Jeder Abschied halt sein Wort

Китель на плечи, в паспорт печать Жизнь как разрушенный Вильгельмский мост В спину секунды стучат как пулеметным огнем

Это утро необыкновенно тихое. Не слышно ни грохота грузовиков, ни торопливого говора дежурных, ни дребезжания телефона. Кажется, что умерло все, кроме самого Хута, который живее всех живых, и не сказать, что он этому очень рад. Именно сейчас, за несколько часов до собственной казни, ему бы хотелось сохранить хладнокровие и полнейшее отсутствие эмоций, обычно ему свойственное, но разум зыбкий и непослушный, наружу лезут чувства. Разные, самые разные: от холодной ярости из-за проигрыша ехидному борову Келлерману до странной, почти маниакальной радости по причине оправданных опасений. Еще в безумном коктейле присутствует слабая примесь надежды. Нет, не на спасение — Оскар знает, что для него уже все решено окончательно и бесповоротно. Он надеется, что ему позволят увидеться со своим…подчиненным? Или лучше сказать коллегой? Признаться честно, штандартенфюреру уже все равно на ярлыки. Остался только нервный тремор рук и металлический привкус на языке, который не перебить даже бренди. Хут вертит в пальцах стакан и смотрит, как играют лучи солнца на гранях. Материальные детали кажутся отчего-то очень важными. Ясное дело, Оскар понимает, что перед смертью не надышишься, и все же до боли вглядывается в окружающий его маленький мирок номера для высоких гостей исследовательского комплекса. Сдвигает письменный стол, поправляет книги, чтобы стояли по ровной линии, ощупывая каждый корешок, переставляет флажки на карте мира, создавая причудливую границу. Затем ходит взад-вперед по комнате, считая шаги и избегая наступать на темные участки персидского ковра. Тишина все густеет, словно студень, и набивается в рот, в нос и в уши. Хуту хочется кричать, но доставлять такое удовольствие слышащему все Келлерману он не намерен. Наконец безмолвие прерывают чужие шаги. Арчер (а это именно он, без всяких сомнений) иногда спотыкается, останавливается, будто размышляя, стоит ли продолжать путь. Оскара это промедление раздражает неимоверно, и, когда инспектор наконец входит, штандартенфюрер едва ли не сбивает его с ног, не рассчитав силу. — Значит, Келлерман все же соизволил пустить вас ко мне, — как можно спокойнее говорит Хут. Дуглас окидывает его оценивающим взглядом, особенно уделив внимание растрепанным волосами и складкам на воротнике, и кивает. — Я тоже удивлен таким великодушием, — хмыкает Арчер, но в глазах у него нет ни смешинки. — Особенно после того, как он решил сделать меня козлом отпущения, — криво улыбается штандартенфюрер. — Хотите бренди? Затем он рассказывает своему гостю подробности плана Келлермана, и с каждым словом инспектор выглядит все более растерянным и опустошенным. Тяжело, наверное, принять, что твой лучший друг был информатором, думает Оскар, наблюдая, как судорожно затягивается сигаретой Дуглас. В его глазах появляется немой вопрос, в ответ на который Хут качает головой. Да какой там побег, Арчер, сам посуди. Расстреляют в паре метров от гостиницы, причем обоих, а это лишнее. Шторм всегда утоляет свой голод, и жертва на сей раз не ты, уж прости. Знаю, не согласен, но кто тебя спрашивает. — Скажите моему отцу, что я погиб в бою, — лицо Хута непроницаемо (ну надо же, самообладание вернулось). Еще одно незаконченное дело. Впрочем, вполне ожидаемо. — Хорошо, — помедлив, кивает инспектор, у которого зубы сводит от того, что он ничего не сможет изменить. И, видимо, никогда не мог. Почему-то вспомнилось шутливое обещание Хута отвезти его в Берлин и обязательно провести по одному из самых известных бульваров, поросшему липами. — Под руку, как две старушки-подруги, — с сарказмом сказал тогда штандартенфюрер, а теперь эти слова казались сгустком тяжелого, утерянного навсегда тепла. Дуглас бы все отдал, чтобы эта шутка сбылась. — Даже лучше так: попал под перекрестный огонь, — добавляет Хут, когда в дверь стучат, напоминая, что время подходит к концу. — Я передам, — обещает Арчер и поднимается на ноги. — Прощайте, штандартенфюрер. Будто во сне он склоняется к Хуту и целует его в искусанные, холодные губы. Тот пораженно замирает, пытаясь успокоить взбунтовавшийся пульс. Потом улыбается. Келлерман думает, что знает все, но на деле он не знает ничего. И это греет душу Хуту, когда он размеренным шагом идет к стене и становится по стойке смирно. У носков его сапог плещутся кровавые ледяные волны, готовые поглотить навеки его ослабевшее тело, которое больше не выдержит общая лодка. Выстрелы гремят весенней грозой.