Amorphophallus titanum

Чуя с детства не любил людей. Ему казалось, что такие лживые и лицемерные твари не достойны уважения. И уж тем более не достойны любви. В мире, где у неразделённой любви появлялась цветочная болезнь, было слишком рискованно любить. Это и утешало Чую. Ему нравилось наблюдать за людьми, медленно умирающими внутри. Нравилось смотреть на предмет их обожания, который прекрасно купается во всеобщем обожании. Нравилось, что эти твари страдают. Но ему нихрена не не нравилось понимание того, что такая любовь может произойти и с ним. Поэтому Чуя отгородил себя от всех, кто мог знать его. Пример его покойной сестры показал, что не самое лучшее влюбляться в эгоистичную тварь. Коё была просто ангелом, сгоревшим в этих нарциссах. Хах, даже пробирает ироничный смешок. Нарцисс, который обожал себе подобные цветы. Чуя помнит медленно увядающую сестру, которая клялась пятнадцатилетнему брату никогда не бросать его. Её голос с каждым разом становился всё слабее, пока незадолго до смерти он у неё вовсе не пропал, а в горле не остались только хрипы и нарциссы. Он помнит, что Озаки уверенно держала голову, проходя мимо этого ублюдка. Её ровная спина оставалась неизменной до самой смерти. Она захлебнулась кровью и задохнулась. Чуя тогда точно для себя решил, что судьбу сестры он не повторит. На могиле Озаки растут эти самые нарциссы, покорно склоняясь к фотографии единственного прекрасного цветка в жизни Накахары. Глядя на сестру, Чуя научился определять людей с ханахаки. Цвет их лица заметно бледнеет, словно окунутый в муку, а руки слегка подрагивают. У них плохая одышка после физических нагрузок, а голос чуть сиплый из-за вечных царапин в горле. Они больше похожи на заядлых курильщиков, заработавших рак лёгких. Но отличает их только взгляд. Мёртвый, стеклянный и… пустой. Они давно поняли, что их ждёт неминуемая смерть от банальной неразделённой любви, без шансов на выздоровление. Доктора даже идут на рискованные меры, стирая память людям, чтобы те выздоравливали. Но вот только никто особо не хочет жарить себе мозг, подписываясь на очередную смерть. Поэтому учёные придумывают другие терапии, чтобы уменьшить риск смертей. Однако, число суицидальных личностей существенно растёт с каждым годом, а списки больных переполняются огромными цифрами. Для таких даже есть отдельные кладбища, где все цветы — последствия болезни. Они прорастают даже сквозь скелет, оставаясь нерушимыми после полного разложения тела. Память о человеке остаётся только в этих цветах. Узнать о своём тайном воздыхателе можно только двумя нерадостными способами. Один из них более спокойный: всего лишь откашливание цветка, который рос в лёгких больного, его возлюбленным. Если цветок самый обычный и почти завял, то человек просто перестал любить, начиная жить полной жизнью. А есть второй, уже грустный способ: цветок откашливается с трудом, будто у самого ханахаки, а потом появляется это кровавое растение, прекрасно цветущее, но залитое кровью. Такие цветы мало того, что говорят, что человек умер, так ещё и остаются вечно цвести. Их не нужно поливать, не нужно сажать, они просто остаются такими навсегда. Это своеобразный укор человеку, не видевшему больного, а теперь на его совести смерть этого несчастного. Особо впечатлительные впадают в депрессию, переживают психологический шок, а то и вовсе сводят счёты с жизнью, виня себя за невнимательность к окружающим. Погано жить в таком мире. И Чуя боялся. Он боялся всего: общения, разговоров, взглядов. Он, на протяжении всего учебного момента, избегал прямого общения. Переписки, эсемески, не больше этого. Он и профессию выбрал не требующую много общения. Что может быть лучше, чем проводить дни на пролёт за редактированием какой-нибудь книги, скинутой ему на проверку? И бежал он от всего этого мира, как от огня. А прибежал к такой же судьбе сестры. Нарцисс. То, что Чуя ненавидел Дазая, стало чем-то быстро распространяющимся. А то, что Дазаю было в кайф доёбываться до Чуи, распространилось ещё быстрее. И Накахара бы не стал зацикливать своё внимание на каком-то лучшем студенте, продолжая своё нудное существование. Но не тогда, когда на тебя выливают горячий кофе, прилюдно высмеивая и рост, и внешность! Это же каким уродом надо быть, чтобы затронуть внешность совершенно постороннего человека. Мало ли, почему на его правой руке нанесена татуировка змеиной лилии? Какое дело до рыжих волос с одной чуть розоватой полоской? Какое ему вообще до Чуи дело? Накахара не остался долго обдумывать свою месть, решив окатить Осаму горячим маслом, подготовленным заранее. И если у Чуи почти не пострадало лицо, то Дазай на следующий день пришёл с заклеенной щекой и перевязанным глазом. Про глаз, Чуя сто процентов уверен, было специально для большей жалости. Конечно, Чуя плохой, а Осаму сама невинность. Накахара даже точно не уверен в запоминании имени этого ублюдка. Чуе вполне хватало фамилии и того, что это отвратительный человек на его факультете. Каждый день теперь превратился в насыщенный цирк, с Чуей в главной роли. Насмешки, издевательства и всеобщий смех снятся Чуе в кошмарах. Серость погоды, кислый кофе и зачёты, навалившиеся так нежданно, втянулись во второй круг Ада. Зачётка была закинута далеко под кровать, поэтому Чуя потратил на её поиски не один день. Стоит ли говорить, что Накахару чуть не завалил сессии из-за кое-кого? Определённо стоит. Дазай нагрянул как тот самый снег, который обещают уже вторую неделю. Только здесь он свалился неожиданно и с парочкой издёвок в кармане. Перегородил путь в аудиторию и перекинул свою руку на плечо Чуи, стал что-то увлечённо рассказывать, под шумок забирая из рук рюкзак. Накахара вывернулся из «дружеской» хватки, пытаясь вернуть свой рюкзак обратно. И именно в такие моменты, когда его вещи поднимают высоко, Чуя проклинает природу за низкий рост. Хорошо, что это компенсируется тяжёлым кулаком, который заехал шатену куда-то в правый бок, выбивая у однокурсника воздух. Надо ли говорить, что за самовольное размахивание кулаками Чую чуть не попёрли из универа? Определённо, потому что эта шатенистая падла вывернула всё так, что это Чуя на него напал без причины, когда Дазай хотел помочь поднять рюкзак. Подлая крыса. То, что Чуя вскакивал от звонкого смеха Осаму, стало чем-то похожим на нервный тик. Во снах Дазай также смеялся, размахивал руками и за что-то смотрел на Чую брезгливо. С каким-то нескрываемым отвращением, хотя тот ничего ему не сделал. То, что Осаму был неприятным типом, почему-то видел только Чуя. В квартире Накахары холодно и неуютно. Шторы висят только в спальне, посуда никогда не задерживается в раковине дольше минуты, а коробкам в гостиной уже не один год. Он не задерживается здесь дольше трёх часов сна. Стены покрашены в серый цвет, в ванной валяются горы блистеров с таблетками. Он бездумно глотает успокоительные, обезболивающие и надеется, что этого хватит, чтобы быть почти в предобморочном состоянии. Холодильник уже несколько недель не заполнялся едой, а банка из-под зелёного чая пустует примерно с месяц. Можно сказать, что это был третий круг. Непонимание и безразличие со стороны преподов медленно раздражали Чую, кусающего внутреннюю сторону щеки до крови. Энергетики медленно убивали желудок, пичканный таблетками. А звонкий смех только сильнее бил по ушам, заставляя судорожно смотреть по сторонам и искать глазами его обладателя, развлекающегося в компании дам. Чуя не понимал, чем заработал такое отношение к себе, но спустя пол года он всё-таки не выдержал. Тогда Дазай решил натравить на издевательства своих «друзей», устраиваясь на стуле поудобней. Возможно они ожидали, что Накахара отобьёт каждому поочерёдно печень или пошлёт всех нахуй подальше. Но не то, что он свалится на пол и начнёт по нему качаться, держась за голову, с криками заткнуться. Тогда его держали около четырёх человек, пока он бормотал что-то невнятное, а потом срывался на крик, царапая ногтями внутреннюю сторону ладони. То, что у Чуи наблюдалась нестабильность в настроении, было проблемой ещё при живой сестре, а после её смерти Чуя забросил лекарства в далёкий ящик. Это был четвёртый круг. И наверное уже и так понятно, что Дазай пришёл в восторг от стольких ярких эмоций. Его сосед удивлённо смотрел на восхищённо-удивлённого шатена, перевесившегося через парту, чтобы видеть всё получше. Он был похож на ребёнка, увидевшего любимую зверушку в цирке и радостно хлопавшего в ладоши. Он не отрывал взгляда от нахмуренных бровей, искривлённых губ и раздирающих в кровь кожу ногтей. И он смеялся, звонко, весело, приводя Накахару в ещё более дикий ужас. Данную ситуацию можно описать представлением цирка. Зритель не замечает испуга бедного тигрёнка, которого со всего размаху бьют кнутом за неподчинение. Зверь брыкается, выпускает когти и кусается, но в ответ получает только сильнее удары по спине и кровавые полосы как память. А зритель смотрит и восхищённо хлопает в ладони. Зверь смотрит на него, как на монстра, а смех человека кажется ему чем-то самым страшным на свете. На шее тянется шипованный ошейник, плотно впиваясь в кожу, а голубые глаза бегают по всему, ища спасение от этой адской боли. А находят только ледяные карие глаза, в которых можно не только остолбенеть, но и насквозь напороться. Накахара тогда еле помнит, как оказался у медсестры на койке. Помнит, что та ему вколола успокоительного, одобряюще шепча, что сейчас станет легче. Но легче становилось исключительно организму. Внутри словно разодрали всю грудь, повреждая сосуды, органы, оставляя только гадкое чувство выпотрошенности. И поэтому Накахара принял точное решение забрать документы из этого универа. Когда у Чуи поехала крыша? Наверное тогда, когда придя в новый коллектив он увидел знакомое лицо, от которого рыжему не просто стало плохо, а он вбежал в мужской туалет с молниеносной скоростью. Его организм не справился с нагрузками энергетиков, а карие глаза только способствовали ухудшению состояния. Они прожигали спину так, что Чуе уже мерещилась дыра в груди, откуда вываливаются вены и артерии, как провода, вытягивая с собой лёгкое, кровоточащее и тёплое. Ему мерещилось, что серая рубашка расплавилась, а по краям полностью утонула в кровавой каше, в которую Накахара без отвращения суёт руку. Он ковыряется в органах, обрывает одну вену и из неё струёй бьёт кровь. Тёмная такая, она пачкает серую ткань, джинсы и брызгает на лицо. — Очухался? Дазай закручивает кран, перед этим ещё раз брызнув водой в лицо ужаснувшегося Накахары, и вытирает руки об брюки. Он смотрит в расширенные глаза рыжего, замечает его трясущиеся руки и видит его загнанный взгляд. Осаму нравится его игрушка, он не готов её так просто выкинуть. Папочка конечно же был не против поменять учебное заведение, если в прошлом его сыночку не по нраву оказались преподаватели. Папочка и не такое позволял. — Идём, анорексик. Чуя и вправду прекратил следить за весом. Когда он в последний раз полноценно ел? Возможно чуть больше полу года назад. Хотя… Скорее всего год. Проще сказать: с появления круглосуточного кошмара в жизни Чуи. Накахара ничего не говорит, когда Дазай самовольно придерживает за плечи и ведёт на выход из учреждения. Он просто хочет спать. Желательно закрыть глаза и не проснуться. Накахара не знает, почему всё ещё терпит это существование, видя своё будущее серым, испорченным и гнилым. Он знает, что загнал себя до болезненного состояния, что ещё немного и его нервная система пойдёт по швам, как та футболка, которую он недавно разорвал, увидев на ней большого паука. Он помнит, что сестра просила его не опускать руки, когда эмоции накрывают с головой. Но когда эмоции не только накрывают, но ещё и душат, топят и выживают из собственного разума, руки не просто опускаются, а тянутся к шее, в попытках найти кислород или задушить окончательно. У Чуи не было ни малейшего желания думать, куда везёт его Дазай, зачем он покупает продукты и лекарства, почему куда-то звонит. Он только прислонился лбом к холодному стеклу и бездумно уставился в одну точку. Его не удивил четырёхэтажный особняк, охрана у ворот и роскошный зимний сад. Если его не удивила машина, в которой он ехал, то что уж стоит говорить об остальном. Одна только комната шатена по площади больше, чем вся квартира Чуи. При других обстоятельствах, возможно, эта площадь вызвала бы зависть, но кроме пустого разочарования, что всё так и оказалось, ничего не колыхнулось. Накахару усадили на кровать, вручая торжественным жестом градусник. Осаму не может позволить своей игрушке сдохнуть от истощения и простуды. Он проявляет напускную заботу, укладывая Чую в кровать, делая компрессы и пытаясь впихнуть ему хоть какую-то еду. Накахара осознаёт, что с ним возятся подобно кукле, с которой сейчас играют, а через минуту пинают и кричат, что она бесполезна. Он трижды пытался выйти из комнаты и уйти из этого особняка. И трижды его перехватывал у двери Дазай и требовательно укладывал обратно. Точно играет. И один раз ему всё-таки удалось уйти дальше комнаты, но он не понимал, в какой стороне выход. Все повороты были похожи один на другой, а картины на стенах почти не отличались своей странной мрачностью. На одной из них висела странная дама в теле. Её платье блевотного цвета окропляли капли чего-то коричневого. Губы растянулись в острой улыбке, противной и мерзкой. На щеках виднелись ямочки, но в них не было ни капли миловидности. Вместо этого странные белые личинки, жирные, выползали из этих ямочек, распространяясь по всему лицу. В руках с короткими кривыми пальцами она держала надкушенное яблоко. Жёлтое в мелкую точечку, но с какими-то прожилками лилового цвета, а по краям откусаной части виднелась запёкшаяся кровь, сквозь которую пробивалась лиловая жижа с мелкими глазными яблоками вокруг. Она медленно стекала на платье, оставляя крохотные глазные яблоки всматриваться в лицо дамы. Чуя дёрнулся, отрывая свой взгляд от столь неприятной картины. Следующая была ни чуть не лучше. Молодая девчонка улыбалась во все тридцать два зуба, блестя ржавыми брекетами. В уголках тонких губ осталась ещё не засохшая кровь, а одна из рук была заведена за спину и хваталась за обрубок второй. Тонкие засаленные короткие косы торчали в разные стороны, придавая её виду ещё большую неприязнь. Вторая рука, обрубленная выше локтя, плотно сжимала в руках кусочек плоти, вырванной из правого бока юной особы. Рука свободно держалась на пышной юбке девочки. Впрочем, юбка была единственным, что было на девчонке. Грудь свободно разрезана скальпелем, потом сшита и снова разрезана. Поэтому с кожи свисали прогнившие нити. Рёбра плотно облегало мясо, выставляя наружу всю дыхательную систему, вместе с разлагающимся сердцем. Накахара зажмурился до жёлтых кругов и решил больше не останавливаться на рассматривание картин. Он осторожно приоткрыл первую попавшуюся дверь, проверяя. Потом следующую, ещё одну и так шесть раз. Потом попалась лестница, ведущая с большей вероятностью в подвал, но Чуя всё равно решил спуститься. Терять ему всё равно нечего. Холодный свет, как в больницах, резал глаза всё то время, пока Накахара спускался вниз. Стены слишком холодные, даже невыносимо дотрагиваться. Приглушенный свет горел чуть дальше конца лестницы, а в нос сразу ударил знакомый больничный запах. Он никогда не любил больницы. Посреди бетонной большой комнаты стоял один только операционный стол, а рядом с ним стол для инструментов. Голубая тряпка накрыла чьё-то тело, оставляя виднеться синие стопы с обрубленными тремя пальцами на одной. Тонкий скальпель загремел по плиточному полу, когда Накахара случайно наступил на него. Кровавый след остался на подошве, размазывая его до стола с, Чуя уверен, трупом. Одна только лампа над столом освещала всю комнату и Накахара медленно потянул руку к тряпке у головы. — А, мне решили составить компанию? Что ж, — Дазай криво усмехается и берёт в руки другой скальпель, протягивая его бледной руке Чуи. — я не против. Накахара отрешённо смотрит на изуродованное тело какого-то мужчины и принимает протянутый инструмент. Смотрит на выколотые глазницы и склоняется над лицом, всматриваясь в гниющие дыры. Аккуратно подносит к щеке покойника холодное лезвие и резко режет до края губ. Тело уже начало источать вонь разложения и гнить, но Накахара не особо задумывался об этом, осматривая распоротую грудь с чёрными органами. Холодное почерневшее сердце лежало рядом с телом, а Чуя, не брезгуя, трогает его двумя пальцами и скучающе буцает ими. Не особо интересно, даже крови нет. — Вижу, тебе скучно, — Дазай подходит сзади и мягко касается руками плеч. — Это поправимо. Он достаёт из кармана телефон и одним касанием кому-то набирает. Говорит чёткое «Несите» и возвращает аппарат обратно. Он смотрит на пустые глазницы трупа, а затем переводит взгляд на аквамариновые глаза. Правда, от аквамариновых осталось только название. Сейчас они больше похожи на серые бесцветные хрусталики, потерявшие всю красочность. И тем не менее, наблюдать за изменениями в этом рыжем парне доставляло особое удовольствие. Смотреть, как теряют свой яркий свет глаза, как белеет и становится земляной кожа, как психика рушится на тысячный пазл, без шанса сборки обратно. Всё настолько яркое в карих глазах и захватывающее, что он не может просто так наиграться. Лишь сломать. В помещение входят трое мужчин в чёрных костюмах, ввозят каталку с накрытым тряпкой телом и поспешно уходят, не желая видеть то, что сделает этот богатенький сынок с несчастной девчонкой. А ведь из неё получился бы прекрасный химик, если б она не перешла дорогу капризному сынку. Чуя самостоятельно снимает с тела тряпку, наблюдая за испуганными зелёными глазами. Рот бедняжки заклеен, а руки туго связаны ремнями. Ноги привязаны к каталке, не давая нормально пошевелить ими. И если она думала, что раз её раздели, то скорее всего будут насиловать, то тут она ошибалась. Очень ошибалась. Дазай вкладывает в руку Чуи плоскогубцы и рукой предоставляет ему полёт фантазии. А Накахара даже не пытается отыскать у себя в голове разумные мысли, найти совесть, говорящую одуматься, попытаться самому прекратить ужас у себя в мире. Он только с отвращением смотрит на дрожащую девушку, поднося к её наманикюренным ноготочкам плоскогубцы. Протяжный вой заглушает полоска скотча, слёзы сыпятся градом из глаз и бедняжка жмурится так сильно, будто вернёт себе вырванный ноготь. Палец кровит и Чуя без малейшей жалости дёргает следующий ноготь. Зелёные глаза раскрываются настолько, что готовы выпасть из орбит, у девчонки низкий болевой порог. Она рыдает, захлёбывается и заходится приглушённым криком. А Дазай смотрит на Чую с плоскогубцами в руках и думает нарисовать такую картину. Все картины в доме — его творения на основе реальных людей. Та пышная дама — бывшая домработница, которая послужила музой для сотворения шедевра. Ему понравилась эстетично держащая яблоко женщина, но кое-что стоило добавить. В подвале в шкафу стоит мольберт с кровавыми подтёками, Осаму не захотел их вытирать. Он парализовал женщину, чтобы она сидела столько, сколько ему надо. Выпускал белых личинок, которых разводил от ничегонеделания, заставлял улыбаться, а потом всунул в руку то яблоко, но с законсервированными глазными яблоками крыс, которые передохли на кухне. Ужас бедной женщины нельзя было передать словами, можно было лишь запечатлеть на картине. Она умерла от инфаркта, когда личинки стали пролазить ей в рот. Сейчас картина, которую в воображении рисовал Осаму, была для него чем-то гораздо превосходней Мона Лизы или Рождения Венеры. Она должна занимать особое место на стене и быть единственной в комнате. Да, именно, он повесит её в гостиной, чтобы любой видел её масштабы. Для такого нужен холст побольше, чем стандарт на мольберте. Накахара откладывает рядом на каталку плоскогубцы, проявляя инициативу и забирая с хирургического стола иголку и нитки. Коричневые такие ниточки, неприятные в руках из-за структуры, но Чуя как-то не сразу обращает внимание на это, вдевая нить в иглу. Он тянет руку к личику зарёванной девчонки и берёт любезно подсунутый скальпель. Ему помогает Дазай, сдирая скотч с тонких губ, он быстро просовывает два пальца по обе стороны уголков рта и широко его открывает, чтобы девка не смела его закрыть или укусить, хотя она пыталась. Слизкий язык настырно не хочет находиться в руке, но Чуя хмуро сжимает его, поднося скальпель к корешку. Хорошо заточенное лезвие разрезает мягкий кусок мяса, кровь хлыщет, заполняя рот уже ничего не соображающей девчушки. Она давится, кашляет и хрипит, как радиоприёмник с плохим сигналом. Она теряет сознание от шока, переставая брыкаться. Пальцы Дазая в крови, но руки Чуи гораздо изящней макаются в красную жидкость, заворожённо смотря на свою, пока малую, работу. Осаму не может упустить такой кадр, восхищённо раскрывая свои тёмные глаза. Он обходит каталку, касаясь двумя пальцами плеча рыжего. Футболка заметно пачкается в кровь, но кого это, чёрт возьми, волнует? Чуя отвлекается от тела, поворачивая голову в сторону шатена. Дазай готов выть, до одури ему нравятся эти безумные стёклышки когда-то живых глаз. Он не может описать словами свой восторг, исступление и желание вырвать эти глаза и закрыть в банку. Ему до крышесносности нравиться ломать Накахару, настолько, что он хочет слышать хруст его костей, крики от несправедливости и собственное уничтожение. Но игрушка тогда исчезнет. Печально. Он кусает бледные губы, цепляясь кровавыми пальцами за тощие плечи Чуи. Металлический привкус на языке пьянит, что никакого алкоголя не нужно. Он мнёт губы, настырно проталкивая свой язык в рот Чуи. Накахара плавится под таким сумасшествием. Он понимает, что всё это такое безумие: желание прокусить губы Дазая, хватка рук в крови за предплечья, размазывание красной жидкости по губам, руками цепляясь за шею, перекрывая воздух. Это такой ужасающе безумный кайф, которого хочется больше. Накахара прижимается ближе, ища руками спасение от этих сводящих с ума мыслей, голосов, твердящих о большем. Слюна, смешанная с кровью, стекает по подбородку. Лампочка над столом напряжённо мигает. Напряжение скачет. Чуя закатывает глаза, когда мокрые руки забираются под футболку, тянут ткань, ведут яркие красные дорожки пальцами. Он тащится от понимания того, что его руки по локоть в крови неизвестной девки, которой он мало того, что вырвал ногти, но и отрезал язык. Голова кружится от понимания того, что его шею покрывают укусы-засосы человека, от которого его в прямом смысле воротит. Он чувствует, как губы нежно обводят бьющуюся в бешеном ритме артерию, резко кусая бледную кожу до кровоподтёка. Какой восторг. Накахара ведёт красными пальцами по напряжённым рукам, хватается за рукава короткой рубашки и тянет воротник на себя. Впивается в губы, сталкиваясь зубами, но продолжает кусать их, зализывая языком. Напористость Накахара вводит в экстаз, Осаму не может налюбоваться завораживающим зрелищем безумного поведения рыжего. Подумать только, это же Дазай смог сотворить такое. От одной мысли, что он мог не встретить Чую и не сделать из него того, кто сейчас кусает его собственную шею, а перед этим резал человека, Осаму готов кричать до хрипа, чтобы все услышали, что эта игрушка его. Только его. Сладкое возбуждение от стольких мыслей, больно отдаётся в паху. Невыносимо сладко. Осаму тяжело дышит, поддевая футболку Накахары. Тонкое, худое тело настолько хрупкое на первый взгляд. Впалый живот, резко выступающие рёбра и белая кожа покойника. Отдельный фетиш, ёб твою мать. Это возбуждает сильнее, до пульсации в висках и паху. Чуя готов кричать от безумия, которое он творит, распахивая рубашку шатена. Его шрамы на всём теле можно занести в отдельный вид искусства, которое одновременно мерзкое и восхищающее. Его хочется расцарапать, сильнее, цепляться за мягкие шатенистые волосы и сжимать их у корней. Голова кругом. Накахара разворачивается к каталке и хватает катушку ниток. Он сейчас полностью слетит с катушек. Дазай неотрывно продолжает усыпать спину Накахары укусами-кровоподтёками, наблюдая за кровавыми разводами от пальцев. Чуя наваливается грудью на каталку, чтобы было удобней и сжимает катушку с иглой в руках. Такая пытка. Осаму посещает осеняющая идея, несколько схожая с идеей Чуи. У безумцев мысли сходятся. Он прикрывает тело девушки до шеи, быстро усаживая на каталку Чую, который туманно смотрит на улыбающегося свойственной только Дазаю улыбкой. Он помогает снять с себя штаны, хватаясь тонкими пальчиками за ремень джинсов шатена. Касается легонько возбуждённой плоти и хитро улыбается, притягивая за ремень ещё ближе. Слишком мало. Хочется полного контакта, полного соприкосновения тел, воздуха. Он трётся своим возбуждённым членом о пах шатена, цепляясь руками за шею того. Дазай нашёптывает что-то на ухо, вроде, что Чуя сносит крышу, что «дьявольское отродье ты, Накахара». Чуя быстро перебирается полностью на каталку, седлая тело девицы. Это была бы шедевральная картина, блять! Возбуждённый и обнажённый полностью Накахара, сидящий верхом на потерявшей сознание девушке, язык которой лежит аккурат рядом с рукой рыжего. Дазай говорил, как сильно он любит свою игрушку? Чуя берёт снова иголку и нить в руки, наклоняясь вперёд. Неприятная больничная тряпка для трупов ёрзает. Взгляд Дазая тяжёлый, тёмный и слишком невменяемый. Он снимает свои джинсы вместе с нижним бельём и пристраивается сзади, пихая в рот Накахары сразу три пальца. Осаму хочется трахать свою игрушку всё время, постоянно и без перерывов. Ему хочется видеть все эмоции Чуи, когда он буквально трахает пальцами горячий рот. Но Накахара занят ещё более завораживающем занятием. Он пересиливает себя, чтобы не стонать как сука от сводящих с ума ласк и пальцев во рту, грубо давящих на язык. Берёт трясущейся рукой иглу и аккуратно прокалывает кожу личика рядом с уголком губ. Кровь сочиться сквозь ранку и Накахара с упоением прокалывает вверху, затягивая ниточку до узелка на конце. Изо рта вытаскивают пальцы, влажно поддевая ими подбородок. Дазай слизывает с уголков губ кровь, втягивая Чую в пошлый поцелуй. Воздуха предельно не хватает. Осаму приподнимает зад рыжего, любуясь тем, что тот продолжает спокойно зашивать рот жертве. Колени подрагивают, когда во внутрь проникает первый палец; игла чуть косит в сторону, когда палец входит на всю длину, заставляя простонать сквозь плотно сжатые зубы. Неприятно, больно. На ухо шипят продолжать и Чуя снова прокалывает кровавой ниткой чуть выше губ. Он прижимается грудью к бесполезному телу жертвы, толк от которой лишь в мягкой подушке в виде груди. К первому пальцу добавляется второй, Чуя шипит, когда короткие ногти царапают тонкие стенки, зло сжимая в руках волосы девушки. Он тянет их, зло желая вырвать каждую волосинку из головы поочерёдно. Дазай закатывает глаза от удовольствия, кусая многострадальное плечо. Он разводит пальцы внутри ножницами и не может не отметить, что фейерверк эмоций у Накахары бьёт ключом. Ему нравиться смотреть на вымазанные в свежей крови пальцы, тихо стонущую игрушку. В голову попадает мысль, что такого шоу не будет нигде. Камеры здесь предусмотрительно не ставились, чтобы не палить чёрные делишки сыночка. Однако, сам сыночек принёс сюда одну камеру специально для своего гостя. Он долго будет пересматривать свой трах с пацаном на теле девушки. Все ощущения проявляются по другому. Шлюхи стонут слишком противно и привычно, они отвечают на любые ласки, хоть пальцем проведи и они тут же кончат. Это так бесило Осаму, не находившего идеального животного секса с девушкой. Для него они были такими… обычными. Чуя же был целым кладом фетишей Дазая, который пристраивается сейчас сзади, доставая все три пальца из свободной дырочки. Ему нравится слышать разочарованный вздох Накахары, дразнить его, приставляя член к сжатому колечку мышц. Накахара нетерпеливый, это видно по его подрагивающим коленям, искусанным губам и его уверенному самостоятельному насаживанию. Дазай чертыхается, зажмуриваясь до разных кругов в темноте. Внутри слишком узко и горячо. Настолько дурманяще, что он готов был бы кончить сейчас, но прерывать так резко такое удовольствие Осаму попросту не может. Он толкается, тихо постанывая. Чуя не успевает закусить губу, протягивая в стоне ругательства. Ему блядски хорошо, настолько, что он ловит кайф, когда его волосы наматывают на кулак и тянут. Он гораздо лучше шлюхи, намного лучше. Он подмахивает бёдрами, завязывая узелок на чуть кривоватом шве на губах. Катушка падает и катится куда-то, иголка втыкается в кожу головы. Чуя хватается руками за женские плечи, чуть приподнимаясь. Он сжимает их до лёгкого хруста, наслаждаясь попаданиями чётко по простате. Его придерживают за ягодицы, звонко ударяя по ним до красных пятен, Дазай выстанывает, что Чуя, сука, шлюха эс-класса. Шикарная, которую хочется постоянно трахать и долбить во все дырки. Накахара довольно стонет, когда чужая горячая рука надрачивает ему. Сам он нащупывает пальцами скальпель и дрожащей рукой разрезает одну щёку девушке. Он макает пальцы в кровь, слизывая её. Дазай не может вынести такого блядски шикарного вида Чуи, сжимая его бёдра сильнее. Внутри разливается горячая жидкость, Накахара дуреет сильнее, кончая следом. Член выходит, резко вгоняясь на всю длину обратно. Мокро, будоражаще, сперма стекает по бёдрам, пачкая тряпку. Чуть опавший член снова твердеет, а Накахара самовольно насаживается сильнее. Сколько раз они трахались за этот день — неизвестно. Чуя потерял счёт где-то на третьем круге, когда ему в рот вдалбливались, размазывая по лицу кровь из кишек той несчастной, внутренности которой Накахара распотрошил, пока его ебали. Он был готов умереть от понимания того, что стал секс-игрушкой Дазая, который на следующий же, блять, день обхаживал его, чтобы уже вечером трахать на хирургическом столе, рядом с гниющим мужчиной. Чуя было мерзко от самого себя и своих действий, что он терял голову, стоило только попасть в этот ёбаный подвал. Его тошнило от воспоминаний, когда он отмывался от спермы в душе, куда без стука зашёл Осаму, «помогая». Сколько прошло времени с момента попадания в особняк Чуя не может вспомнить, он вообще мало, что вспоминает. Он хорошо запомнил день, когда ему дали, так сказать, вольную, спрашивая, не хочет ли он вернуться домой. Накахара тогда настолько активно закивал, что даже шея хрустнула. Он с таким нетерпением желал вернуться в свою пустую маленькую квартиру, где нет ничего страшного, что не успела машина затормозить, как он тут же выскочил из неё, не попрощавшись с Дазаем. Квартира встретила его привычной, родной тишиной, пылью и квитанциями о задолженности. Коробки в гостиной сейчас были милее всех этих роскошных столовых, большой кровати, для четырёх минимум. Он был рад встретить одинокого паука в раковине, наблюдая мрачное небо из окна своей крохи. Он не заметил смены самочувствия, посчитав, что простудился. На протяжении всего пребывания в особняке, его периодически мучил бронхиальный кашель, он болел таким в детстве, поэтому посчитал, что просто следует всё-таки сменить обстановку. А вот то, что кашель перерастёт в нечто больше, Чуя не представлял. Горло сдавливали тиски, органы сжимались всё сильнее с каждыми попытками откашляться. Перед глазами всё плыло, как если б шибанула температура и ты мечтал провалиться в сон. Горло раздирало в кровавое месиво, по крайней мере, у Накахары было такое чувство. Он стоял над раковиной и еле держался на ногах, чтобы не рухнуть на плиточный пол. Он перекачал свой желудок энергетиками за пару дней, сейчас ему нереально херово. Из крана шурует ледяная вода, а руки подрагивают, когда какой-то ком подкатывает к горлу. Он кашляет кровью, чувствуя, как та стекает по подбородку, держит руку у рта и прикрывает его ею. Белая раковина с красными каплями стойко выдерживает вес рыжего, когда под струи воды падает… ликорис. Накахара истерично смеётся, заходясь кашлем. У него и мысли бы не возникло, что он станет тем, у кого появится стокгольмский синдром. Он долго стучал по раковине кулаками, наблюдая за тем, как белеют глаза в зеркале. Огромные синяки под глазами, худое лицо и безумный взгляд. Всё, что теперь есть у Чуи. Он не выдерживает, кидая в зеркало стакан с зубной щёткой. Трещины раздваивают, умножают истерическое лицо, кулаки бьют по осколкам, окрашивая изображение в красный. Зеркальная рама пропитывается кровью, костяшки сбиты в мясо, на ладонях мелкие крошки зеркала, вся кисть превратилась в конкретное месиво, на которое было страшно смотреть. Очнулся он всё на том же кафеле, бездумно пялясь в одну точку. Так замкнулся седьмой круг Ада. Из дома выходить Чуя боялся до тошноты. Он выкидывал ненавистные цветы, смотрел на портрет сестры и не мог кричать. Ему хотелось кричать во всё горло, чертыхать судьбу и жизнь. Молить о скорой смерти, без шансов на жизнь. И если раньше он шутил, что курение загубит его, то теперь он не боялся выкурить всю пачку за день, понимая, что итог неизбежен. Стоять над раковиной или сидеть возле унитаза — единственное, что отвлекало его от валяния на кровати. Пару раз ему названивал какой-то номер, но Чуя после выключил телефон, недолго думая, кидая тот в стену, где раскромсанное зеркало продолжало висеть в кровавых разводах. Руки болели жутко, будто кости выламывали, но лёгкие болели ещё сильнее. Их будто собирались вырвать у живого Чуи, который отчаянно кричал немым криком. На занятиях Накахара появился только спустя неделю. Его вид отталкивал всех, кто думал подойти и поговорить. Одиночное место в самом конце аудитории, где он просто падал на стул и отрубался на две пары. Он дёргался всё от того же смеха Дазая, карих безумных глаз и притягивающих к себе рук. Весь сон казался адским кошмаром, который никогда не закончится. Дазай сидел на лекциях за три ряда впереди, чему Чуя искренне радовался, хотя за усталым земляным видом этого не было заметно. Он терпел подступающий кашель, разрывающиеся лёгкие и желание всё так же закричать. Терпел, когда Дазай весело смеялся с девчонками, заигрывая. Тогда Чуя особенно чувствовал желание сдохнуть и рвущийся кашель. Его голос заметно сел, от больного горла и постоянного молчания. Осаму не подходил к нему, желая наблюдать за игрушкой издалека. Ему нравился вид Чуи, он был слишком доволен, что это всё — его работа. Нравилось, что спустя неделю, когда Накахара наверняка думал, что Дазай оставил его в покое, шатен зажал того в обшарпанном туалете универа. Стоит ли говорить, что Чуя тогда чувствовал себя хуже подстилки? Определённо. Он терпел, когда ему в рот вдалбивались, терпел и мечтал сдохнуть. Осаму его тогда так и оставил там в туалете, довольно облизываясь, как кот. Скорее, как шакал. Накахара гордо задирал голову, когда ему в след кидали гнусные обзывания. Заходился кашлем с бутонами ликориса, роняя их в грязные раковины туалета. Вытирал кровь рукавом и шёл дальше. Сестра говорила быть сильным, но сильным быть с Осаму Дазаем невожножно. Их группа поехала на туристическую экскурсию в соседний город, где им провели экскурсию на один недострой. Красивый вид, возможно, даже лучший во всем городе. И Чуя сидел у края поздно вечером, сбежав от группы, которая должна была уехать час назад. Ему нравилось смотреть на машины внизу, людей и деревья в огнях. Всё такое живое и идеальное, что на этом фоне бледный Накахара никак не смотрится. Он не хочет ждать участи сестры, честно пытаясь перестать проявлять мучительную симпатию…любовь? к тому, кому просто не знакомы эти чувства.И его пугает, что всё началось сразу с целого цветка, а не с лепестка. Он не понимает, как его так угораздило, не хочет думать о том, что уже месяц он не дышит нормально, и уж тем более не хочет понимать, что сбежав от Дазая, он не решит проблему. Он решает всё в ту же ночь, когда ветер обдувал мёртвое тело, полностью проткнутое арматурой. Цветы ликориса растут из торчащих лёгких, опутывая своими красными бутонами куски ржавой арматуры. «Снова на стройке был найдет труп самоубийцы, страдающего ханахаки. Личность удалось идентифицировать: Накахара Чуя, двадцать один год, студент филфака.» Дазай выключает телевизор, берёт в руки распустившийся бутон ликориса и крутит в руках. На красных лепестках не сразу заметны капли крови. Осаму улыбается, вздыхая. «Сломался». На могиле, где растут цветы смерти, всегда есть свежие цветы. На соседней могиле всегда лежит среди нарциссов змеиная лилия. Для могилы Накахары Чуи Осаму Дазай достал мерзкий, большой и удивительный цветок, который он приказал высадить рядом с надгробием, отгородив участок земли специальной теплицей, куда теперь приглашал одного ботаника, чтобы тот следил за цветком. Титан Арум. Вредный и сложный цветок. Такой же вредный, как и тот, кто его любил. Осаму понимал любовь Чуи к этому цветку, всё-таки, была в них общая безумность. Такой цветок чётко описывал все их отношения на протяжении такого короткого периода. Они вместе перепортили столько гнилых тушек, вместе тронулись умом и теперь Дазай знает, что ликорис — не самый любимый его цветок. Осаму Дазай не любил Чую, но каждый день он проводил на могиле Накахары, принося змеиные лилии. А спустя время из его горла стали откашливаться лепестки привычного цветка. Змеиная лилия.