Звезды на потолке

Даниэль обычно не лезет в телефон брата. Знает пароли, аккаунты в соцсетях — даже левые — почту, рабочую и не очень — но предпочитает держать дистанцию. Этакая неуклюжая и заранее обреченная на провал попытка дать личное пространство, насколько это вообще возможно для человека, с которым проводишь все двадцать четыре на семь. Просто снова куда-то забросил свой, а телефон Шона привычно валяется на диване, и он берет его в руки, только чтобы позвонить — — хмурится. В браузере тот сайт, где Шон выкладывает свои рисунки. И вроде бы все привычно и знакомо, Даниэль видел десятки раз, но глаз почему-то цепляется. Что-то интуитивно неправильно; не так, как обычно. Тот же интерфейс, тот же срач в комментариях, тот же язвительный шоновский тон, которым просто невозможно не прочитать фразу, и Даниэль невольно улыбается — — аккаунт не тот. И от этого как-то разом хорошее настроение пропадает. Даниэль сжимает губы. Шон не обязан перед ним отчитываться; они вообще-то разные люди, а не одно целое, как иногда эйфорически кажется; имеет право на личное, принадлежащее только ему, то самое пресловутое пространство. Только все равно обидно. По-детски совсем, даже звучит глупо. Я знаю о нем все, начиная с психологической аллергии на равиоли и продолжая устойчивостью к парацетамолу, болью в запястьях после работы, любви к гелям для душа с апельсиновым запахом — мелочами, бесконечными как галактика. И он знает обо мне все. И даже не говорит, что завел второй аккаунт — ну бред же; даже звучит по-идиотски. Но настроение все равно портится. И само собой, он не пытается найти тот профиль. В каком-то смутном раздражении занимается ужином — сегодня его очередь готовить. Потом ворчит на Шона — прямо как масло на сковородке — вернувшегося из мастерской. Тот лезет к нему, даже не сполоснув руки; весь в масле и пыли, и черт знает чем еще. Прижимается со спины, горячий, пахнущий металлом и потом, и всеми этими машинными запахами; укладывает подбородок на плечо — пытается разглядеть, что сегодня. Так привычно; так знакомо и по-домашнему, что резкое внутри затупляется; практически не выводит из себя. Но на Шона все равно ругается — что сам будет стиркой заниматься, если вся эта гадость на одежду попадет. А он только смеется и целует его в щеку. И вроде бы все хорошо; они едят не-равиоли и рассказывают друг другу как прошел день: (— Он обещал подать на меня в суд, — фыркает Шон, подцепляя вилкой мясо не со своей тарелки; Даниэль шутливо бьет его по запястью, — за то, что его груда металлолома почему-то вдруг не начала ездить после ненужной замены ремня. — Она обещала, что еще один такой тест, и ей придется звонить тебе, — Даниэль подливает им в стаканы сок; сначала брату, потом себе. Жалуется. — Тест по тригонометрии, в гуманитарном колледже.) Смотрят Нетфликс: (— Новую Сабрину? — Нудно, — кривится Даниэль, перебрасывая ноги через брата. Шон привычно опускает подбородок на его колено; он чуть сползает вниз и жмется плотнее. Как будто кусочки пазла прикладывают друг к другу. — Хм. Как насчет Джессики Джонс? — Супергероика приелась. — Шесть лет назад я бы душу продал, чтобы такое услышать — бормочет Шон, и Даниэль слегка толкает его коленом. — Черное Зеркало? — тот по-кошачьи трется совсем не ушибленным подбородком. — Сойдет.) И под конец второй серии Шон как обычно больше скетчит, чем смотрит — внутри снова колет — а Даниэль как обычно больше пялится на него — ну, в конце концов, ему только шестнадцать, а Шон красивый; со всеми этими шрамами, неровной щетиной и матовым протезом; дыхание ломается. Под конец третьей тот зевает и потягивается. Говорит: — Я, пожалуй, спать. Растрепанный, с перемазанными чернильным пальцами, сонный — Даниэль сглатывает, потому что горло аризонски-сухое, и выдыхает: — Я еще одну посмотрю. Потому что оно хоть и сглаженное, но до сих пор внутри; потому что после всего этого: подбородка на плече и поцелуев в щеку, коленей к груди и пальцев невзначай по лодыжкам — есть что-то, что Шон ему не говорит. Ему — это обида, кислая, режущая язык — ближе которого нет и не будет, вот так вот никогда, ни с кем, как он может делать вид. — Тогда завтра расскажешь, — и наклоняется, опираясь рукой о диван. Целует в лоб — как обычно; как все шесть прошедших лет, каждый вечер, что бы ни происходило. И Даниэль на мгновение зажмуривается, впитывает — тепло ладони возле головы; сухие шершавые губы; оглаживающее кожу дыхание. — Обязательно, — выдыхает. И, когда Шон уходит, лезет в телефон. Никаких проблем с тем, чтобы найти тот профиль. Информации меньше: ник, возраст, скупое «художник-самоучка». Значок «восемнадцать плюс». Даниэль фыркает — из-за этого? Ему ведь уже не десять, чтобы такие штуки прятать. Да и когда десять было, в дороге и не на такое насмотрелся. Нравится Шону рисовать порнуху или расчлененку, ну и черт бы с ними. Каждый расслабляется по-своему. Напряженно-натянутое под ребрами ослабевает. Даниэль скептично переходит на вкладку работ — ну и что тут, по мнению брата, могло повредить его нежной психике? Выбирает последнюю по дате. Арт как арт; рисовка немного непривычная — больше в реализм, чем обычно. Только нарисованы не персонажи или левые знакомые, а они с Шоном. Точно они, будто калька с фото; не признать и откреститься не получится. Даниэль в напряженной задумчивости сдирает корочку с губ. Он помнит этот момент, который нарисован. Совсем недавно было — в последний раз, и месяцы, годы до того. На рисунке он обрабатывает Шону глаз. Придерживает за подбородок, прижимает вымоченный в антисептической штуке ватный диск к провалу. Такой сосредоточенный, с хмурой морщинкой между бровей — даже не представлял, каким выглядит в эти моменты. Хотя еще бы — фыркает — Шон основательно забил на ежегодную смену протеза; а если его не подпинывать, то и на уход забьет — забудет, замотается, слишком устанет, «он уже давно зажил, что с ним будет». И Даниэль каждый раз — вот уже шесть лет как — ругается, разводит антисептик, заставляет сидеть смирно, «всего пять минут, Шон, и я отстану». Ухаживает за ним, не потому, что виноват, это он, это из-за него, до сих пор колет; нет. Потому что заботиться о брате — это такая же потребность как есть, пить, дышать, и не утолять ее, постоянно бьющуюся в ребра, физически больно. Да и — Даниэль сдергивает с губ еще одну корочку — Шон без протеза выглядит по-особенному. Открыто. Доверчиво. Интимно — и это неловкое слово, отдается в скулы жаром, но подходит максимально. Ни разу не странно или жалко, или неприятно. Хотя иногда кажется, что это в нем что-то сдвинулось, сломалось и зациклилось непоправимо; и как бы Шон не выглядел, по позвоночнику будет оглаживать волной. На арте Шон невозможно расслабленный. Руки на коленях, доверчиво ссутуленная спина, взгляд на нарисованного Даниэля — это что-то в мимике, в общем выражении лица. Какая-то совершенно невозможная теплота; ощущение, будто видишь что-то по-настоящему личное, от и до сокровенное; почти священное. Словно Шон сейчас подастся вперед — совсем немного, они и так близко до невозможного — и поцелует. Даниэль хмыкает в голос — ага, конечно. Придумывай больше. Он рассеянно пролистывает дженерик-комментарии: «мило», «так по-семейному», «очень нежно». «Хотел бы я такие отношения» — снова фыркает; нет, чувак, не хотел бы. Смесь «люблю больше жизни; хочу до одержимости; нельзя» даже пепелища от тебя не оставит, проверено на личном опыте. Он переходит обратно на вкладку работ. Плашка «восемнадцать плюс» все-таки щекочет воображение; что там — что-то типа произошедшего на плантации? в Хэйвен-Пойнт? объяснения, как правильно подсчитывать налоги? вот уж чего Даниэль до двадцати одного точно знать не хочет; да и после тоже не особо. Он пролистывает ниже, месяца на четыре назад. Косится на полосу прокрутки — даже не четверть; Шон как-то умудрился скрывать это от него — сколько, год? два? больше? В солнечном сплетении тяжело и кисло. Эгоистично, Даниэль это осознает; года как уже, наверное, три, понимает, что любой намек на даже кусочек отдельной жизни у Шона вызывает в нем неконтролируемую агрессию. Открывает наугад: Они готовят ужин; схематично набросаны сковорода на плите, разделочная доска с горкой чего-то, куча склянок-баночек — все то, что Шон, дразнясь, называет его версией творческого беспорядка. Нарисованный Даниэль дает ему что-то попробовать на лопатке, аккуратно придерживая ладонью снизу — и семейной атмосферой просто затапливает с головой. Они моют посуду. Стоят рядом, соприкасаясь предплечьями и локтями, и ладонями под мыльной водой, и нарисованный Даниэль по-кошачьи трется виском о плечо нарисованного Шона, а тот жмется щекой к его макушке. Они сидят на террасе, и банки с пивом где-то у ножек стульев, и рука нарисованного Шона на плече нарисованного Даниэля, и наоборот тоже, и смотрят друг на друга так, что — он зло прикусывает свое запястье. Хватит придумывать то, чего нет. И комментарий в закрепе под последним: «они пара?» «да» Моргает. Не может быть. Привиделось. Жмурится — а сердце где-то в горле, совсем сумасшедшее, успокойся — и смотрит снова, но это «да» от аккаунта Шона никуда не пропадает. Даниэль тяжело сглатывает. Эти двое — счастливые, живые, прикасающиеся друг к другу на каждом рисунке будто это потребность такая — пара. Пара. Еще раз больно кусается за запястье. Стоп. Хватит захлебываться этим и выдумывать непонятно что. Может, чувство юмора Шона в тот день было особенно саркастичным. Может, это продутый спор. Алкоголь, направленность аккаунта, донат со специфичным пожеланием — — Даниэль прикусывает запястье снова. Точно синяк останется. Он листает дальше, взбудораженный, несчастный, с заходящимся сердцем и ноющим запястьем. И зажимает себе ладонью рот, потому что — Нарисованный Даниэль сидит на столе — том самом, который на кухне — с разведенными коленями, и нарисованный Шон между ними, придерживает за бедра каким-то невъебически собственническим жестом, и они — — целуются. Правда целуются, как пара. Явно глубоко и с языком — спасибо всем этим мелким деталям и анатомическим подробностям. Даниэль пялится на свои собственные ладони на шее у брата; смявшийся край майки; дотошно прорисованные татуировки на предплечьях Шона. Он знает, сколько часов уходит на такой уровень детализации. Шон слил в это тонну времени; во все эти шрамы, родинки, замятия ткани под пальцами; во влажный блеск слюны и непослушно торчащие волосы. А он как-то умудрился не заметить. И внутри все разбитое, смятое, по-щенячьи тявкающее — правда? он тоже, правда? ему тоже хочется, да? Залипающее на арте и самом факте — Шон рисовал, как они целуются. Представлял это, много, долго, чтобы во всех подробностях, потому что «я могу нарисовать, если вижу это в голове». Даниэль прижимает ладонь к груди. Прикрывает глаза. Глубоко вдыхает. Тише. — «они влюбленные; все влюбленные целуются» про Стэнли и Артура; «мой волчонок»; прикасаться как дышать, естественно, много, невозможно без этого — Мелочевка со стола поднимается в воздух. Тише. Даниэль выдыхает, считает до семи, и вдыхает снова. Тише. Поднявшиеся в воздух маркеры, конфетные обертки и фигурка медведя аккуратно опускаются обратно. Закрепленный комментарий под этим артом — «наконец-то дожили до каникул». Даниэль механически смотрит на дату выкладки, и что-то щелкает в голове. Второе июня. Семестр в колледже закончился; Шон закрыл мастерскую и отдал ключи от дома донне Алисии, которая живет напротив. А потом они уехали в Аризону. И да, следующий арт — это Аризона. Они вдвоем на крыше маминого фургона, невозможно умиротворенные, отчетливо усталые и не менее отчетливо счастливые. Смотрят на закат, пьют чай с мятой и привычно уже переплетаются лодыжками. И будто вовсе невзначай держатся за руки. Даниэль залипает на их переплетенные пальцы, невероятно прорисованные, даже тот шрам через костяшки у Шона есть. Он помнит этот момент. Они в тот день только приехали; были ужасно вымотанные — пока простояли на границе во всей этой жаре-духоте, пока добрались. Хотелось принять душ и завалиться спать, но они зачем-то полезли наверх; что-то синхронно стукнуло. А потом сидели на колченогих стульях и пили мамин чай, и с умиротворением, которое бывает только после долгой тяжелой дороги, пялились на закат. И на самом деле совсем не заметили, как привычно сплелись лодыжками, да. Только за руки не держались. Даниэлю хотелось. Не как обычно, сжать ладонь на предплечье, а как на арте. Переплести пальцы. Огладить большим по ребру ладони. Может даже, осмелев совсем, повести на себя и прижаться губами к костяшкам, к тыльной стороне, пересушенной всей этой автомобильной химической дрянью. Да, слащаво до невозможного, но и черт бы с ним. Зато это тягучее и невыносимо нежное под ребрами наконец-то бы успокоилось. Шону, значит, хотелось тоже. Даниэль листает дальше. Совместное пробуждение на узкой трейлерной койке — было, у мамы не то, чтобы спальных мест на выбор. И запутавшиеся-сбившиеся простыни, и солнечный свет ломтями сквозь жалюзи — только вот этого шоновского поцелуя в поясницу так и не случилось. От него в здесь-и-сейчас во рту сохнет и тугой клубок горячо-тягуче собирается в солнечном сплетении. Общие посиделки возле костра — тоже было. И Стэнли обнимал Артура за талию, и они с Шоном их совершенно неуловимо для Даниэля — только для него, оказывается — зеркалили. И голову на плечо он тоже откидывал, только позже, когда по кругу пошла уже вторая бутыль фирменной артуровской настойки. И вылазка в каньон, посмотреть на звезды, была. Только совсем не такая. Они настраивали телескоп, а потом искали созвездия, и пили содовую как в детстве, и продолжали историю о братьях-волках. И Даниэль захлебывался желанием поцеловать — мягко, по-взрослому. А еще страхом. Что Шон отодвинется, нахмурится, спросит осторожно и непонимающе «волчонок?». И что-то между ними сломается, испортится, протухнет; и больше не будет этого на грани — объятий, полусемейных поцелуев, сумасшедшей близости. Всего того, что Даниэль никогда не видел между другими братьями. На рисунке Шона он тоже захлебывается. Дыханием, стоном — и прижимает ко рту тыльную сторону ладони. Футболка задрана, и на коже контуром укусы и тенями синяки — на ребрах, животе, тазовой косточке. И Шон раскрытыми губами жмется чуть выше резинки боксеров. Закрепленный комментарий — «в каньонах громкое эхо». Даниэль пялится на арт бездумно. Какой-то частью себя подмечает: детали, сколько же деталей. И набросанные штрихами следы слюны на его коже, и напряженно запрокинутая шея, и придерживающие бедра ладони, и — — как же долго Шон разматывал это у себя в голове. Он откладывает телефон в сторону, и глубоко вдыхает. Внутри голодное и тесное, очень горячее; и злое — Шон с его чертовым «я знаю, как будет лучше для нас обоих», который решил за двоих, чтобы потом выкладывать это вот в тайне от него. Удобно: вроде как и трахается со своим младшим братом, а вроде и нет. Мелочевка снова крутится в воздухе. Циклон из мелкого мусора — маленький, злой и явственно намекающий, что им снова пора делать уборку. Даниэль пытается опустить все это обратно; черт с ним, пусть вперемешку, завтра разберет. Только бы взять себя в руки. Не получается. Совсем не получается. В последний раз такое случалось, когда ему было четырнадцать. Даниэль пялится в потолок, и считает вдохи-выдохи, а в голове — Шон, который зубами оттягивает резинку боксеров и — — не думать. Не думать — не думать — не думать. Даниэль жмурится до боли, пытаясь представить водную гладь, лужи крови с оторванными конечностями, голого Стэмпера — — смуглую кожу в капельках воды, так хотелось тогда губами собрать, от выступающей косточки на загривке до самой поясницы — Даниэль тяжело выдыхает и тащится в душ. Раздраженно мокнет под холодной водой — минуту, две, пять, да когда же схлынет — и старается не думать о Шоне. В спальне темно; дует от раскрытого окна. Он падает на кровать прямо так, с холодными каплями на коже, мокрыми кончиками волос. Зовет: — Шон. Настойчивее: — Шон, нам нужно поговорить. — Посреди ночи? — хриплое, насквозь сонное. Даниэль неуклюже задевает его плечо, и он вздрагивает всем телом. — Боже, Даниэль, — уже гораздо бодрее. — Ты же ледяной. «Из-за тебя, дурак» — хочется пожаловаться ему, но Шон тянет к себе, чтобы рядом, под бок, кожа к коже. И острое внутри как обычно тупится и сглаживается; он послушно укладывает ладони ему на ребра — и почти тут же начинает дышать в один ритм — прячет ступни между лодыжек. — Шон, — упрямо стряхивает спокойствие он. Смотрит: близко, совсем рядом. Две родинки на щеке, шрам на лбу; взгляд сонный, но внимательный — он не отмахивается, действительно хочет знать, что его волнует. — Что такое, волчонок, — бормочет. Страшно. Как же страшно. Почти как на границе; если он откажется; если все поменяется, оно обязательно поменяется, только непонятно как, и от этого еще страшнее. Даниэль задерживает дыхание. — Я видел твои другие рисунки. Шон напрягается под его руками. — Все-таки нашел, — в голосе больше ни капли сонливости. — Само собой, — он рефлекторно, сам не отмечая гладит его по ребрам. — Я нашел твою заначку с травой во втором классе, спалил ваше с Джен место в пятом и спас от Кэсс, которая хотела тебя затащить в свою палатку. — Я все-таки надеялся, — выдыхает тот. Пытается отстраниться, но Даниэль не позволяет; только крепче смыкает руки. — Даниэль, я… Будет оправдываться, понимает он. Несмотря на то, что он не кричит, не возмущается. Где-то на заднем фоне звякает стеклом; неправильно; Даниэль не хочет этого «прости», «ничего не изменится», «мы сможем это пережить». Он не хочет это переживать; он хочет в этом жить. — Шон, — обрывает он. Высвобождает лодыжки — холодно, не до конца согрелся — перебрасывает колено через брата. Спешно, пока не опомнился и не перехватил — садится сверху. — Шон, — зовет пересохшими губами. Выходит до отвратного жалко, почти беспомощно, да и плевать. Даниэль скользит ладонями от живота, выше, по складкам футболки, до напряженных плеч, вздрогнувшей шеи. Наклоняется ближе, хоть и неудобно, в мышцах спины тянет. — Давай повторим те твои рисунки? Он выдыхает, так тяжело, так шумно; дыхание оседает на губах, и Даниэль машинально слизывает — и видит, как зрачок Шона вздрагивает следом. Его руки скользят по бедрам, плотно, собственнически; оглаживает по внутренней стороне — и теперь уже вздрагивает он. Это не щекотно; что-то близкое, но другое, такого раньше не чувствовал. Будто электричество, покалывает и собирается внизу живота. Даниэль даже не замечает, что прогибается в пояснице; вжимается в Шона — пока его ладони не дергаются, как будто он собирается их убрать; словно делает что-то, чего не должен. Даниэль рвано — на инстинктах — прижимает его запястья силой. — Не пытайся решать за меня. — Тебе еще только шестнадцать, — выдыхает Шон. Взгляд соскальзывает вниз, на руки, и слишком поспешно возвращается на лицо. — В свои шестнадцать я видел и пережил столько дерьма, сколько многие не переживают и за тридцать. Он наклоняется еще ближе — почти ложится сверху — трется кончиком носа о его; эскимосский поцелуй, ему было двенадцать, когда они вместе смотрели тот выпуск нэшинал географик. — У тебя будет кто-нибудь ближе, чем я? — спрашивает шепотом, в губы. Шон качает головой, закрывая глаза; ладони на бедрах сжимаются так сильно, что почти больно — но это ему тоже нравится. — И у меня не будет. Вдруг замечает, что дыхание у них обоих сорванное, частящее до невозможного — и синхронное. — Тогда почему я не могу тебя поцеловать? — спрашивает шепотом, почти одними губами. И Шон ничего не отвечает, потому что оба они сейчас — раздрай в грудной клетке, сумасшедшая буря в мыслях. Даниэль прижимается губами к скуле — Шон задерживает дыхание. К щеке — щетина царапается, и это не так приятно, как ему представлялось. Вдыхает, глубоко, будто перед прыжком в глубокую воду — — к губам. Секунда. Две. Никогда в жизни не было так страшно. А потом Шон отвечает. И это совсем не похоже на то, что он представлял — горячо, влажно, неловко. Шон оглаживает его по внутренней стороне бедра раскрытыми ладонями, и вдруг вспоминается, что у него самого тоже есть руки — Шон отстраняется. Даниэлю странно; он не до конца разобрался. Хочется — нужно, жизненно необходимо — попробовать еще. Он тянется снова, и мажет раскрытыми губами по щеке, потому что тот поворачивает голову. — Ты же еще ни с кем, — стонет он шепотом, и Даниэль фыркает. — Как будто у тебя дофига опыта. Он ведет ладонями по плечам, трогает ключицы, проходится костяшками по шее, вдруг обнаруживая, что Шону нравится, когда он гладит под челюстью, но не с нажимом, а мягко, почти невесомо. — Зачем мне пробовать с кем-то другим, — спрашивает, завороженно наблюдая, как тот откидывает голову назад; подставляется под прикосновения, — если я тебя люблю. Возможность касаться — опьяняет. Дотрагиваться, не чувствуя рамок; трогать, изучать, узнавать заново. Делать хорошо и не стыдиться этого. Даниэль лезет целовать снова, и Шон его не отталкивает. Позволяет самому пробовать: мазнуть по губам языком, коснуться кромки зубов, скользнуть дальше, неловко укусить. В ответ ведет ладонями выше, плавным, неразрывным жестом; гладит по ребрам — тоже выучивает его по-новому. Это хорошо. Очень хорошо, горячо, плавко; Даниэлю так никогда в жизни не было. И он тянется дальше, к резинке боксеров Шона, и — — тот перехватывает его запястья. — Воу, полегче, — настолько сбитым голосом оно вообще не звучит. — Стоп. Даниэль фыркает и тянется снова, но Шон удерживает его запястья на месте. — Почему, — скулит он, упрямо тычась губами в челюсть. — На твоих артах мы уже пару лет как трахаемся. — Даниэль! — возмущается он, но смешливые нотки его выдают с головой. — Язык. Он высовывает его, дразнясь — и Шон в ответ слегка прикусывает кончик. — Нет, — он коротко, совсем по-домашнему целует его в губы. — Если мы с тобой... — запинается. Выдыхает, пытаясь выровнять тон. — Это будет медленно. Он легонько толкает, и Даниэль разочарованно падает на кровать рядом. — Мы не будем спешить. Пальцы осторожно касаются его. Переплетаются, медленно, по-невесомому нежно. Ознобом по спине мысль: они никогда раньше не держались за руки вот так. Это впервые. — Сколько бы месяцев нам не понадобилось. И кажется, Даниэль понимает, что он хочет сказать. Словами, движениями, ласковым поглаживанием большого пальца. Он кивает, прикрыв глаза. Я буду узнавать тебя заново. Я буду брать от каждого жеста, каждой новой детали о тебе все. Сколько бы времени ни понадобилось. — Хорошо? — Хорошо, — выдыхает он. — Тогда опусти, пожалуйста, все эти вещи обратно. Даниэль вздрагивает. И все это — неубранные кружки, рисовальные штуки, разное памятное барахло — оглушающе валится на пол. Даниэль прячет лицо в подушке. — Я не заметил, — говорит он в нее, сначала попытавшись спрятать смущение, а потом плюнув на это. Шон же. — Я так и понял. Пауза. Большой палец успокаивающе поглаживает ребро ладони. — Мне убрать?.. — Завтра. Даниэль поднимает голову. Шон смотрит на него — со всей этой привычной теплотой, словно совсем ничего не поменялось. — Все завтра, — повторяет он. И целует в кончик носа. Вроде бы как обычно, но отчего-то совсем по-другому. *** Через несколько дней на втором профиле появляется новый арт. Растрепанный и сонный Шон, и на бедрах у него Даниэль, тоже растрепанный, настойчивый, живой — кажется, моргни, и он наклонится ближе — и текстом в облаке: «Давай повторим те твои рисунки».