кровавый ангел.

У нее был звонкий заразительный смех и большие выразительные глаза. Она была той еще оторвой, а еще никому не позволяла копаться в ней глубже, чем она сама могла себе позволить. Он ласково называл ее «малышкой Ю», а она дурашливо корчила дурацкие физиономии, ставя под сомнение не только свой возраст, но и профессионализм. Впрочем, именно это Себастьяну в ней всегда и нравилось. Она была тем самым единственным лучиком солнечного света, пробивающимся сквозь серые тучи в пасмурный день. Подбадривала сослуживцев и отчаянно прятала свои слезы от всех, когда очередная жизнь падала по их неосторожности. Масару любил ее. Даже больше, чем смог бы сам себе в этом признаться, и Себастьян не торопится его в этом винить. От нее было довольно тяжело оторвать глаза, особенно когда она рассказывала о чем-то так увлеченно, будто речь шла вовсе не о простых посиделках со старой подругой, а об изобретении нового гаджета, способного искоренить все их проблемы еще на стадии зародыша. Он ревновал. Господи, как же сильно он ревновал, когда эти двое проводили вечера только вдвоем. У Энацу с Юмико было столько общего, сколько никогда не было и не будет у них. Они могли часами общаться на своем языке задротов, который Бак никак не мог понять, хоть и очень старался. Ему приходилось занимать свой рот горяченным, почти раскаленным, кофе и кивать, как болванчик, делая вид, что тема, преследующая понимание множества незнакомых ему терминов, весьма увлекательна. Длилось это, конечно, недолго. В определенный момент ему пришлось сказать «стоп». Хватит с него мозгодробящих дискуссий и компании этих двух задротов. В конце концов, ему вовсе не обязательно присутствовать при каждой их встрече. Он считал, что поступил правильно. Ребята знакомы давно, и им определенно нужно было выделять друг для друга по несколько часов в неделю: встретиться, обсудить все обновки и предстоящие дела. Они были друзьями, знали друг друга еще задолго до него. Порой ему было практически стыдно врываться и рушить эту идиллию, только любил он все равно сильнее, чем ценил их отношения. Она была понимающей. Он видел это в ее глазах, в ее взгляде. Она оставляла их вдвоем, когда требовалось, без лишних слов прощалась и уходила. Потому что знала, что так будет правильно. Никогда не задавала лишних вопросов, понимала, что их дела ее не касаются. Она видела границы дозволенного лучше, чем любой другой его знакомый. Юмико, казалось бы, была настолько идеальной, что когда она трахнула его парня, Себастьян был готов скорее ободряюще улыбнуться и удавиться к чертовой матери, нежели признаться ей в том, что ему об этом известно. Она была для них близким другом. А затем она умерла. С тех пор близких друзей у Бака больше нет. Разве что темный виски в прикуску с жестким табаком под губой. Они внушают ему фальшивое чувство умиротворения, хотя бы ненадолго заглушают боль, покрывая его полотном из тепла и забвенья. Помогают забыть ощущение ее стынущего тела на дрожащих руках. В тот день на ее месте должен был оказаться он. Именно он должен был поймать ту пулю промеж глаз и свалиться на землю, подобно мешку с картошкой. Здоровым куском мяса, из которого одним движением руки выбили весь дух. Но все сложилось иначе. Конкретно в тот миг, когда по неосторожности Себастьян вступил прямиком в раскинутую кем-то ловушку. Идти дальше было тяжело, он хромал, но старательно шагал вперед, уверенный, что кровоточащая рана не станет для него веской причиной свернуть операцию. Она считала иначе. Оставшись с ним один на один, Юмико отчитала его, словно ребенка. Попросила прекратить строить из себя героя и позволить ей сделать всю работу вместо него. Она, блять, будто ангел, свалившийся на его голову хуй знает откуда. Держала его за руку и бубнила что-то под нос, кажется, проговаривая про себя дальнейший план действий. И план был хорош. Действительно хорош. За исключением одного нежданного гостя, припарковавшего свою задницу по ту сторону баррикад. В ее голове были мысли. Точно такие же, какие думает любой другой человек на этой земле. Мысли о завтрашнем дне, о ближайшем будущем и вещах, которые она по-прежнему не успела сделать. И ни одно вонючее существо на этой богом позабытой земле не имело прав позволить себе их у нее отнять. Грохот за спиной выводит его из воспоминаний. Звук хлопнувшейся о паркет тяжелой сумки не предвещает ничего хорошего, и Себатьян с трудом находит в себе силы, чтобы развернуться на шум и при этом не потерять равновесие, сидя задницей на залитом всяким дерьмом диване. Энацу ловит его взгляд и выглядит крайне недовольным. Или расстроенным, а может потерянным. За последние месяцы, проведенные в состоянии полупрогнившего овоща, Себастьян разучился понимать людей и растолковывать их эмоции. И в частности его. Особенно его. - Сюда зайти не возможно, у меня глаза от твоей вони щиплет. - Извини, детка, сейчас соберусь и дойду до ванны, - он едва признает собственный голос, а улыбка на лице похожа на размазанный по щекам кусок говна, от которого у собеседника в глазах прочитывается неприкрытое отвращение. - То же самое ты говорил три недели назад. Припухшие глаза с трудом различают в полумраке очертания чужого тела. Тусклый свет от играющего на беззвучном режиме ТВ – единственный источник света в комнате, и Масару отбрасывает блеклые тени на бежевые стены, мельтеша перед ним. Он роется в ящиках, в которые они не заглядывали уже несколько лет, вытаскивает оттуда давно позабытые вещи под пристальным взглядом. - Куда ты? - Куда угодно. В течение последней половины семнадцатого года изо дня в день Себастьян просыпался с тяжелой мыслью о неизбежном. Каждый день поднимался со зловонного дивана с тяжестью в груди, уверенный, что именно сегодня он окажется здесь один. Энацу не из той категории людей, которые готовы пожертвовать собственным благополучием ради чьей бы то ни было выгоды, и его уход оставался лишь вопросом времени. До этого момента. - Даже ничего не скажешь? – а еще он всегда был чересчур агрессивным. Но это никогда не доставляло Баку проблем, ведь он был одним из немногих, кто знал, как эту агрессию усмирить. - Я не защитил ее, и ты имеешь полное право… - Господи, да закрой ты уже свой рот, - повышенные тона больно бьют по отвыкшим от шума барабанным перепонкам. Единственный громкий звук в его повседневной жизни – это звон голоса в трубке, когда Тина время от времени звонит проверить, не подох ли он еще. – Она умерла почти два года назад, Себ. Клянусь, если ты вспомнишь об этом еще хоть раз, я… И он не договаривает. Не потому, что не способен причинить ему вред, а потому, что этого не хочет. Рука не поднимется, да и кишка у него тонка. В мысли втекает тонкий ручеек пустой надежды, что, возможно, там, в остывшем сердце, еще осталось место для него, для Бака. Но к этой ерунде они уже больше не возвратятся. И поблескивающими на свету глазами, покрытыми тонкой дымкой из смеси слез, алкоголя, табака и воспоминаний Себастьян смотрит долго, будто пытается найти, что сказать. Едва различимо качая в темноте головой, Энацу обходит его со спины, складывает выуженные из шкафов предметы в спортивную сумку и еще с полминуты возится с застежкой. Он торопится покинуть это место, чтобы больше не вернуться, и это прочитывается в его резких движениях и нежелании возвращаться сюда повторно за остатками своих вещей. Когда же ему это, наконец, удается, мужчина перекидывает сумку себе за плечо и спешит ретироваться из загаженной, поросшей плесенью комнаты в сторону прихожей. И лишь краем уха Себастьян улавливает звук… точнее, его отсутствие. Масару останавливается в дверном проеме и, кажется, долго сверлит взглядом его затылок прежде, чем бросить сквозь ощутимо стиснутые зубы: - Я уже неоднократно повторял, и скажу в последний раз: я простил тебя, Себ. Пора бы и тебе простить себя. Дверь захлопывается за его спиной через несколько минут. Они не говорят друг другу больше ни слова, и, вероятно, не скажут уже никогда. Взгляд, опустошенный и лишенный былого блеска, рыщет по противоположной стене, словно на ней написаны ответы на вопросы, которые никто и никогда вслух не задавал. И губы его растягиваются в растерянной больной улыбке, обрамленные солеными дорожками из слез.

x x x

- Я вызвала подкрепление, скоро они заберут тебя отсюда, - она кусала свои губы, выдавая этим мелким жестом свою встревоженность. И Баку хотелось прикоснуться к ее лицу, погладить и сказать, что все будет в порядке. Но она и сама это прекрасно знала, просто не любила резкие перемены в планах. Ее глаза бегали из стороны в сторону, что, вероятно, указывало на активную мозговую деятельность, она раскладывала все по полочкам и просчитывала все возможные пути отступления и засады. Кроме одной. - Малышка, - хрипит он ей в спину, ослабевший от потери крови, сдавленной от напряжения глоткой. Никто и никогда не задавал ему правильных вопросов. Например: «эй, Себастьян, ты в порядке?», или «эй, Себастьян, ты ведь не сильно переживаешь из-за того, что твой парень трахнул вашу подругу?». Никто не знал о том, что он в курсе. Никто не знал, как было ему тяжело. И никто, блять, не знал, как же он, мать вашу, ревновал. Полна своих забот и доверия, девочка обернулась к нему озадаченной, и умерла с застывшим ужасом на устах. Снежные хлопья не сильно отличались от его слез, стекающих по ее щекам. Она была идеальна. И теперь она мертва.