Тушите свет

       Ты стоишь, грузно навалившись на стену каюты, и твой усталый взор обращён вниз, на рабыню. Её ободранные колени и голые стопы служат точками опоры, пока тонкие, неуловимо дрожащие пальцы неуклюже расстёгивают пуговицы пиратского камзола. Она не смотрит на тебя; ты смотришь на копну растрёпанных, жёстких волос, и создаётся впечатление, будто не ты вовсе сегодня участвовала в бою за свой корабль. Твоя рука брезгливо проходит сквозь грубые, наверняка бывшие ранее пышными и ухоженными, пряди чёрных волос, «расчёсывая» их, и ты успеваешь заметить на себе взгляд исподлобья — она и сама не рада такому своему виду.        Твои яркие красные сапоги испачканы в крови неприятелей, как и её руки — она тщетно пытается ухватиться за чистые участки, осторожничает. — Хочешь, чтобы я сделала всё сама? — твой грубый голос заглушает отдалённый шум волн, и ты приподнимаешь ногу, коленом едва не касаясь её подбородка. Она сохраняет молчание и, вдохнув поглубже, обхватывает сапог всей ладонью, тянет вниз, оголяя одну твою стопу, а следом и вторую.        Немного погодя, ты закрываешь глаза. За всё время пребывания на корабле она так и не научилась самостоятельно и без колебаний выполнять твои приказы. Её разум был вовсе не таким податливым; каждый раз требовалось куда больше усилий, чем ты предполагала, чтобы взять её под контроль. Она оставалась мыслящей здраво, и каждый раз, смотря на неё, ты видела в её глазах огонь сопротивления, горящего, словно факела в руках повстанцев. Не утратила она прошлого пыла, и оттого ещё приятнее было чувствовать тёплые пальцы на своей талии, когда она приподнимала белую рубашку, чтобы подцепить пуговицу штанов. Тебе даже не приходится пользоваться своими силами.        Долороза делает это с таким нежеланием, и тебе кажется, что она специально часто касается как твоей одежды, так и тела, лишь бы хоть частично, но вытереть руки от мерзкой, липкой разноцветной крови. Такая брезгливая. Не перестаёшь задаваться вопросом, как она вообще выжила в рабстве. Но процесс твоего переодевания слишком затягивается. Снова. Ты открываешь глаза.        Успеваешь заметить, как она дёргается, порываясь убрать руки и отползти назад, но в следующее же мгновение застывает. Её руки лежат на твоих прикрытых штанами бедрах, и теперь она смотрит на тебя своими пустыми, потухшими глазами. Ты гадко усмехаешься, скользя ладонью по впалой щеке и оставляя её там. — Бросай свои бесполезные мысли о сопротивлении. И это вовсе не совет, — ты владеешь её телом и разумом, но оставляешь её в сознании ровно настолько, чтобы она могла слышать и понимать твою речь. — Может, тогда ты и шла в первых рядах восстания, но посмотри на себя сейчас, — это говорится чётко, громко, бросается так пренебрежительно, пока ты окидываешь её надменным взглядом сверху вниз и наклоняешься, чтобы опустить руку к ключицам и схватить серебристый знак, «69», висевший на грязной верёвке. Поднимаешь взгляд и, не разгибаясь, смотришь прямо на неё. — Посмотри на себя! — повторяешь уже с большим жаром. — Ты поднималась так высоко, следуя за вашими общими мечтами, но упала на самое дно океана, в мои руки. И, поверь мне, было бы куда больнее, если бы я не поймала. Тебе стоит благодарить меня за то, что я подобрала тебя прежде, чем твоё мёртвое тело оказалось бы брошено в океан, на корм лусусу Её Величества, дрянь, — ты даже не шепчешь; ты шипишь, сводя брови к переносице, натягивая подвеску на себя и находясь с Долорозой едва ли не нос к носу. Её зрачки, как и она сама, остаются неподвижны, но ты смутно видишь, как поблёскивают от нефритовых слёз глаза.        Уставшая от сражения, ты тратишь остатки сил на удержание чужого разума под своим контролем и чувствуешь усиливающуюся слабость в своём теле, а также (пока ещё) слабое головокружение — явный знак к тому, чтобы устроить себе заслуженный отдых. Ты отпускаешь подвеску, а на её шее виднеется бледный нефритовый след от натянутой верёвки; выпрямляешься. — Но не думай, что в случае твоего неповиновения я убью тебя, — ты устало вздыхаешь и растрачиваешь часть сил на движения её рук. Твои штаны с шорохом падают на пол каюты, а ты обнажаешь острые зубы в хищной ухмылке. «Так легко ты не отделаешься»        Стоит тебе вернуть её тело в её собственное подчинение, как она едва не падает, потеряв равновесие и первым делом прикоснувшись к шее и к самой подвеске — к чему был этот жест, ты так и не поняла. Вероятно, она хотела проверить, на месте ли знак, а может, боль от натянутой верёвки ощущалась до сих пор. Впрочем, тебе глубоко плевать. Ты жестом приказываешь ей подняться с коленей и закончить свою работу.        Вы пересекаетесь взглядами, и ты со странным удовольствием смотришь в её пылающие ненавистью глаза. Ради собственной забавы ты могла бы управлять ей куда чаще, заставлять вытворять действия самого разного характера, но это было бы не только утомительно для самой тебя, но и губительно для неё. Когда её разум станет податливым, легкодоступным, а сама Долороза утратит тот самый огонь, подогревающий её жажду к жизни, она станет не более чем марионеткой в умелых руках кукловода — тебя. А устраивать кукольный театр для самой себя — сомнительное удовольствие.        Ты поднимаешь руки, позволяя снять с себя рубашку, но не успевает Долороза вывернуть предмет одежды наизнанку, как ты хватаешь её за запястье и грубо притягиваешь к себе. Она предпринимает попытку отстраниться, но настолько вялую и неубедительную, что даже сейчас тебе не приходится напрягаться, чтобы удержать её одной рукой. — Лучше тебе отстирать её как следует к завтрашней ночи, — не сводя пристального, насмешливо-прищуренного взгляда с неё, ты киваешь на свою белую рубашку, испачканную не только врагами в сегодняшнем бою, но ещё и руками Долорозы, только что. Ты ослабляешь хватку, и она отступает на один большой шаг назад, трясущимися руками («Злится», думаешь ты) небрежно складывая напополам одежду, убирая рукава. — И самой тебе не помешало бы привести себя в порядок, — вопреки её желанию увеличить дистанцию между вами, ты подступаешь почти вплотную и предупреждаешь ещё одну попытку. — Стоять.        Она слушается, а твоя вечно холодная рука касается её подбородка, слабо и ненастойчиво обхватывает тремя пальцами, приподнимает голову. Твой внимательный взгляд ещё раз огибает чёрные вьющиеся волосы до плеч, скользит по коротким рукавам серого, потрёпанного временем, как и сама Долороза, платья; ты следуешь по её исхудавшим рукам, и в твою голову неожиданно проникает странная мысль. Ты медлишь, отступая на полшага, что позволяет с ног до головы осмотреть Долорозу.        Её тело — сплошное напоминание о ранах прошлого. Бледные нефритовые следы на запястьях и лодыжках красуются как память об оковах, натиравших кожу, мешавших движениям, но едва ли бывших хоть сколько-нибудь тяжелее, чем потеря близких троллей; многочисленные раны, синяки, кровоподтёки — «подарки» от прошлых хозяев. — Повернись, — командуешь ты, но это звучит мягче, словно просьба, которую, впрочем, у неё нет права не выполнить.        Лёгким движением руки ты убираешь её волосы вперёд, открывая тонкую шею и окидывая взглядом вырез на спине. Раны от плети — длинные или короткие, почти зажившие или не очень, ярко-нефритовые или еле заметные — не оставляют на ней живого места. Ты едва касаешься одной из них, самой длинной, указательным пальцем, задумчиво проводишь от одной выпирающей лопатки до второй, пока её тело вздрагивает, и повторяешь это с двумя другими ранами, идущими вдоль спины. Она дёргается, силясь уйти от прикосновений, до дрожи в руках сжимает твою рубашку, но даже сейчас держит спину ровно, молчит. Ты убираешь руки. — Ты так просто не сдашься, правда?        Шуршание моря за бортом становится громче, а тон твоего голоса, наоборот, понижается, из-за чего ты звучишь приглушённо. Но ты уверена, что она слышит каждое слово, и не ждёшь ответа. То, что она, пройдя такой долгий и мучительный путь, стоит сейчас перед тобой, уже о многом говорит.        Тяжёлые тёмные тучи, ведомые порывами ветра, закрывают своими огромными телами луны и звёзды на небе; слабый, догорающий в лампе на столе огонёк отбрасывает нечёткие дрожащие тени на пол и стены каюты, едва достигая вас. Стоило бы пойти спать, но твою сонливость как рукой снимает. — Добавь-ка немного света.        Тебе было известно с самого начала о её способностях Пьющей Радугу (неспроста за неё ставили, в отличие от остальных рабов, такую высокую цену) так же, как и о том, что она может хорошо их контролировать. И ты благополучно пользовалась этим в своих интересах. Так и сейчас. Ты щуришь глаза, привыкая к неяркому белому свечению, позволяющему тебе вновь видеть её тело. Она вздрагивает, когда плечи обдаёт холодом твоих рук. Ты не хочешь вести честную игру. Склоняешься над её ухом. — Тебе столько пришлось пережить, не так ли? — ты шепчешь, а океан вторит тебе, обманчиво тихо ударяя свои волны о корабль; капли дождя робко стучат по иллюминатору. — Они так несправедливо обращались с тобой, — раны на спине вспыхивают под твоими нарочно неосторожными, медленными прикосновениями ладони; на мгновение каюту озаряет вспышка света, вдалеке слышится грохот, а капли начинают биться более настойчиво. — Ты думаешь, что я не лучше твоих прошлых хозяев? Пожалуй, у тебя есть все основания так полагать… — снаружи завывает ветер, корабль ощутимо покачивается из стороны в сторону на волнах; каюта секундно наполняется светом вновь. — Но это не так, — до ваших ушей доносится раскатистый гром, и его зловещую песню подхватывает ветер. «Я ещё хуже». — Ты не похожа на остальных рабов. Испытаниям судьбы до сих пор не удалось сломить тебя, так насколько же велика сила, что таится внутри тебя? Удивительно, — заговорщически продолжаешь, но слова тонут в бушующем море. Ты размещаешь руки на тонкой талии, прикрываешь уставшие глаза и даже так замечаешь слабые колебания её света. — Теперь я вижу… И я не хочу быть той, кто погасит такую сильную волю к жизни, — повышаешь голос, а она ёжится от близости твоего холодного дыхания. — Отпущу ли я тебя? Едва ли. Куда ты пойдёшь, когда на каждом шагу найдутся те, кто готов вновь заковать тебя в кандалы и отдать работорговцам на растерзание? Не мне говорить о том, насколько свирепы они могут быть, — её плечи напрягаются, а твои пальцы медленно ползут наверх, проходятся, нащупывая через платье, по каждому ребру. — А Императрица со своими слугами? Она жестоко расправится с неугодными ей, — не удаётся скрыть ухмылку в голосе, когда ты чувствуешь мелкую дрожь в её теле. — Я готова предоставить тебе уютное место на моём корабле… взамен на твою покорность, — брызги от волн доходят до каюты, с каждым ударом о борт свирепея всё более и более; корабль качает туда-сюда. Ты шепчешь на самое её ухо, прижимая слабое тело к себе. — Хорошенько подумай над моим предложением.        Ты замолкаешь, сохраняя на губах хитрую, обнажающую зубы улыбку. Звуки за бортом поочерёдно сменяют друг друга, не позволяя тревожной и нестройной мелодии утихнуть ни на секунду. Ни одна из вас не прерывает их звучания. Когда ты открываешь глаза, она уже не светится. Лампа на столе также не горит. Руки и голова Долорозы опущены, но до сих пор она сжимает твою смятую рубашку. Хотела бы ты знать, что сейчас творится в её голове, и ты могла бы обменять остаток своих сил на обрывки её, наверняка, беспорядочных мыслей, прочитать её, как открытую книгу, но ты и без того достаточно измотана. К тому же тешить себя догадками — куда более занимательное занятие. Она боится за свою дальнейшую судьбу? Или боится за своих близких троллей, находящихся так далеко от неё? Раздумывает над тем, соглашаться ли на твоё предложение? Чего будет стоить согласие? А отказ? Или, может, она вовсе не рассматривает сказанное тобой всерьёз, размышляя над тем, как бы сбежать отсюда? Ты тихо усмехаешься этим мыслям, слабо всколыхнув пряди её волос. Все её сомнения, какими бы они ни были — это так глупо. Жаль, ей невдомёк, что исход один. «Независимо от того, что ты выберешь, с этого корабля тебе не уйти живой»