотографии часто мелькали в газетах, на обложках глянцевых журналов и даже украшали билборды. Тут уж Джеф расстарался, задавшись целью, чтобы любой, даже далекий от музыки человек имел представление, кто такая Мария Соул. Пианистка, ставшая открытием 2014 года, вот уже десятилетие сверкала на небосклоне. И Джеф делал все, чтобы моя звезда не закатилась. А теперь на карьере можно поставить жирный крест. Я застонала. Доктор расценил мой стон по-своему. — Вы устали. Отдыхайте, Мария. Обещаю скоро вернуться. А может, он сам собирался уходить. Так или иначе, он ушел, забрав свой чемоданчик и оставив меня одну в палате с ржавым пятном на потолке и мазками грязи на выкрашенных светло-желтой краской стенах. Отдыхайте, Мария. Судя по моему состоянию, отдыхать придется долго. Джеф был прав, сомневаясь в постоянстве Фортуны. Вчера я успешная пианистка, а сегодня калека. Все, что создавалось таким трудом, рухнуло. Смысл жизни потерян. Забери у меня музыку — и ничего не останется. Не нужно иметь диплом по медицинской специальности, чтобы понять — тело парализовано, и даже если удастся восстановить какие-то функции, играть я все равно не смогу. В один миг жизнь разделилась на «до» и «после». О том, что было «между», мог знать только Джеф. Господи, Джеф! Оплакивая свое безрадостное будущее, я совершенно забыла о своем друге. Что с ним? Пострадал ли он? Надеюсь, до прихода доктора совесть не сгрызет меня окончательно. Я обязательно спрошу, где Джеф и что со мной. Только, чтобы произнести более-менее внятно эти вопросы мне придется приручить собственный язык, чем я и решила занять время до возвращения доктора. Получалось ужасно. 2 Я мыслю, следовательно, существую. Фраза принадлежит кому-то из великих. Только имеет ли смысл такое существование, когда не можешь выразить свои мысли? Не важно — умные, глупые, прекрасные или страшные. Они заперты в тесной камере твоей черепной коробки, и сколько бы они ни бились, прорываясь наружу, их никто не услышит. Жизнь закончена, началось существование. Точнее и не скажешь. Я так и вижу себя, распластавшую неподвижные конечности на шелковых простынях кровати в своей спальне, пялящуюся в потолок, пускающую слюни, иногда мычащую что-то нечленораздельное посетителям. Прелесть, правда? Уверена, Джеф наймет лучшую сиделку, будет наведываться ко мне, пересказывать за пять минут события своей бурной жизни и чмокать в щеку на прощанье. А Люси будет печь мой любимый лаймовый пирог и кормить с ложечки. Только будут они это делать в память обо мне прежней, не догадываясь, что я все та же, просто заключена в немое, неподвижное тело. Умереть в моем случае проще. Джеф бы со мной не согласился. Он бы сказал: «Не раскисай, Мышонок! Борись!» Знать бы зачем. Бороться. Пока я могу бороться с собственным непослушным языком, повторяя снова и снова два вопроса, которые собираюсь задать доктору. Только доктор не спешит возвращаться. В окно начинает заглядывать темнота. Вероятно, срабатывает датчик, и загорается лампа. Холодный люминесцентный свет раздражает, к тому же лампа противно гудит. В детстве я не любила больницы. Днем было еще терпимо, а по вечерам накатывала тоска. Я смотрела в окно на ночной город и без разговоров отдала бы все свои игрушки за то, чтобы оказаться в это мгновение дома. От воспоминаний сердце сжалось, и в ту же секунду его обожгло так, будто оно попало в кастрюлю с раскаленным маслом. Жар распространился ниже, опалил легкие и захватил живот. Внутри будто бушевал огонь, а я не могла пошевелиться. Только стонала и хрипела, как агонизирующий старик. Совсем рядом, слева от кровати, маячила красная кнопка вызова персонала. Протяни руку — и помощь придет. Протяни руку… А потом… все выгорело, оставило черную пустоту, которая, разрастаясь, жаждала поглотить все вокруг. Она тянула меня куда-то, выламывала неподвижные члены, дергала за мышцы, выкручивала их, не желая смириться с тем, что я продолжаю лежать на койке. В глазах застыли слезы. На стоны уже не было сил, а пытка все продолжалась и продолжалась. Я была бы согласна умереть, лишь бы все быстрее закончилось. И к черту Джефа! Я больше не могу это терпеть. Как открылась дверь, я не заметила. — Чёрт! — выругался доктор, хотя я почти уверена, что до этого прозвучало словцо покрепче. Быстрым движением он достал из кармана прямоугольный непрозрачный пакетик, похожий на те, в которых продают детское питание, только белый, без надписей: — Сейчас станет легче. Потерпите немного. У вас уже установлен назальный зонд. Это не займет много времени. Застыв на некоторое время над выдвинутым ящиком тумбочки, доктор наконец извлек двадцати кубовый шприц. После того, как розоватая субстанция из пакета оказалась в шприце, доктор постепенно ввел содержимое в трубку, закрепленную на щеке. Только теперь я почувствовала, что у меня в носу инородное тело, и давление зонда на надгортанник. Странно, но как только масса достигла желудка, боль прошла, и тело наполнилось умиротворением. Впервые вижу столь быстродействующее обезболивающее средство. Надеюсь, оно не имеет в своем составе наркотиков. — Как себя чувствуете? Вам лучше? Эйфория окутала меня теплой волной. Мне не хотелось шевелиться лишний раз, даже кивать, поэтому я просто моргнула обоими глазами. — Давайте я приподниму вас. Так будет удобнее, — он отрегулировал изголовье койки и устроил меня на нем. Теперь я видела не только потолок и то, что можно было рассмотреть при поворотах головы — я могла оценить палату целиком. И зрелище оказалось унылым. Здесь не было ни телевизора, ни холодильника, ни уютного диванчика для посетителей, ни стола. Из мебели только металлическая койка с жестким прорезиненным матрасом, на которой я лежала, поцарапанная тумбочка и стул. Рядом с дверью в стене огромное окно в коридор, напоминающее витрину. Наверное, для того, чтобы медперсонал мог следить за пациентами. К такому вмешательству в свое личное пространство я была не готова. Неприятно, когда на тебя пялятся все кому не лень, даже если они считают, что это тебе во благо. На двери устроен небольшой шкафчик — такие бывают в боксах инфекционных больниц, чтобы оставлять лекарства и еду, не входя внутрь. Грязные стены молили, чтобы их выкрасили как можно скорее. Справа от окна-витрины, ближе к углу темнело пятно, похожее на отпечаток ладони. Уверена, ни одна больница Нью-Йорка не могла выглядеть так убого, если это не приют для бродяг. Поэтому вместо вопроса о Джефе спрашиваю, где я. К счастью, доктор разобрал мое невнятное мычание. — Мария, вы в больнице. Шесть месяцев вы провели в коме. У вас серьезно поражен головной мозг, имеется ряд сопутствующих заболеваний. Работу речевого и двигательного центра мозга мы восстановим, так что не спешите себя хоронить. Сейчас я сделаю пару инъекций, и отдыхайте. Больно не будет — у вас подключичный катетер. Больно не будет. Конечно, не будет, и дело не в катетере, а в отсутствии моей чувствительности. Но она восстановится. Доктор сказал, что все восстановится. Я смогу говорить, двигаться, смогу вернуть часть себя. Его безоговорочная уверенность вселяет надежду и одновременно настораживает. Так не бывает. Врачи всегда оставляют лазейки и никогда не дают стопроцентных гарантий. Тем временем доктор вводит золотистую жидкость, а потом прозрачную, и тьма плотным покрывалом окутывает меня. 3 Утро разбудило странными щелчками. Открыв глаза, я увидела отброшенную на край койки простыню и склонившегося надо мной доктора. Он возился с застежками на широком ремне, стягивающем мою талию. Ремни на запястьях и щиколотках уже были расстегнуты. Закончив, доктор распрямился и, заметив, что мои глаза широко распахнуты от ужаса, пояснил: — Вас пристегнули для вашей же безопасности. Было бы печально, если б вы упали и покалечились о кафельный пол. Затем он придвинул стул к койке, уселся на него, взял меня за руку и приподнял ее. По сравнению с рукой доктора моя выглядела слишком бледной. На коже выделялась фиолетовая сетка сосудов. У малыша Адама несколько месяцев после рождения была такая же кожа. Мраморная, как называла ее Люси. Врачи говорили, что такое бывает из-за проблем с кровообращением. Но меня испугало не это. Ногти. Они выглядели уродливо — грязные, криво обрезанные, почти до мяса, с облупленным непонятного цвета лаком. Когда я садилась в машину с Джефом, у меня был идеальный френч. Доктор отпустил руку, и она безвольно шлепнулась на кровать. — Ногти… — Мария, отсутствие маникюра — не диагноз. Помочь ничем не могу, — он усмехнулся своей шутке. -Сейчас мы попробуем поупражняться. Готовы, Мария? Я проигнорировала вопрос. Меня волновало другое. Странно, что ни Джеф, ни Люси меня не навестили. Даже если посещения не разрешены, друзья нашли бы способ проявить внимание. Люси передала бы что-нибудь вкусненькое. А Джеф уставил бы всю палату цветами, как делал всякий раз, как я попадала в больницы. Даже не так. Джеф вытащил бы меня из этой убогой богадельни и поместил бы в лучшую клинику, нашел бы высококлассных специалистов. Он не раз говорил, что я самый важный проект в его жизни, и он бы точно боролся и сделал все, в том числе невозможное, чтобы я снова смогла играть. Если только… Нет, с такими, как Джеф, никогда ничего серьезнее простуды не случается.  — Где Джеф? — Не имею ни малейшего понятия о ком вы. Но, чем быстрее вы восстановитесь, тем скорее его увидите, кем бы он ни был. Давайте не болтать, а заниматься делом, — он посмотрел на меня с легким укором. — Для того чтобы заново научиться разговаривать, нужно развить мелкую моторику. Вы, должно быть, знаете, что наша речь находится на кончиках пальцев. Попробуйте пошевелить указательным. Легко сказать, вопрос как сделать. Даже такой мотивации, как возможность увидеть Джефа, недостаточно. По крайней мере, для моих пальцев. Я неотрывно смотрела на них, мысленно уговаривала (шевелитесь, шевелитесь, пожалуйста), ругала последними словами (использовала весь свой скудный лексикон неприличных выражений), но они оставались неподвижными. Наконец доктору надоело смотреть на нелепую пантомиму в моем исполнении. — Послушайте, Мария. Представьте, что вы видите свою руку. Представьте, что ваши пальцы двигаются. Увидьте это здесь, — доктор постучал указательным пальцем по моему виску, — в голове. Сила мысли творит чудеса. Всегда относилась со здоровым скепсисом к подобным утверждениям, но не попробовать, хотя бы для того, чтобы доказать обратное, не могла. Я представила свою руку, такую, какой она была до моей болезни, ухоженную, изящную, без жуткой сосудистой сетки, с ноготками-френч. Пальцы двигались легко и свободно. Но только в моей фантазии. В реальности уродливая рука покоилась на застиранной посеревшей простыне и плевать хотела на мои представления. Чудотворец из меня не получился. Только я хотела промычать что-нибудь доктору, чтобы выразить недовольство его методом, как заметила, что указательный палец шевельнулся. Еще немного и у меня получилось распрямить пальцы. Радость от маленькой победы тут же отразилась на моем лице улыбкой, но доктор не разделил ее. Вместо слов одобрения и поддержки он просто достал из кармана небольшой эспандер и положил на тумбочку. — Вот вам развлечение на ближайшие дни. Хорошо развивает кисть. Ответом ему стал мой стон, полный отчаяния. Неужели он не понимает, что я не смогу поднять руку, не говоря о том, чтобы взять эспандер с тумбочки? — Развлекайтесь, Мария, — усмехнулся он. — Как знать, может, уже скоро будем беседовать о вашем Джоне.