Хоттабыч

На восьмом этаже — пати в неглиже, На седьмом этаже — соседи спят уже, На девятом этаже — медведи и Фаберже, Этажом выше — спецназ на крыше. Бумбокс — «Хоттабыч»

***

Урош честно не понимал, хотя вот уже который год пытался, как после таких матчей у ребят остаются силы на что-то, кроме того, чтобы лежать, страдать от ломоты к ногах и не думать ни о чём. Мотя дразнил его старым дедом. На Мотю Урош не обижался, ну, потому что, это же Мотя. Урош вообще был не обидчивым, а конкретно на Сафонова рука не поднималась обижаться. Особенно когда тот висел на нём и орал в ухо: — На седьмо-ом этаже-е! Урошенька, ты чего такой смурной? — Мотя был, как сказал Юра Газинский, «в жопу». Сухой матч, его можно было понять. Урош и сам бы напился, но слишком уж устал, — Это потому, — Мотя, для убедительности, поднял вверх палец, — что ты не пьёшь. — Я устал. — Это тоже поэтому, — Мотя пьяно захихикал ему в шею. Вокруг все бесновались, подпевали «хитяре», Шапи и Игнатьев танцевали на столе, Берг периодически ловил то одного, то другого, бразильцы, не зная слов, просто подвывали и танцевали непонятно что. Мотя битый час висел на Уроше, — Ты такой весь правильный. Как Капитан Америка, етить его, только Капитан Сербия. — Чего — Капитана Америку?.. — не понял Урош. С языком он как-то ещё справлялся, и вот с такими фразами — не очень. — Ебсти, — из ниоткуда, как и всегда, впрочем, появился Стоцкий. — То есть — ебать. То есть… — Я понял, — перебил его Урош. Стоцкий, хвала небесам, на него не стал вешаться. Просто встал рядом, обдав перегаром, — Я не тупой. — Нет, ты что! — заголосил Мотя, — Ты самый умный! Думать бы тебе ещё поменьше… Ты вообще — самый-самый! Если б не Мартын, я бы знаешь уже что… — и, пока Урош потерялся и не знал, как отреагировать, и что вообще думать, и каким образом Моте мешал Саша, упустил момент, когда Мотя полез целоваться. Крепко, трижды, по-русски. — Так, ну-ка, хорош! — голос Мартыновича Урош ни с каким бы другим не спутал. Что на поле, где кто только не горлопанит, что на внештатной тусовке, где тоже никто поорать был не прочь. Саша, в простой чёрной футболке и узких спортивных штанах, пробирался к ним, раскидывая толпу направо и налево, — Иди, вон, с Утей лобызайся! — О, кэп, — Мотя пьяно захихикал, — Пардон, я же не знал, что с Урошем только ты лобызаться можешь. — Что с Урошем?.. — опять не понял Урош. Саша уже стоял рядом с ними — только руку протяни — и, с каким-то нехорошим взглядом, смотрел на Мотю, который, вопреки грозному взгляду капитана, с Уроша слезать не собирался. — Ну, лобызаться. То есть — сосаться. То есть — чмонькаться. То есть — цело… — принялся разжёвывать Стоцкий. Мартынович остановил его поднятием руки: — Стоц, тормозни, — Урош, узнав, что значить «лобызаться», теперь был занят тем, чтобы узнать, что так не понравилось Саше, раз он стоял и разве что с кулаками не кидался на Мотю — так злобно горели его глаза и так явно ходили туда-сюда желваки. — Понял, не дурак, — Стоцкий в примирительном жесте поднял обе руки, из-за чего слегка потерял точку опоры и привалился к стене, — Всё нормально, парни. Я жив, если кому-то интересно. Моть, если тоже хочешь жить, отъебись от Уроша. — А чего это я должен… — начал было Мотя, но, порезавшись о взгляд Мартыновича, слез таки со Спайича и, пробормотав, — Я тоже так-то не дурак, — отошёл вместе со Стоцким, крича «Утя! Утенька! Я жажду любви!» Мартынович наконец-то посмотрел на Уроша. Вообще-то, Урош был высоким и крепким малым, но рядом с Сашей он как будто становился в разы меньше, ну, по крайней мере, он так себя чувствовал. Саша был шире в плечах, выше, и смотрел всегда так, что Урош испытывал желание повиснуть на его крепкой шее, прям как Мотя на нём минуту назад, и, дыша в ворот футболки, жаловаться, какие все вокруг дурные. Когда Урош только пришёл в команду, Сашу он приметил не сразу. Потому что на него с ходу напал Газинский, с таким усердием знакомя с командой и базой, что Урош подумал, будто Юра и есть капитан. Самого Саши не было — приехал на следующий день, и встретились они, прямо сказать, не совсем так, как Урош планировал встретиться со своим капитаном. Его подселили в комнату к Саше, и, пока того не было, Спайич воображал себе, каким он будет. Не внешне — эту сторону Мартыновича Урош оценил ещё, так сказать, на подлёте. Ему было интересно, какой Саша в жизни. Когда нет камер, вездесущих журналистов и ещё кучи людей, перед которыми надо было держать лицо. Урош думал, что он ему скажет при встрече, и что ему ответит Саша. Как сложится их общение и что будет делать Урош, если не сложится. Думать, что не сложится, Урош не хотел, но, нервничая, думал только о том, как Мартынович выкинет его из комнаты, скажет что-то обидное и поднимет на смех перед всей командой. Смешно, конечно, было, но никто из команды о том, как только что вышедший из душа Спайич наткнулся на Мартыновича, не узнал. Спайич тогда проклял бесшумные двери и толстые ковры в номере (етить Галицкого, вбухавшего кучу денег в базу), потому что он не слышал, как пришёл Мартынович. Хорошо, что у Уроша не было привычки выходить из душа голышом, а то бы он сгорел от стыда. И так видок был что надо — полотенце, едва прикрывающее грехи, всё ещё мокрый Спайич и Саша, сидящий на кровати, полностью одетый и чуть уставший после дороги. Как только Урош вышел, Саша подскочил, а потом, видимо в раз поразившись тому, как новый защитник выглядел, замер. — Э-э, — промямлил Спайич. Все русские слова вышибло из головы, остались разве что матные, — Привет? — Ну, привет, — Саша растянул губы в озорной ухмылке. Сердце Уроша дрогнуло, как и полотенце. Саша подошёл ближе. Протянул широкую, загорелую ладонь, — Саша. — Урош, — рукопожатие вышло крепким, немного отрезвляющим. — Прости, что я…в таком виде. Я не знал, когда ты приедешь. Иначе встретил бы по-нормальному. — О, не переживай. Ты очень хорошо меня встретил, — Мартынович подмигнул ему и хлопнул по плечу, — Дружить будем? С дружбой как-то, на взгляд Спайича, не складывалось. Хотя общались они хорошо, без напряга, с должным уровнем доверия. Саша был весёлым, надёжным, мог говорить на любую тему. На базе жили в одном номере, да и в отелях — тоже, в автобусе сидели рядом, или так близко, как только возможно. Даже жили рядом, и иногда, не так часто, как Урошу в душе хотелось, на тренировки и игры ездили вместе. Урош держал себя в руках. Саша ему нравился, Саша всем нравился, ну, потому что, это же Саша. Красивый, сильный, добрый. Любой, кто не дурак и не слепой, видел, как хорош Мартынович. Спайич был умным. И на зрение тоже не жаловался. Жаловался только на самого Мартыновича, потому что сам Мартынович, пока Урош всеми правдами и неправдами держал себя в руках, вёл себя местами провокационно. Он ни капли не стеснялся Спайича, даже наоборот: всегда таскал его с собой, звонил, когда были перерывы на сборные, на поле защищал не ворота, а лично его, Спайича. Урош сто раз говорил, что последнее — это слишком, однажды даже орал. Когда к Урошу полез Дзюба, а Саша полез спасать Уроша налетев носом на локоть Артёма, после чего, в аккурат перед перерывом, вылез судья и дал всем по «горчичнику». — Ты нормальный вообще?! — орал Урош, держа лёд на кровящем носу Саши, — Куда ты полез?! — Тебя спасать, — как придурошный улыбался Саша. Урош грозно раздувал ноздри: — Он тебе нос сломал, рыцарь, бля! — А ты поцелуй и всё пройдёт, — Саша, наверно смеялся, или нет, Урош так и не понял. Но поцеловал. В лоб. — В лоб только покойников целуют. — Выживешь — поговорим. Это было неделю назад. А теперь он стоял перед Сашей, и, смотря на него, чувствовал себя «в жопу», даже не смотря на то, что он за вечер ничего так и не выпил. На фоне играла другая песня, и, как только начался припев, Урош испуганно дёрнулся, потому что все вдруг хором запели: «Я ПОМНЮ БЕЛЫ-ЫЕ ОБОИ, ЧЕ-ЕРНУЮ ПОСУДУ!!!» Саша улыбнулся, закидывая руку Урошу на плечо: — Ты чего, мелкий? Это ж «Вахтёрам». Чё, классику не знаешь? — Каким вахтёрам? — Любым, — хохотнул Саша. Урош поймал себя на некультурном разглядывании чужого лица, — Пошли, Урий, я тебе поставлю нормальную музыку, — и, прижав «Урия» к себе, повёл его в сторону их номера. «Урием» его называл только Саша. Могли бы, наверно, и другие, но когда к нему так обратился Камбол, то Мартынович сунул тому под нос свой огромный кулак и, шутливо-грозно, спросил: «Чуёшь, чем пахнет? Ещё раз услышу, я тебе этот кулак знаешь куда засуну…» Больше с «Урием» к Урошу никто не лез. Во избежание. Да и ни от кого, кроме Саши, он бы такого издевательства над своим именем бы не потерпел. Как только они зашли в номер, Саша достал из «закромов Родины» («То есть — заначка, то есть — тайничок, то есть — …» сам по себе в голове возник голос Стоцкого) бутылку виски, тайного купленного ими в Дьюти-фри, два стакана, пачку шоколада и коробку с сыром. Мартынович покрутился на месте, потом горестно вздохнул: — Блин, забыл виноград с ужина спереть… — Я спёр, — самодовольно улыбнулся Урош, и достал из своей тумбочки тарелку с виноградом. Саша просветлел лицом: — Ах ты мой воришка. Колонку ещё захвати и пошли на балкон. На балконе стоял диванчик. Вдвоём на нём сидеть было неудобно. Или удобно, это как посмотреть: Урош сидел чуть ли не вплотную к Саше, и даже через два слоя одежды чувствовал тепло чужого тела. Саша деловито настраивал колонку, Урош возился с закуской. Саша поставил «БИ-2», Урош бы глаза закатил от очевидности, но ему группа тоже нравилась. Не из-за Саши, а вообще. Но немного, всё же, из-за Саши. — А чего с ребятами пить не стал? — спросил Саша, когда от виски уже ничего не осталось. Урош был не в жопу, но близко. В просаке. Саша смотрел на него пьяными глазами, облизывал сухие губы, а Урош думал только о том, как не начать лобызать его. — Не знаю, — пожал плечами Спайич, — Это же ребята, а не ты. — А что — я? — Ничего. Просто, ну, ты — это ты. — Ты только не обижайся, но, похоже, ты всё-таки немножко, но тупой. — Ты всё слышал! Чего раньше меня от Моти не спас? — Я тебя уже как-то раз спас, а ты меня даже не поцеловал, то же мне, прынц. — Я поцеловал! В лоб! — Урий, вот буду я помирать, вот тогда целуй в лоб. Честно, я даже не обижусь. — Если не прекратишь шутить на счёт поцелуев, я тебя сам убью. — А я не шутил, — Саша абсолютно серьёзно смотрел на него, будто не он только что юморил и прикалывался. Он вдруг оказался запредельно близко, его рука — на шее Уроша, нежно гладя свежо выбритый ёжик волос, — Я никогда не шутил, Уро. Урош бы винил во всем алкоголь, чёртова Мартыновича, свои амбиции, из-за которых он перешёл в «Краснодар», своё либидо, либидо Саши. Но в глубине души он понимал, что виноватых не было. В том, что он таки поцеловал Сашу уж точно. Он не помнил, как оказался на коленях у Саши, как цеплялся за его волосы, как жадно стонал в рот, кусаясь и вылизывая, как горячо рычал что-то на сербском. Как они наебнулись с дивана (не предназначенном для жаркого петинга, хули) тоже не помнил. Помнил только, как Саша касался его везде, как трогал его спешно, будто опасаясь, что Урош куда-то денется (куда интересно? Теперь-то?), как стаскивал с него штаны, лапал за задницу, целовал бедра, беспорядочно шепча: — Какой ты… Бля, Урий, ну нихуя себе, чёрт, поверить не могу, Урош, Урош, Урош… Когда Саша взял в свою руку его член, Спайич вздрогнул всем телом. Он вцепился в его плечи, обнял длинными ногами за талию: — Если ты сейчас… Если ты не… Я к Моте уйду. — Щас, бля. Моте я ещё дам, — Саша зло рыкнул, стягивая собственные штаны, — Не так, как тебе, конечно. — Саш, — Урош выразительно двинул бёдрами. Мартынович застонал. Обнял крепче. И потом, будто бы испугавшись, сказал: — Ур, я с мальчиками того… Как бы это… В общем, моя гейская роза, похоже цвела для тебя. — Урош потрясённо уставился на него. Он понимал, что Саше нет смысла врать, но в то, что сексуальная ориентация Мартыновича сдвинулась именно на нём, всё ещё не верил. Саша приостановленную деятельность понял по-своему, — Я просто… Я не знаю, что делать. Я хочу тебя, но не хочу ничего испортить. Прости, я такой себе рыцарь. — Ты ничего не можешь испортить. Иди сюда, — и прижался к нему сам, с благодарностью принимая на себе тяжесть чужого тела. Обо их члена соприкоснулись, и тогда Урош потёрся о Мартыновича. Саша застонал, уткнувшись носом ему в шею. Поцеловал за ухом. И сам начал двигаться. Это было детсадовское сумасшествие, но Урош не променял бы это ни на что другое. Он целовал Сашу, гладил, прикусывал его плечи, сдавливал ногами, и очень хотел, чтобы этот момент не заканчивался. Потому что подсознательно боялся, что другого не будет. Но когда Саша протиснул руку между их телами, рукой обхватывая оба их члена, двигаясь ровно так, как было надо, Урош вскрикнул и кончил, чувствуя, как Саша целует его, кончая следом, думая только о том, как ему хорошо. Здесь, сейчас. С Сашей. Они лежали, обнимаясь, лениво целуясь, пытаясь научиться дышать заново. Саша ласково гладил его бока, сыто и глупо улыбаясь. — Если ты меня так каждый раз целовать будешь, клянусь, переквалифицируюсь в твоего личного телохранителя, — голос у Мартыновича звучал хрипло, но вполне себе счастливо. Урош не смог сдержать улыбки: — Давай лучше я тебя буду целовать каждый раз, как ты ни с кем не подерёшься. — А просто так целовать меня не хочешь? — Мартынович смотрел на него глазами, полными надежды. Урош уставился на него, переваривая услышанное. «Просто так» — это же только звучит просто, а на деле — сложнее некуда. Готов ли он? Готовы ли они? Слишком много вопросов для только что кончившегося как личность человека. «Думать бы тебе ещё поменьше…» — так, кажется, говорил Мотя? Урош так ещё не пробовал, с другой стороны, он и с Сашей до этого момента не пробовал. Почему бы тогда не начать? — Просто — нет, — и пока Мартынович не успел себе надумать что-то лишнее, добавил, — Вот так если только, — и поцеловал, языком считая пломбы во рту у Саши. Внизу всё ещё орали песни. Крепко обнимая Сашу, Урош слышал, как ребята по-новой запели: На восьмом этаже — сами знаете уже На седьмом этаже — проснулись уже На девятом этаже — медведи и Фаберже Этажом выше — спецназ на крыше — Саш, а как та песня называется? — спросил Урош, гладя Мартыновича по спине. Они лежали в кровати, и Саша «спал в одном ботинке». — Чё? А. «Хоттабыч», — пробурчал Мартынович. Урош сделал сложное лицо: — Хотта-быч? Горячая… Сучка? Саша? Почему ты ржёшь, Саша, я серьёзно спрашиваю!