Ибо я согрешил

"Lune qui la-haut s'allume Pour eclairer ma plume Vois comme un homme peut souffrir D'amour" [1] ♫ Bruno Pelletier - Lune (Notre Dame de Paris) [1] Луна, что сияет в небесах, чтобы осветить мое перо, смотри, как человек может страдать от любви (пер. с фр.)

Му Цин слой за слоем накручивает на пальцы шелковую ленту, пока в руке не остается лишь короткий кончик, потом снова стряхивает ее и начинает сначала. Его всегда это успокаивало. У Се Ляня было множество лент для волос, шелковых одеяний и поясов, и Му Цин порой с ужасом ловит себя на том, что мысленно перечисляет их все, раскладывает по местам, развешивает, заботясь, чтобы ни одной лишней складки не появилось даже теперь, когда ткани эти лишь в его воображении. Он уже давно не держал в руках белого шелка и пронизанных золотыми нитями верхних одежд, не чувствовал запаха благовоний от них, не касался холодных украшений, которые всегда зачем-то грел в руках, прежде чем тронуть ими волосы Его Высочества. Его стороной всегда была тень, а цветом — черный. К лицу давным-давно прикипела маска демона, которого сражает Воин, радующий Богов. Му Цину вечность играть при Се Ляне роль демона, верующего в божество. В прошлом остались запах вишен из залитых солнцем весенних садов, хруст дорогих и тяжелых одежд под пальцами и хрупкие запястья Се Ляня, скрытые широкими белыми рукавами. Му Цин считал, что ему и без того многое позволено. Люди взирали на Его Высочество, как на божество, еще до его вознесения, а Му Цин собирал его волосы по утрам и распускал — по вечерам. И всегда вот так накручивал на пальцы ленты, убирая их на ночь в узкий резной сундучок. Он не крал ту коралловую бусину, не посмел бы. Но продолжает повязывать теперь уже свои волосы воспоминаниями, вплетать их туго-туго, чтобы голова раскалывалась потом, как у простого смертного. Останься у него после бегства из дворца заколки Се Ляня, он бы с удовольствием вонзал их в свои волосы и кожу так, чтобы кровь стекала по затылку и заливала шею. Но, к сожалению, осталась только лента. Му Цин всегда замечал даже крошечные частички пыли на одеждах Его Высочества. Это как видеть пятна на луне, которые будто мешают ее серебристому свету ниспадать на землю, даруя надежду на рассвет. Ему дела не было до небесных светил, пока рядом было сияние куда ярче, и он все делал для того, чтобы оно оставалось кристально чистым. Это все, что он мог. Пока сам не стал пятном, которое Се Лянь в истерике, с криками, искажавшими его красивое, но ставшее почти не узнаваемым лицо, захотел стереть навсегда. Вымести из этого хлипкого деревянного домика, в котором пахло ужасной стряпней королевы и остывшим пеплом. «У меня не было выбора», — повторял Му Цин. — У меня не было выбора, — говорит он и теперь единственному белому, что осталось в его жизни — ленте, которую носит порой под тяжелыми черными одеждами, повязывая чуть выше локтя, словно бинты на рану. «Мой друг никогда не пойдет против меня!» — кричал Се Лянь. И Му Цин в тот момент думал, что друзья не вечны, Ваше Высочество, хватит видеть все в белом цвете. Кто-то должен был встать по другую сторону границ дозволенного, чтобы хотя бы попытаться спасти. Кто-то должен был снова надеть на себя маску демона, чтобы вы продолжали радовать Богов. К демону небеса. К демону богов. Чтобы вы продолжали дышать. Но Се Лянь тогда не стал его слушать. Гнев Фэн Синя был почти приятным — Му Цин и сам бы так виртуозно на себя не наорал, как он. Неужели он ошибся? Неужели попытка потушить жертвенный костер считается грехом, если ты был одним из тех, кто должен был в нем сгореть? Он бы сгорел. Сгорел бы тысячи раз за одну возможность — потом стереть пепел с лица Се Ляня и отряхнуть полы его одеяний, чтобы сияли белым, как луна. Му Цин переводит взгляд на тихие небеса, которые все видят и слышат, но притворяются, что им нет до этого дела. Кому захочется разгребать этот мусор в его душе? Се Ляню бы захотелось — он любит копаться в рухляди и сгоревших пепелищах, ища то, что уцелело. Выбор на самом деле был. Остаться подле Се Ляня в грязи и нищете, чтобы окончательно утонуть в чужом отчаянии. Му Цин готов был искупаться в этой грязи, лечь в нее и не подниматься, сделать из себя тысячи мостов, по которым Се Лянь прошел бы, не запачкавшись, но тот же прыгал в эти лужи вперед всех, не давая слова сказать. Стереть пятна с луны тогда было проще, чем достучаться до него. Се Лянь попытался грабить богатых, чтобы отдавать бедным. Му Цин же ограбил его самого — минус один друг. Но, когда он пришел отдать себя, было слишком поздно. Никому не нужен друг, запятнанный предательством. Запятнанный словом «уходи». Белые сияющие нити скрипят под пальцами, когда Му Цин сжимает ленту в своей руке и закрывает глаза. Он видел, во что люди, в которых Се Лянь верил больше, чем смертные верят в небожителей, его превратили. С небес все видно. Но Се Лянь их простил. Вспомнил, что в одной его руке так и оставался цветок, пусть другая и сжимала острый меч. А Му Цин прощения не заслуживает. Когда тебя называют «другом», считай, возносят в первый раз. Предателей же свергают с пьедестала в одну ночь. Он хотел уберечь своего бога, согрешив. Простите меня, Ваше Высочество. То, что Му Цин никогда не произнесет вслух, как не смел касаться света луны от обнаженной кожи Се Ляня, кутая его в шелка без единого пятна грязи. Лента обнимает ладонь, храня память о волосах, в которые Му Цин мечтал окунуть пальцы обеих рук, как в прохладную воду. Не чтобы собрать их и перевязать ею, а чтобы просто… что-то. Проявить ласку и благодарность за этот свет, от которого тени, в которых был он сам, становились чернее. Он и через восемьсот лет будет помнить каждый предмет одежды Се Ляня. Его проклятье — каждое утро мысленно одевать его, а ночью… Му Цин подносит к своей щеке руку с лентой вокруг ладони. Роняет ее, срывает отрез шелка и повязывает им свои длинные волосы так туго, что тяжелеет и немеет затылок. Прости меня, боже. Ибо я согрешил, возлюбив.