Свидания со смертью

      — Серьёзно? — Чуя смотрит с нескрываемым скепсисом. — Ты воспользовался стиральным порошком?              — С эффектом отбеливания, — Дазай довольно улыбается, кивая с энтузиазмом.              — Нормального отбеливателя не нашлось?              — В магазине рядом с домом закончился, а идти куда-то ещё было лень, — Дазай ещё шире растягивает губы в улыбке, всем видом показывая, что нисколько не озабочен ситуацией.              Дазай — странный. Чуя подумал так при первой встрече, думает так и сейчас. Один лишь факт того, что он, Смерть, создание выше всего живущего, видит одного и того же человека перед собой уже в седьмой раз, странный и выходящий за рамки доступной для понимания Чуи логики.              За тысячи лет существования Чуя не встречал никого подобного — того, кто с энтузиазмом раз за разом пытается избавиться от оков жизни и погрузиться в небытие, и кто с каждой неудачной попыткой не только не отчаивается, а придумывает всё более оригинальные способы самоубийства. Чую это раздражает — назойливо и перманентно, словно кто-то елозит тупым ножом по голым рёбрам.              Люди — простые и незатейливые создания, они должны цепляться за свои жалкие десятилетия, которые им отведены, и просить о большем перед лицом смерти — перед ним, Чуей, — и они просят, умоляют, кто-то плачет и жаждет возвращения в телесную оболочку, хрупкую и изношенную. Чуя неумолим и за тысячелетия привык.              Иногда люди уходят с ним мирно, без просьб, смиренно принимая судьбу. Такие Чуе нравятся больше всего. Они тихие, умиротворённые и спокойные.              Дазай — единственный, кто не вписывается в устоявшиеся правила, кто нарушает их и раз за разом, встречаясь с Чуей, хохочет и требует его забрать. Командует ещё, говорит, чтобы Чуя поторапливался, потому что никто передумывать не собирается.              — Что? — Дазай строит демонстративно печальное выражение лица. — Не в этот раз? Меня снова кто-то спасёт?              Чуя вздыхает, смотрит куда-то мимо него — туда, где бездыханное тело волокут по широкому больничному коридору с шумными возгласами, туда, где мужчина в белом халате сосредоточенно хмурится и отточенными движениями разводит раствор, даёт указания персоналу и подходит к бледному телу Дазая, безжизненно лежащему на кушетке.              — Не в этот раз, — кивает Чуя, делая шаг назад. Честное слово, это утомительно. Он ведь не какой-то мальчишка на побегушках, чтобы тратить время на безалаберных самоубийц-неудачников. У него множество дел, тысячи душ, а он торчит здесь и ждёт, когда жизнь заберёт Дазая обратно.              — Жаль, — кажется, Дазай в этот раз улыбается по-настоящему грустно. Чуя хмыкает и поправляет воротник своего чёрного кимоно, вздыхая, когда душа Дазая растворяется в воздухе. Чуя — не единственный в своём роде. Таких, как он, сотни, но это не отменяет того, что из-за Дазая план сдвигается, и теперь множество других душ неприкаянно ждут его сопровождения. Если он задержится ещё — жди беды. Чуя знает, Чуя видел, что происходит с неприкаянными душами, поэтому всегда следует плану.              Почти всегда. Если бы не Дазай Осаму, который регулярно зависает на периферии, между жизнью и смертью. Будто само мироздание не может определиться, с какой стороны Дазай нужнее и где его место.              — Надо резать по диагонали, бестолочь, — Чуя раздражённо фыркает, вновь видя довольную физиономию Дазая перед собой.              — Надо же, перепутал, — Дазай по обыкновению улыбается и трёт белые запястья без шрамов. Душа не переносит отметины с телесной оболочки.              Чуя невольно цепляется за его руки, выглядывающие из-под широких рукавов белого кимоно, и цокает языком. Сколько ему тут торчать, пока Вселенная не решит, какому из миров отдать Дазая?              — Зачем ты это делаешь? — Чуя скрещивает руки на груди и смотрит требовательно, не принимая отказа отвечать.              Восьмой. Уже восьмой раз он видит перед собой Дазая, и вопрос созревает сам собой. Чуя не привык задавать вопросы, но тут нет сил — не может удержаться. Наверное, у людей это называют любопытством.              Дазай вдруг расцветает ещё сильнее, хотя, казалось бы, куда ещё, и говорит:              — Всегда хотел попасть на свидание со Смертью. И, смотри-ка, у нас скоро будет юбилей.              Закатывая глаза, Чуя ловит себя на том, что уголки его губ слегка дёргаются в подобии человеческой улыбки. И, вообще-то, это странно и непривычно. И так не должно быть, потому что он беспристрастный жнец, а не кто-то, кто мог бы посмеяться над не очень-то и смешной шуткой.              — Тебе пора, — говорит он, делая шаг назад и вновь раздражённо хмурясь. Снова потратил слишком много времени на этого дурака.              Дазай растворяется в воздухе, возвращаясь в телесную оболочку, а Чуя позволяет себе постоять на месте ещё несколько мгновений, обдумывая произошедшее. Не шутку про свидание, нет, а свою реакцию на неё. И удивлённо трогает уголки рта, которые совсем недавно дрогнули в непривычном жесте.              У жнецов нет свода законов, но есть правила, выгравированные на подкорке сознания. Чуя не помнит, как долго он существует и как стал жнецом, был ли создан для этого или же его выбрали, но знает все правила и следует им.              Люди должны умирать. Люди не должны воскресать. Люди — небезупречные, примитивные и даже жалкие.              Дазай Осаму не подходит ни под одно из этих правил. И Чуя не знает, повезло ли ему с ним повстречаться, или предъявить претензии за это знакомство.              Чаши весов Вселенной балансируют, шатаются, никак не желают принять определённую сторону. Чуя трёт переносицу, дёргает себя за прядь волос и смотрит на Дазая с укором. Пока они тут стоят, тысячи других душ нуждаются в проводнике.              — Тебе стоило выбрать этаж повыше, — говорит Чуя, глядя не без укора. Ему кажется, что Дазай издевается. Что он просто экспериментирует и проверяет возможности своего человеческого тела, которое ломается, гнётся, выворачивается наизнанку, но всё равно остаётся живым.              — Стоило, — согласно кивает Дазай. Он молчит несколько мгновений, не реагируя на мрачного и рассерженного Чую, а потом негромко спрашивает: — Что там, дальше?              — Ничего, — Чуя жмёт плечами. Вообще-то, много чего — перерождение, если не повезёт, лучший мир без волнений и страданий, если повезёт. Вряд ли Дазая устроит хоть какой-то из этих вариантов. Чуя сам не знает, почему задумывается, что именно может устроить Дазая.              — Ничего — это хорошо, — Дазай улыбается, трёт плечо и смотрит на Чую. — Может быть, у меня когда-нибудь получится туда попасть.              У Чуи в груди что-то колет, тянет, неприятно оседая на самом дне. Чуя старательно хоронит непривычное и неопознанное под завалом правил и обязанностей. Так не должно быть. Только не со жнецом.              Только не с Чуей.              Но в голосе у Дазая так много тоски, что всё существо, пережившее множество тысячелетий и забравшее миллионы душ туда, где нет никакого ничего, а только другой путь, повторяющий цикличность жизни, откликается и тянется наружу. Чуя заставляет на лице замереть выражение равнодушия и незаинтересованности. Признавать привязанность, неправильную, странную, абсурдную привязанность к безумному человеку Чуя не собирается.              — Юбилей, — Дазай даже машет рукой. — Кажется, ты стал ещё прекраснее.              Чуя выразительно выгибает брови и поджимает губы, всем видом показывая, что десятая — юбилейная, мать его — встреча его радует ровно столько же, как и все предыдущие. То есть, не радует. То есть, пусть Дазай уже успокоится и отживёт свои жалкие несколько десятилетий, придёт дряхлым стариком, который будет жалеть о безвозвратно прожжённой молодости.              — Что на этот раз? О, — Чуя закатывает глаза, — верёвка оборвалась, да? Как жаль.              — И мне жаль! — энтузиазм Дазая почти пугает, но Чуя всеми силами старается сохранить невозмутимость. Хотя бы на лице.              — Зачем?.. — Чуя прикусывает губу, пытаясь понять, точно ли он хочет знать. И продолжает: — Почему ты это делаешь? Что тебя не устраивает? Ты не выглядишь, как больной какой-то жуткой и приносящей страдания болезнью. Или безответно влюблённым. Или…              — Я влюблён, — Дазай вдруг оказывается рядом. Слишком рядом, что Чуя невольно делает шаг назад, но его ловят за руку.              И это — неслыханная наглость. Чую никто никогда не хватал за руки, не трогал и не становился настолько близко. Дазая не смущает ничего, он держится за ладонь, оглаживая большим пальцем костяшки, и Чуя почти готов ощутить это прикосновение, материализовать его, потому что душа Дазая обладает невероятной энергией, от которой по коже ползут мурашки — странные, парализующие, впервые ощущаемые. Чуя чувствует себя полным идиотом.              — Я влюблён, — повторяет Дазай, глядя в глаза. — Безответно. В смерть. В тебя. Прихожу, а ты мне каждый раз отказываешь.              Чуя непроизвольно сглатывает, отнимает руку и морщится, с трудом отводя взгляд. И повторяет въевшееся:              — Тебе пора.              Он забирает Дазая на семнадцатый раз. Не потому что тот наглотался таблеток (как в самый первый раз и девятый), не из-за попытки вскрыть вены (как в четвёртый и восьмой), не из-за угарного газа (как в шестой и тринадцатый). Дазай попадает под машину, и его не успевают спасти. Так банально, до противного просто, что разбирает смех, но Чуя не смеётся. Смотрит на спокойное, наконец-то умиротворённое лицо, и едва заметно кивает:              — Пойдём.              — Значит, мы видимся в последний раз? — Дазай не двигается. Чуя оборачивается и вопросительно смотрит на него, но выражение на лице Дазая меняется — на сосредоточенное и немного хмурое.              — Кто знает, — Чуя неуверенно жмёт плечами. Он не лжёт. Дазай, скорее всего, переродится, и неизвестно, кто вновь придёт за его душой после смерти. Может быть, снова Чуя. Но Дазай не будет его помнить. Возможно, он и вовсе станет совсем другим. Перерождения — искупление, чтобы стать немного лучше.              — Тогда позволь мне сделать так.              Дазай вновь оказывается слишком близко, склоняется вперёд и замирает лишь тогда, когда его губы в простом, неощутимом касании замирают около рта Чуи. Это нематериальное прикосновение, Чуя не может его чувствовать, но почему-то чувствует. Наверное, всё что касается Дазая — абсурдно и лишено привычного и устоявшегося.              Если бы Чуя мог, он бы сжал его ладонь своей, но пальцы хватают лишь воздух. И внутри разливается неопределённое и жгучее, которое не должно быть в его природе, это противоестественно и противоречит всей его сути. Мысли путаются, ощущения — уже давно. А Дазай вновь растворяется, но уже с другой стороны.              Работа Чуи окончена. Но на этот раз он не чувствует удовлетворения. И такое долгожданное облегчение не приходит.              Последний раз — звучит ужасно, отвратительно, в существовании Чуи нет места таким словам. Но Дазая — таким, каким его знает — он видел в последний раз.                            — Серьёзно? — Чуя бы потёр от неверия глаза, но слишком себя уважает, чтобы опускаться до людских привычек. — Как ты…              — Мне дали выбор, — Дазай вновь улыбается — широко и омерзительно нахально. Он сам весь — омерзительно нахальный в этом чёрном кимоно, с разворошёнными волосами и материальный. Материальный в том мире, где потрогать можно только одно существо. — И я стал жнецом.              Он такой довольный, что Чуе хочется врезать ему, стереть наглую улыбку с лица, которое он не собирался никогда видеть. Но так нельзя, не положено. Он должен оставаться невозмутимым и не перенимать человеческие эмоции, у него получалось тысячи лет, почему же сейчас от одного вида Дазая весь его опыт и выдержка летят в бездну?              — Ты же понимаешь, что это навсегда? — Чуя щурится и даже на мгновение забывает, что ему надо спешить. Обязанности никто не отменял.              В глазах Дазая появляются лукавые огоньки, когда он немного наклоняется, смотрит Чуе прямо в глаза и спрашивает сам:              — А ты понимаешь, что это навсегда?