Люб- (Чертовы горы уставились в небо темными бивнями.)
Хвича любил тихо, почти незаметно. Улыбался самыми кончиками губ смотря на Зурико, и разница в три дня между ними казалась пропастью, а несчастные восемь сантиметров роста, которые почти ничего и не значили, — дорогой в сотни километров. И он бы все их прошёл. Пешком, не сменяя ботинок, наплевав на погодные условия. Он бы всё выдержал, только б просто любить, касаться густых пружинистых кудряшек, хвататься за чужую мокрую от пота футболку и радостно хохотать в чужое ухо после гола, пихаться локтями на старом диване, явно прожившем больше, чем они оба вместе взятые. Дышать и не мочь надышаться. Они не съезжались, потому что это было как-то глупо и несуразно, потому что убивало радость от каждой новой встречи, потому что всё это было как-то «по-взрослому» и вообще само по себе слишком. А Хвича так не умел, Хвиче надо было немного, чтобы он отдал всё, что только у него есть за душой. Хвича любил тихо. Но каждые выходные неизменно оказывались на одной квартире, улыбаясь как два идиота и не умея разойтись в дверном проходе. Двое неловких детей. И Зурико улыбался, щебетал о чём-то незначительном, успевал перемерить все его толстовки, попробовать все виды заварки, стоящие на нижней полке кухонного шкафчика, понюхать все специи и наконец устроиться на диване, куда тут же почти падал Кварацхелия, ластясь подобно коту, упираясь вихрастой макушкой в чужое тёплое плечо, и любя-любя-любя. Хвича специально поддавался Давиташвили в «Фифу», чтобы смотреть на его триумф раз от раза, чтобы поднимать длинные руки, признавая поражение, а потом этими же руками обхватывать чужие бока, прижимая к себе. Специально заказывал хачапури на дом, хотя сам готовить не умел да и, если честно, на дух не переносил, чтобы заставить маленькие слегка обветрившиеся губы улыбнуться, чтобы тот снова рассказал о том, как готовила его мама. Специально касался губами макушки, зная, как Зурико нравится такое выражение нежности, даже если никогда не признается. Специально делал вид, что не помнит, куда делись его носки, давно перекочевавшие в чужой гардероб. Только любил, пожалуй, не специально. Но с этим, кажется, ничего поделать было нельзя. Зурико тоже любил. Любил, постоянно оглядываясь на него, будто ребёнок в торговом центре, который боится потерять кого-то из родителей. Любил, касаясь губами солёной кожи на шее и шепча туда всякие радостные глупости. Любил, наскакивая со спины во время празднования гола. Любил, даже ревнуя к Башкирову, который всегда был где-то рядом, такой весь из себя улыбчивый и дружелюбный. Любил, спотыкаясь о дурацкие книжки Достоевского, в которых не понимал совсем. Любил, улыбаясь Баринову или Миранчукам, вечно трезвонившим по ФейсТайму. Любил, глумливо называя зайчиком и косясь на чужие уши, хотя их можно было бы назвать такой же национальной чертой как и нос, с каждой декадой жизни только увеличивающийся. Зурико тоже любил, и потому отвечал на каждое прикосновение, делал вид, что не знает о том, как Хвича поддаётся в «Фифу», целовал в нос, боль от давно сросшегося перелома отдавалась в котором до сих пор, никогда не лез в их разговоры с Женей без повода и никогда даже не заикался о своей детской ревности. Потому что знал, его тоже любят, просто совсем-совсем тихо, без широких жестов и громких признаний. — А это чудо лохматое тебе кто? — спросил как-то Баринов, по-дурацки ухмыляясь. — Поменял уже друзей на грузинскую диаспору свою там в Казани? — Это чудо мне, как тебе Рифат, Дим. И если надо, я вас всех на него поменяю. Больше вопросов не было, только Антон, которого стало совсем как-то легко отличать от брата, всё подшучивал над ними, но стоило только телефону пиликнуть сообщением от его девчонки, имя которой Давиташвили даже не запомнил, хотя, может и не пытался вовсе, как младший из братьев замолкал, светясь будто новогодняя гирлянда на ёлке в самом центре города. И самому ему тоже глупые вопросы и сомнения больше в голову не лезли. — Чай будешь? Или тебе сегодня кофе? — Хвича выглядывал откуда-то с кухни, держа в руках дурацкую кружку с яркой надписью «РЖД», привезённую из Москвы. — Мне тебя.лю! (Только люби меня! Слышишь, люби меня! Знаешь, люби меня!) Люб- (Чтоб навсегда! Чтоб отсюда — до гибели… Вот оно… Вот оно…) лю! (Мы никогда, никогда не расстанемся… Воздуха… Воздуха!..)