Machinery of understanding (Механизм понимания)

[Пэйринг и персонажи: Хан|Ясон|Сингх. Таймлайн: после Machinery of the future]

Удивительная штука — жизнь. Столько лет прошло, а когда он стоит и смотрит в окно, по ту сторону всё так же проносятся светящиеся огни. Уже не машины, спешащие по улицам никогда не спящего города, но звезды, среди которых дрейфовала станция. Тоже в каком-то смысле город. Пусть и замкнутый, обособленный. Полностью и без остатка принадлежащий им. Их тайное убежище в моменты войны, их покой и свобода в мирное время. А за спиной… за спиной знакомая до боли комната: яркие обои, диван, два кресла, столик и камин. Язычки искусственного пламени бросают на пол янтарные отблески. И всюду в хаосе книги, бумаги, падды и кружки с крепким бергамотовым чаем. Чуть поодаль, за раздвижными дверьми, он знал, стоит только выглянуть, воздвигнется коридор и кухня. Да, она тоже претерпела некоторые изменения, но всё так же узнаваема. Хан готов проклинать свой острый слух, потому что с кухни слышится смех и весёлый добродушный голос вещает о пользе нормального трёхразового питания. Хан рассеянно размышляет о том, что видимо, не стоило тогда, в их мире, стачивать зуб ехидства об остроухого командора. Теперь он и сам оказался в сходной ситуации. И винить-то некого — сам просил о подобном в обмен на помощь. Тогда это показалось правильным. Теперь вышло боком. Он так стремился вернуть хоть что-то, хоть в каком виде, что совершенно упустил из виду, что миры, хоть и отражения, но в кривом зеркале. Там, по ту сторону, у него когда-то были брат с большим самомнением и сестра, заблудившаяся в собственном разуме, здесь — два брата. Младший — двойняшка — погиб ещё в детстве, сломался под грузом знаний, что несли ему мир и острый ум. Вскрыл себе вены. Теперь вместо него в этой семье Хан. Чужой и чуждый, но его приняли… и он сам, и остальные. Ему это кажется странным. Но кажется, только ему. «На круги своя, — неустанно повторяет Ясон. — Судьба — мудрая тётка. Всегда найдёт способ извернуться и сделать правильно». Ясон — гарант мира в их чокнутом на всю голову трио. Ухитряется как-то не разорваться между ними двумя. И улыбается всегда светло и чисто. И ему и Хану. Или правильно думать наоборот? От принятого давным-давно имени, уже ставшим привычкой отказываться не хочется, но видимо, придётся. Если Ясон попросит. Совсем как тогда. Больно. Они встретились, когда по улицам машины ещё ездили, а не парили. Свела их случайность, долгое время держала вместе необходимость, прикрытая, как Хану думалось, дружбой. Но сколько её было там, дружбы этой? Ему казалось, что много. Ему подспудно хотелось, чтобы дружба переросла во что-то другое, имени чему он не знал. Но впервые в жизни о нём заботились не «потому что», а «вопреки». Он сопротивлялся, а в ответ получал только неизменную улыбку и ещё кружку с чаем и кусок яблочного пирога. Потом одна гениальная злобная сволочь своим поступком подсказала название чувству, и Хан пропал. Именно ради этого, понимая зачем и солгав почему, он, тогда ещё обычный человек, шагнул в бездну. Умер, чтобы уберечь. Ему казалось, что поступок смогут оценить по достоинству, и потому Хан всей душой стремился вернуться. Три года спустя, добравшись до дома, он осознал, что вернулся к чужому человеку. Семейному, счастливому, забывшему и не желающему видеть его рядом. Ни как друга… ни как кого. В тот момент, когда Хану указали на дверь, он впервые осознал смысл слова «голод». И голодом своим он упивался, старательно отбрыкиваясь от помощи родителей, брата и тех, пока ещё немногих, кого именовал семьёй. У него не осталось сил любить. Он закрылся ото всех. Он жил теперь только для себя. Он истосковался по теплу. За голодом пришла безысходность и жажда боли. Эти две дамы подвигли его делать глупость за глупостью. А жизнь не стояла на месте и в рукаве у неё были все возможные козыри. Завертелось, только и успевай лицом поворачиваться. Одно за другим на свет начали всплывать неприглядные тайны его безумной семейки. Сначала учудил брат, потом выяснилось, что у него, оказывается, есть сестра, о которой он знал, но начисто позабыл. Одновременно с этим старый враг поднял голову и сделал его лучшего друга несчастным, отняв жену, и чуть не забрав дочь. Тот вечер, когда они, пережив каждый свою личную бурю, снова сидели друг против друга в тесной квартирке и не могли наговорится, был одним из последних немногих, которые Хан ещё мог назвать счастливыми. Как так получилось, что дружбу их Хан потерял? Что она утекла как вода сквозь пальцы? Хан знал ответ, и от того становилось ещё паршивее. Работа и жизнь, время от времени пестрящая яркими красками. Чужая дочь, которая уже после месяца воспринималась своей, родной. Девочка грозила вырасти настоящей красавицей, взяв от матери волосы — густую льняную копну, а от отца глаза — синие, тёплые, понимающие. Не выросла. Болезнь не оставила ей и шанса. Она вспыхнула и начала гаснуть, с каждым днём тускнея всё больше, пока в один страшный день утром не открыла глаза. Это сломало всегда улыбающегося человека. Он потемнел лицом, перестал улыбаться и едва не ушёл следом. Хан не позволил. Набирая номер, по которому поклялся себе не звонить никогда, он сильно подозревал, что спасибо ему не скажут, ну и пусть! Пусть пришлось отказаться от данных при рождении имён и собственных жизней. Неважно, что для всего остального мира они умерли. Плевать, что пару сотен лет (если всё удастся) работать ему и ещё группе таких же отчаянных личностей на госструктуры, выплачивая долг. Заключая сделку, Хан не думал о таких мелочах. Главное, чтобы ОН жил, остальное решаемо. Решаемо… Какой же он был дурак. Он сам стал архитектором своей неволи. Прутья своей тюрьмы выплавил из самообмана. Годами потом Хан бился в стены непонимания, и не желания смириться с тем, что больше они не люди. Что к прежней жизни возврата нет. Годами Хан спрашивал себя. Почему он поступил так опрометчиво? Он ведь знал, что его друг навоевался в прошлой жизни по самое некуда, а вышло, что Хан снова втянул его в эту тьму. Годами Хан просил прощения и не получал его. Годами коршуном следил, чтобы его друг не сотворил с собой что-нибудь несовместимое с жизнью. Потом вскрылась правда. Делая, как он считал, благое дело, Хан перепачкался в политической желчи по самую маковку, да так, что вовек не отмыться. На ошибку ему указали. Раскопавший о нём правду брат указал. Жёстко ткнул носом, как нашкодившего щенка. Мир рухнул на плечи Хана и раскололся надвое. Сутки напролёт, узнав, что творится вокруг его и его группы, Хан продумывал сотни планов, желая вырваться из западни, куда угодил, и спрятать тех, кто сунулся в петлю следом за ним. Ночами он не спал, стараясь увести тех, кто рискнул довериться, как можно дальше, туда, куда руки «слуг народа» не дотянутся. Успешная… и одновременно провальная оказалась затея. Там им тоже не дали покоя. Нашли, пусть и спустя много лет, и попытались пристроить к делу. И что теперь? Да ничего. Пройдя и огонь, и воду, и медные трубы, Хан остался у разбитого корыта. А всему виной проклятые сантименты. Вот же… Подумать только, а ведь мать с отцом искренне считали его умным. Он сам себя таковым считал. Зазнался. Его давно уж почивший братец наверняка имел бы что сказать на предмет внезапно обострившегося приступа самоедства. А сестрица… Наверняка посмеялась бы, если бы вдруг оказалась в сознании… — Хан? Хан сфокусировал взгляд, ловя блики отражений в оконном стекле — в дверях, за его спиной, застыл Ясон. Одетый в домашний вязаный бежевый свитер, уютный и спокойный, улыбающийся… теперь уже не тому, другому, своему… но ему. — Ты чего здесь так? — последовал удивлённый вопрос. — Идём к нам. Ужин почти готов. Хан, всё ещё стоявший спиной неопределённо хмыкнул, но Ясон ждал ответа, и Хан повёл плечом. — Нет аппетита. Улыбка Ясона стала шире, а взгляд мягче. Хан зажмурился. Видеть не хотелось и хотелось одновременно. — Идём! — снова позвал голубоглазый мужчина. — Яблочный пирог уже поспел. Сейчас сниму со сковороды тосты. Не поторопимся и нам ни крошки не достанется, знаешь же. С кухни донёсся грохот и возмущённое шипение. Хан вскинулся, стремительно разворачиваясь. В дверях уже никого не было. За стенкой слышалось неразборчивое виноватое бормотание и ещё смех Ясона. — Кому сказал, не хватай, пока все за стол не сядут, — вдумчиво выговаривал улыбчивый мужчина. — Предупредил же: ещё слишком горячее! Вот и получи теперь. — Мне, между прочим, больно! И как это возможно? Я вообще-то сверхчеловек! — голос звучал по-детски обиженно. — Сверхбестолочь, — в ответ интонации нежные, нисколько не обидные. — Столько лет тебе, а ума не нажил… ты… вы двое меня в могилу сведёте! Один с сублимацией, второй с аффектацией! — и снова громкое, обращённое явно уже к греющему уши Хану. — Ты идёшь? Или тебя тащить за ухо?! Я могу! Ты меня знаешь! И Хан пошёл. А что ещё оставалось? По опыту прошлой жизни — от него не отстанут так просто. Д… Ясон… назойлив, если дело касается завтрака… обеда, ну, или ужина в положенный срок. Не от того ли на душе тепло как никогда?