Нахуй всё, что ты сожрал, нахуй всё, что ты скурил — Ничего и никогда ты ещё так не любил. масло черного тмина.
Он приехал спустя семь месяцев после Антверпена. Не было ни смс, ни звонка — хотя я по опыту знал, что не стоит подобной нормальности ждать от Бориса — он просто распахивает дверь в лавку, отряхивается, как мокрая собака. Улыбается мне широко, как привыкли улыбаться люди с искуственными зубами, на которые потратили много денег. — Поттер. — Борис, какого хуя? — спрашиваю я устало, проводив посетительницу. Я опираюсь на стойку, молча наблюдаю, как Борис подтягивает к себе стул ручной работы стоимостью в примерно четыре среднестатистические зарплаты современного трудящегося, садится на него — ногу на ногу, руку небрежно закинуть на спинку, голову откинуть, чтобы сбросить с глаз пряди черных немытых волос. Я утыкаюсь взглядом в столешницу. На ней оказывается царапина и мертвая муха. — Приехал проведать старого друга, — улыбается Борис так широко, что даже у меня немеют щеки. Муху я смахиваю. — Не пизди. Я не вижу смысла тратить время на расшаркивания, тем более, я знаю, что Борис способен говорить много часов, заговаривая зубы, а в итоге ты даже не поймешь, чего от тебя хотели. Поэтому я решаю перейти сразу к делу, опыт мне подсказывает, что так будет быстрее. К тому же, Борис с того последнего дня, как мы виделись, не звонил и не писал, и я чувствовал себя наивной брошенной девицей, которой впору слушать Джастина Бибера. Борис тогда обнял меня в аэропорту Антверпена, похлопал по спине, мазнул сухими губами по челюсти и отпустил, оставил смотреть ему вслед, и я послушно смотрел — он шел, не оборачиваясь, уже достал из кармана телефон и трещал на украинском, каблуки его звонко отбивали шаг, а другая рука, не занятая телефоном, раненая, уже хлопала по карманам пальто в поисках вечно исчезающей пачки сигарет. Тогда я подумал, что теряю его. Что если я отпущу его теперь, то никогда больше не увижу. И я даже сделал несколько шагов, чтобы остановить его, но так и не смог двинуться дальше. Да и зачем? Что меня ждало, если бы даже я его и остановил? Разве я имел право просить его о чем-то — это раньше мы были друзьями, которые отдали бы друг другу все, сейчас мы были совершенно иными. Я — погрязший во лжи и ненависти, потерявший все хорошее, что имел, он — связанный с криминалом, веселый и стремительный, как прежде, и мне всегда раньше казалось, что он сгорает каждую секунду, но потом я понял. Он не сгорает, а утекает водой. И я никогда его не догоню. Да и кем мы были друг другу теперь? Тогда — друзья, почти братья, теперь — практически незнакомцы, повязанные убийством. Но его губы горели на моей коже, и шепот, который я не разобрал, все еще звучал в моих ушах, и мне хотелось остановить его, предостеречь, обнять, а может быть, врезать ему до звона в голове, но я стоял и смотрел ему вслед, а он ни разу не обернулся. Так что, если в сухом остатке, я злился на Бориса. Борису же было похуй. — Поттер, ну что ты как не родной?! — возмущается Борис и почти силком вытаскивает меня из-за стойки, сгребает в крепкие, знакомые объятия. Я украдкой вдыхаю его запах — дорогой парфюм, струйка его и моего пота, которые смешиваются в один, сигареты, спирт и какая-то мясная закуска. — Я же скучал! — Именно поэтому ни разу не позвонил, — я настойчиво выпутываюсь из его цепких рук. — И даже не соизволил отправить сообщение. — Занят был, — жизнерадостно сообщает Борис, оглядывая лавку. — О, а тут комод стоял. Вы что, продали? — Да, причем нам неплохо за него заплатили. Борис недовольно и смешно морщит нос. — Он мне нравился, — заявляет обиженно. — И я бы заплатил вдвое больше. — Ты невыносимый засранец. — О, да брось, я zaichik. Ладно, окей, может быть, чуточку мудак, Поттер, но за это-то ты меня и любишь, да? Я непроизвольно делаю шаг назад. Не привык до сих пор к этим шуткам от Бориса, они всегда звучат будто обвинения в излишней чувствительности. — Мы же говорили об этом, — я сглатываю, и слюна вязко катится по сухой глотке. — Я никогда не… — Да расслабься ты, blyat', — морщится Борис и пристально смотрит мне в лицо черными цыганскими глазами. — Я же не замуж тебя зову, принцесса. Мое лицо полыхает. — Борис! — Шучу я, шучу. Ну так… Как жизнь? Как Хоби? — В магазин вышел, — я наблюдаю, как Борис пристраивает свою задницу прямо на столе четырнадцатого века. — Скоро вернется. — Как бизнес? — Все налаживается немного, — я чуть расслабляюсь и сажусь на табуретку. Тереблю в пальцах нитку рубашки. — Перепродаю, распродаю, веду дела, как раньше, только уже честно. У Пиппы скоро свадьба, мы с Хоби приглашены. Недавно встретились с ней, она вроде как не злится, все хорошо. — Переживаешь из-за свадьбы? — Борис поднимает изломанную бровь. — Да нет, она вообще-то при нашей последней встрече дельные вещи сказала. Борис смотрит вроде бы весело, но я все равно не понимаю, что кроется в его взгляде, и это меня тревожит. — Серьезно, Борис, зачем ты приехал? — устало выдыхаю я и отчетливо вижу, как он напрягается. — Поттер, ты такого дурного обо мне мнения? Неужели я не могу приехать просто так? Давно не виделись, даже Юрий по тебе скучает, кстати, он нас ждет в машине, поехали, покатаемся, выпьем… — Борис. — Ну ладно, ладно, — Борис поднимает вверх ладони в знак капитуляции, и я вдруг замечаю, как похудели его руки. Как иссушилось лицо, а под глазами залегли тёмные синяки. — Нам хотят продать одну вещь. Вернее, один старичок задолжал нам. Налички, как видно, нет, а мы всегда открыты для торга. Короче, этот человек хочет толкнуть нам какое-то кресло hui' poi'mi какого века, говорит, дорогое. Хватит, чтобы расплатиться. Нужна твоя помощь. Я чувствую, как по спине бегут мурашки. — Бля, Борис, — я со стоном роняю голову на скрещенные руки. — Да брось, дело чистое! — Борис трясет меня за плечо, но я так сильно не хочу на него сейчас смотреть, что не поднимаю головы. — Дедуля-антиквар, ничего опасного, ну же, Поттер! — Почему я?! — в отчаянии вопрошаю я. Я не хочу смотреть на него, потому что во мне плещется злость — на то, что Борис снова втягивает меня в какую-то муть, на то, что я обязательно туда втянусь, но прежде проведу несколько дней в каком-то вихре водки, дури и беспорядочного секса с проститутками, имя которому Борис, я злюсь на себя за то, что наивно надеялся, что Борис бросит криминальщину, что Борис здесь, потому что и правда просто хотел увидеть меня. — Ну, ты единственный, кто разбирается в антиквариате из моих знакомых, — чешет кудрявую голову Борис, и мне хочется взвыть. — Конечно, еще Хоби, но с ним мы не настолько близки, да и вряд ли он захочет. — Это точно, — во мне вскипает ярость. — Борис, какого хрена, ты хоть понимаешь, о чем просишь?! Конечно, Хоби не захочет, никто в своем уме не захочет! Ты заявляешься ко мне, больше полгода от тебя ни ответа, ни привета, а теперь ты просишь меня участвовать в какой-то наркосделке?! — Да ты просто будешь экспертом, установишь, настоящее это кресло или фальшивое. И уйдешь себе спокойно, я тебе это гарантирую, — черты лица Бориса чуть смягчаются — то ли от того, что понимает, на что я злюсь, то ли просто свет играет. — Захочешь, я даже на пороге у тебя больше не появляться не буду. — Неужели эта сделка настолько важная? — спрашиваю я, уже молчаливо давая свое согласие. Борис молчит. Похоже, дело не в сделке, но я не хочу на него давить. В конце концов, его дело, не мое. — Ладно, — машу я рукой. — Когда? — Завтра в семь, — Борис снова улыбается, на этот раз искреннее, чем в первый. — Ты не пожалеешь, Поттер. Ну что, выпьем? Я вздыхаю. Я об этом пожалею, что бы там не говорил Борис. — Давай вернется Хоби, и я хотя бы переоденусь. — Ладно, — кивает Борис и смотрит на часы. — Юрий подождет. Я захожу в спальню и меняю свою белую рубашку и дорогой пиджак на старый свитер, в котором хожу дома. В конце концов, с Борисом лоск не обязателен, особенно, если учесть тот факт, что в детстве я носил его футболки, пахнущие потом и травой, а он мои дырявые трусы, потому что у него не было своих. Когда я выхожу, Хоби уже дома и так непринужденно болтает с Борисом, что мне остается только вздохнуть. Борис умеет обольщать людей — мой отец, Пиппа, Хоби. Полагаю, ему не удалось это только с Ксандрой и Китси, потому что Ксандра была слишком похожа на Бориса и знала, что у него на уме, а Китси была просто слишком умна. — О, Тео, почему ты не предупредил, что Борис заедет? — Хоби улыбается так, что мне становится стыдно. Откуда ему знать, что Борис здесь только ради сделки и наркоты, а не ради милых и добрых посиделок со старым другом. — Сам не знал. Глупо уточнять, что к концу вечера мы были удивительнейшим образом v govnо.***
Помнил я все смутно — было несколько баров, несколько технических обстановок в обшарпанных туалетах, после которых на верхней губе Бориса оставались белые крошки. Напился в это самое govno я, а Борис, как обычно, лишь чуть-чуть пьяный, да и какая, на самом-то деле, разница — он что пьяный творит херню, что трезвый, и непонятно, когда хуже. Но я творю эту самую херню редко, и можно было понять, насколько я пьян и обдолбан по нескольким признакам. Я стирал эти крошки с изогнутой обветренной губы Бориса, когда Борис клал тяжелую руку на мое плечо, я не отстранял его, я начинал больше ругаться на русском и думал о том, что глаза Бориса красивые. Когда-нибудь меня это доканает. — Так что там с твоей помолвкой со Снежинкой? — Борис кашляет и сплевывает на грязный асфальт, закуривает тысячную сигарету за эту бесконечную ночь. — Мы ее разорвали, — я пожимаю плечами и на данный момент единственное, что меня занимает — почему мои ноги разъезжаются, если я не на льду? — Это же не из-за того, что мы ушли тогда, с твоей помолвки? — внезапно тревожится Борис, и я пьяно ржу, хватая его за рукав пальто. Потому что из-за этого. И не из-за этого. Потому что я мог бы вернуться, но не вернулся, потому что Борис, потому что Пиппа, потому что картина и я сам. — Много причин, — отмахиваюсь я, и его устраивает такой ответ. — Что ж, может быть, и верно, — он толкает меня в плечо, отчего я едва не лечу в подворотню — удар у него сильный, а я пьян. — Эх, Поттер, сколько ж мы всего творили, когда мелкими были! Помнишь ту kurvu, с которой мы… А, стой, не с тобой было. Не, не, а помнишь День Благодарения? Кислоту помнишь? Ну и duraki мы были! Скучаешь по тем временам, а? — Скучаю, — неожиданно киваю я, потому что это правда. – Ужасно скучаю, prosro pizdets. Тогда было херово, но было просто. На самом деле, все было в Борисе — мне не нужно было думать или делать выбор, потому что я не боялся. Рядом со мной был Борис, который ничего не боялся, который всегда бы остался рядом и поделился бы со мной спизженным из магазина пивом. Сказал бы «blyat', Поттер, ты сделал хуйню, но все поправимо». Может быть, дело в том, что Борис был таким же. Два маленьких грязных ребенка, которые потеряли абсолютно все — я помню ночи, когда мы так отчаянно цеплялись друг за друга, что практически становились одним целым. — Пойдем ко мне, — неожиданно предлагает Борис, помахивая бутылкой водки. — Я остановился недалеко, еще пару месяцев назад снял себе квартиру, у меня здесь дела были. Ну пожалуйста, Поттер, у меня уже hui' отмерз. — Погреем, — деловито киваю я. Борис кашляет. — Так и не научился пить, да? — в голосе обреченность и предупреждение. Потому что я стою прямо в шаге от бездны. — Chto u trezvogo na ume, to u p'ianogo na i'asike, — с трудом вспоминаются мне русские слова. Глаза Бориса обжигают. Бездна, блять. А ты с ней еще и играешь. — Ты жалеть-то потом не будешь, pridurok? Ты же пьяный, Поттер, — поднимает бровь Борис. Я разворачиваю его за рукав и впечатываюсь в его губы. И бездне я проигрываю. Мы доходим до квартиры, Борис деликатно поддерживает мою невменяемую тушку. Мы заходим, и он без предупреждения и вдоха целует меня. Борис на вкус как пепел. Он костлявее, чем я помню, но его пальцы так же бережно шагают по моей коже. Борис всегда был со мной осторожен, будто бы я рассыплюсь от неловкого движения, я же всегда хотел боли. Его пальцы худые и длинные, тяжелые кольца на них болтаются. И запястья тоже костлявые — манжеты обнимают их некрепко. Я расстегиваю его черную рубашку, мои руки дрожат. Я хочу ближе к нему прижаться, кожей к коже, и из-за своего жгучего, одержимого желания не замечаю взгляда, которым он смотрит на меня. Сбитой на трассе собаки. Умирающей, но все еще ползущей. Я как-то видел подобное — когда мы с мамой ехали от дедушки с бабушкой, она поворачивала и хотела встроиться в левый ряд, но вдруг охнула и остановилась. Я взгляделся и понял, что на трассе лежала собака с перебитой ногой — сгусток темноты, тихо скуливший от боли. Она пыталась уползти в сторону обочины, но перебитая лапа не давала ей двигаться. Мама уже хотела выйти из машины, чтобы помочь, но вдруг высоко, визгливо вскрикнула и прижала руки ко рту. Я сначала не понял, что произошло, но скулеж прекратился. А сгусток перестал шевелиться. Машина на огромной скорости проехала прямо по ней. Я сидел, не двигаясь, пока мама пристегивалась обратно и заводила мотор. Ее губы были плотно сжаты, а в глазах дрожали стылые слезы. Глаза Бориса похожи на глаза мамы и на глаза той собаки. Мне хочется, чтобы эта боль пропала, и я снова целую его, и это как Лас-Вегас и как Антверпен, как раскаленный песок и старая черная футболка, как сворованные стейки из магазина и неумело свернутый косяк на двоих, как луна и как хлорированная вода из бассейна. Как водка и задник картины на экране Борисова телефона, как бег и пустое, гулкое хранилище, как выстрел на безлюдной парковке и ощущение лба, прижатого ко лбу. Это были мы. И я целую его снова и снова, не в состоянии отпустить, потому что однажды я отпустил маму, когда ее рука должна была быть в моей, отпустил Бориса, когда должен был догнать в аэропорту, и наркотики и алкоголь делают то, что я не смог бы никогда сделать сам — каждым движением, каждым поцелуем и касанием они говорят то, что я так и не сказал ему, ни тогда, ни после. Я люблю тебя, разумеется. Борис дышит шумно и неглубоко, когда расстегивает ремень на моих брюках, и его пальцы срываются, а кольца звякают о пряжку. Он утыкается губами и острым носом в мое бедро, вдыхая запах и целуя одновременно, а я смотрю в потолок и, как в зеркале, вижу нас. Мои пальцы зарываются в его мягкие, грязные волосы, и он протяжно, негромко стонет всем телом. Я вздрагиваю, откликаюсь на этот мучительный призыв, подаюсь вперед и вверх, потолок кружится. После остаются только ощущения — смутные, нечеткие, помню ощущение стонов и криков в горле, помню горячие руки Бориса на моей коже. Это больше не пьяный, отстойный секс нашего детства — это нечто большее, способ сказать то, на что никогда не хватит слов. Эй, я не звонил тебе больше полугода, но я не мог перестать думать о тебе каждую секунду, эй, я по-прежнему тону во лжи и ненависти, но с тобой я честен, а жизнь не так хуева, если ты рядом. Мы больше не были детьми, которые не хотели говорить о важном, мы стали взрослыми, которые о нем разговаривать разучились, и это причиняет мне почти физическую боль. И три слова, колоколом гремевшие в моей голове в момент оргазма, проникшие даже в мои сны. Сказанные тихим, дрожащим голосом, ощущение пальцев на моем животе, заляпанном спермой, и бережное прикосновение сухих, обветренных губ к моему плечу. Утро я провожу в обнимку с унитазом. Борис, как и раньше, держит меня крепко за волосы, ласково, журчаще приговаривая что-то на ядреной смеси русского, польского и украинского. Почти ничего я не понимаю, но могу вычленить, что он снова беззлобно ругает меня за то, что я так и не научился пить. Я почти ничего не помню, но шея Бориса такая пятнистая, что мои щеки заливает жар. Это я сделал, больше некому. Когда из меня выходит весь алкоголь, Борис отпускает меня и садится на край ванны. — Мда, Поттер, совсем хватку потерял, — качает он головой. — Неужели ты всегда такой, когда напиваешься? Или дело во мне? — он играет изломанными бровями. Я выставляю средний палец. — Idi nahui', Boris. — Будешь кофе? — игнорирует мое возмущение Борис. — Нам к семи на сделку, тебе бы приодеться. Не могу понять, как ты ходишь в этих обносках, неужели у тебя недостаточно бабок, чтобы прикупить что-то приличное, а? — Это брюки из лимитированной коллекции! — Но выглядят они так, будто бы ты их у бомжа Васи отобрал в страшной схватке не на жизнь, а на смерть. — Ублюдок. — Сам хорош. Вчера ты вообще творил какую-то дичь, я еле смог вытащить тебя из бара. Ты хоть что-нибудь помнишь? — Поцеловать тебя, да? — Боже, да, да, пожалуйста, пожалуйста. — Шш-ш, это всего лишь я, Поттер, все хорошо. Все как раньше. — Не особо, — я морщусь и облокачиваюсь на кафельную стенку. Она мерзко холодит голую поясницу. — Короче, в баре ты дал всем prosrat'sa, когда начал чуть ли ни рыдать и орать, что мы убили человека, спиздили картину, я еле уволок тебя оттуда, слава богу, Юрий не подкачал. А потом ты ревел и говорил что-то про судьбу и луну, я так и не понял, что, если честно. Blyat', Поттер, ну нихуя ж ты не изменился! Все такую же поебень творишь по пьяни! — Блять, — я глубоко вздыхаю и откидываю голову назад, пребольно стукаясь ей о стенку. В висках назревает мигрень. — Не то слово, — Борис кидает мне полотенце, а я игнорирую противный укол облегчения за то, что Борис так и не заговорил про вчерашнюю ночь. — Вытрись, вся рожа в рвоте. — Кончай трепаться, Борис, лучше свари кофе, хоть какая польза от тебя будет, — издаю я стон, на что Борис хохочет. — Ну, как знаешь. И уходит, игриво виляя бедрами. Я роняю голову на грудь, намеренно избегая желания смыть себя в унитаз и, сцепив зубы, встаю под душ. Вода бьет по затылку, но отрезвляет. Когда я выхожу, чашки с кофе уже дымятся на столе, а Борис стоит у окна. Я замираю у дверного проема, чувствуя, как с моих мокрых волос капает вода на ковер. Его сильная, худая фигура темным пятном выделяется на фоне мутного светлого неба. В одной руке телефон, он резко и зло говорит с кем-то на украинском, я улавливаю слова «prymusʹ yoho» и «natysnuty, shchob movchav», хотя все равно толком не помню, что это означает. Его гортанные, грубые звуки на чужом языке пробуждают во мне странное желание. Он в тонком, большом свитере цвета мокрого асфальта, который свободно свисает с костлявых широких плечей. Он похудел, и старые знакомые пижамные штаны болтаются на нем, обнажая бедренные косточки и ямочки на пояснице. Потирает сгиб локтя, наверное, хочет ширнуться — но сдерживается, он привык ходить на сделку чистым, понятия не имею, откуда я это знаю. Я вдруг поддаюсь непонятному, опасному порыву и осторожными неслышными шагами приближаюсь к нему, кладу ладони на его плечи. Он вздрагивает под моими руками, на секунду замолкает, подавившись словами, но разговора не прерывает. Мои пальцы скользят по его разгоряченной, влажной коже, я прижимаюсь к его спине, обвиваю поясницу, сцепливаю руки на его животе в замок. Он податливо откидывает голову на мое плечо, он ниже меня, поэтому утыкается макушкой в изгиб шеи. Его резкие интонации контрастируют с расслабленными теперь тонкими губами, его складка между бровей домиком разглаживается. Мне кажется, что он вот-вот замурчит, как большой ебливый кот, но Борис вдруг напрягается и начинает агрессивно выговаривать что-то в трубку. Я не понимаю ни слова, но от интонаций Бориса по спине бегут мурашки. Я сжимаю его крепче в своих руках, большим пальцем успокаивающе вывожу круги на его коже. Он прижимается ко мне спиной, бедрами, плечами, откидывает голову и вдруг ловит мои губы в глубокий, головокружительный поцелуй. Это впервые, когда мы трезвые. Когда чистые. Перед собой и друг перед другом. Я закрываю глаза, пытаясь раствориться в его прикосновениях и в кои-то веки не думать. Мы ведь не геи, не те ребята с Родео-Драйв, которые ходят в боа и обсуждают Ким Кардашьян, красят глаза и сыпят на себя блестки? Мы просто… мы. Это не то, чем кажется, я не могу объяснить это словами и, пожалуй, никогда не смогу, но когда Борис целует меня, я чувствую, что я не один и что все будет хорошо. Борис, который никогда ничего не боялся, всегда внушал уверенность мне, который был вечно в страхе и сомнениях. «Я сделаю так, что все будет хорошо» — поклялся он тогда, и я не мог ему не верить. Но со стороны это выглядело совсем иначе. Мы не были собой в глазах других, мы были парочкой гомиков — четырехглазым антикваром и русским мафиози, которые милуются за закрытыми дверями. Доля истины в этом была, но меня до одури пугала мысль, что кто-то так подумает, увидев нас, неправильно истолкует. Мы ведь не влюблены, правильно? Мы просто... Просто что? Я отстраняюсь так резко, что Борис оборачивается. Но я лишь жестом показываю, мол, продолжай разговор, и он доверчиво кивает, хотя в его взгляде я вижу страх. Он снова отворачивается к окну, а я трусливо иду в комнату, натягиваю вчерашнюю одежду и торопливо пишу на первой попавшейся бумажке записку, что буду у Хоби, пусть Борис позвонит мне вот по этому номеру, я приеду в нужное время в нужное место. Я осторожно прикрываю дверь из квартиры и быстро сбегаю по лестнице. Щеки горят, а в глазах мутно, все застилает пелена, но я несусь по улице, не разбирая дороги, пока, наконец, не ловлю такси. В такси я откидываю голову на спинку и закрываю глаза дрожащей рукой. Сдерживаюсь, чтобы не разрыдаться в голос. Я уже говорил про избалованного, пошлого нытыка, но не упомянул, что обладаю невероятной способностью разрушать все, что мне дорого.***
Время осторожно, вязко двигалось к семи, но от Бориса ничего не было слышно. Я тревожился, хотя, по идее, должен был чувствовать только облегчение от того, что избежал очередной мутной истории. Хоби, наблюдавший мои метания, ничего не сказал, только хмыкнул и ушел в мастерскую. Впервые я тогда подумал, что между Хоби и Юрием есть что-то общее. Например, они видят картину нашего общения с Борисом в каком-то розовом свете — если не сказать в голубом. Наверняка в их мыслях вместо наркоты и алкоголя фигурируют светлые и нежные чувства. Я отчетливо помню, что в тот момент мне хотелось бросить все это к чертям, самому позвонить Борису и, как обиженной девчонке, крикнуть что-то в духе «это не ты меня бросил, а я тебя бросила!», но в этом плане присутствовала загвоздка — я не был обиженной девчонкой и у меня не было номера Бориса. Он никогда не оставлял своих контактов, потому что «сам понимаешь, Поттер, мы здесь не булочки печем, если кто-то выйдет через тебя на меня, будут очень неприятные последствия», и теперь я впервые осознал, что неприятные последствия для Бориса это, в лучшем случае, быстрая и безболезненная смерть. В голове мелькнула ясная и острая, как игла, мгновенно отрезвившая меня мысль — а что, если. Паника накатила на меня удушливой угарной волной взрыва в Музее, «она совсем не мучилась и умерла быстро», ощущение картины в моих руках — детских, еще не понимавших тогда, что попало к ним. Что, если. Я отчетливо представил себе тело Бориса. Сжатое, как пружина, гибкое тело, удивление и шальной смех в широко распахнутых черных глазах, изогнутые губы и брови домиком, безвольно лежащие изящные, сильные руки. Кто будет опознавать его, если? Мириам? Я почти наяву видел, как она с абсолютно непроницаемым лицом наклоняется над трупом, сверяет татуировки, родинки, а потом едва заметно кивает и уходит — стремительно, с идеально прямой спиной, покачивая бедрами. Или, может быть, жена? Астрид, так ее, кажется, звали? Белокурая, будет прятать заплаканное волевое лицо в обветренных от мороза небольших руках, прижимать к себе испуганных близнецов, прорыдает что-то, в чем отдаленно можно различить «это он». Я дышал загнанно, будто бежал стометровку, отчаянно вдруг захотелось заправиться по полной, в обе ноздри, как не хотелось очень давно. Я бросил употреблять с того бледного утра в Амстердаме, когда очнулся шагающим по свежевыпавшему снегу под знакомый, тысячу раз спасающий меня голос Бориса. Я представил аккуратную темную дыру в его высоком лбу. И меня затошнило так, что я опрометью бросился в туалет. Я не смог проблеваться — было нечем, оттого просто умылся ледяной водой. Пальцы занемели. Я поднял голову, посмотрел на свое отражение и не узнал его. В зеркале я увидел усталое лицо, но оно не было моим и словно кричало всем своим обликом «я больше не хочу отражать тебя». Так, стоя перед раковиной, я услышал тихий звон дверного колокольчика и тогда опрометью бросился в магазин. Это был Борис. Злой, почти белый от ярости, но — живой, господи боже блять, живой — Борис. Злился он, похоже, не на меня, и от сердца у меня отлегло. — Пошли, пора, — он взял меня за рукав и потащил на улицу. Юрий завел мотор сразу же. Мы тронулись с места, а я вдруг поймал его взгляд в зеркальце заднего вида — укоризненный и встревоженный, но я так был рад тому, что Борис жив и не злится на мою идиотскую выходку утром, что не придал значения. Борис не трепался, что на него было совсем непохоже, но его взгляд был сосредоточенным и темным — значит, думал. Я, как никто другой, знал, что Борису не составляет труда запудрить людям мозги ненужной болтовней, но то, что он этого не делал со мной, странно заставляло меня волноваться. — Все просто, но нужно сработать четко, слушай очень внимательно, — сказал Борис после долгого молчания и стальными пальцами стиснул переносицу. Машина неслась по пустому шоссе, и его лицо менялось в свете пролетающих желтых фонарей. — Ты приходишь. Я тебя представлю, но постарайся не забыть свое имя, ладно? Питер Рейдон. Просто ведь, да? Хорошо. Ты смотришь это гребанное кресло — щупаешь, чешешь, хоть танцуешь на нем, определяешь его подлинность. Высиживаешь сделку до конца, и я отпускаю тебя на все четыре стороны. Годится? У меня пробежал холод по спине. — Да, — выговорил я и хотел сказать что-то еще, но Борис остановил меня нервным движением руки. — Не сейчас, Поттер, прости, мне подумать надо, ладушки? Я молча кивнул и отвернулся к окну, но долго смотреть я туда не смог. Мой взгляд притягивала белеющая в темноте салона ладонь Бориса, небрежно лежащая на сиденье между нами. Он постукивал подушечками узловатых, стройных пальцев по обивке, и меня, как будто приходом, выжгло непреодолимое, нестерпимое желание накрыть эту руку своей, почувствовать жар и грубость его кожи, металл колец и биение пульса на запястье. Я смотрел и смотрел на его ладонь, не к месту вспомнив наш с Пиппой вечер — когда мы сидели в том уютном, золотистом ресторанчике, ее прекрасные, драгоценные слезы в свете ламп, бокал вина, заполненный до краев, и то, как я смотрел на ее руки, не отрываясь, не в силах заставить себя отвернуться. Это было единственным, на что у меня было право — смотреть на ее изящные, тонкие пальцы пианистки, ведь разглядывать ее лицо также пристально я не мог. — Приехали, — объявил Юрий и остановил машину, заглушил мотор. Я и не заметил, как мы доехали до какой-то забегаловки, где, по словам Бориса, должна была пройти сделка. Я вышел из машины. Лицо Бориса было непроницаемым и холодным, как тогда, в баре, как будто сотни лет назад это было, боже, когда я предложил ему пойти и показать сюрприз, когда я еще не знал про картину, когда я еще не был убийцей. Его взгляд, расчетливый и тяжелый, пугал меня, то, как он постукивал мыском дорогого итальянского сапожка на каблуке, то, как ходуном ходили его плечи и грудь. — Нормально? — решился спросить я. Он будто бы очнулся, глянул непроницаемо и весело, мне даже показалось, что он сейчас расхохочется во все горло, как раньше. — Не переживай, Поттер, все будет в лучшем виде. Никуда больше я не втяну тебя, даю слово, — он оглянулся на забегаловку, и я почувствовал в груди отзвук неясной тоски — мне показалось, что я неумолимо теряю его. — Ну что, s bogom? Я помнил все урывками — мы зашли в бар, пустой и холодный. Косой взгляд Бориса прогнал администратора, а за столом уже сидели трое, один из них — щуплый старичок, неуловимо напомнивший мне Велти. Потом помню ощущение дерева у себя под пальцами, обивку, дорогую, непривычно богатую ткань, узоры, бережно вышитые вручную. Это был подлинник, а не реплика, несомненно. Так я и заключил Борису, на что он, сощурившись, кивнул, будто и без того прекрасно знал, что я скажу. После я забился в угол диванчика и в непонятном забытьи провел следующий час, когда Борис и остальные улаживали какие-то формальности. Очнулся я лишь тогда, когда хлопнула дверь забегаловки, а я осознал, что в баре остались только мы с Юрием и, похоже, я бессовестно продрых всю сделку. — Где Борис? — спросил я резче, чем требовалось, но Юрий и бровью не повел. — Вернется скоро, велел за тобой присмотреть, — его голос, грубоватый, с русскими перекатами звуков, действовал на меня успокаивающе. Я кивнул и заказал выпить. Скучно не было, тем более, что Юрий охотно поддержал бы разговор, если бы я его завел, но мне хотелось помолчать. Думать было трудно из-за мигрени, но с ней я почти свыкся. Меня нервировали лишь две вещи — долгое отсутствие Бориса и взгляд Юрия. — Что? — наконец спросил я, когда в очередной раз поднял взгляд от исцарапанной пластиковой столешницы. На краю расползалось липкое пятно с присохшими крошками. — Ничего, — лицо его было абсолютно спокойным, трудно было что-либо понять. Так мы сидели около четырёх часов, изредка перебрасываясь небрежными словами, но чаще я молчал и думал — нет, мыслями это не назовешь, скорее, наплывы воспоминаний, которые наслаивались друг на друга. Вот я держу Пиппу за руку, а вот Борис хватает меня за рукав. Вот светлый зал, в котором проходил банкет по случаю моей помолвки с Китси, а вот клякса чернил посреди белого листа — чёрное пальто, черные волосы, залпом осушенный бокал шампанского. «Я не могу здесь курить, не так ли?» Борис — непредвиденный, внеплановый, безобразно неправильный в четком пазле моей лживой жизни. И единственно правдивое, что было в ней. Он никогда не был со мной честен, но всегда был искреннен — хрупкий баланс, который до этого дня нам удавалось поддерживать. Вкус хлорки и Бориса во рту, его пальцы, бережно кладущие мне марку под язык, лай Попчика, мое странное ощущение в груди. Пиппа — ее рыжая головка, впалые щеки, сонная радость в улыбке, огромные пушистые свитера. Борис — его свитера, дырявые, спизженные из ближайших супермаркетов, мои — заботливо купленные мамой. Четкая грань, что была между нами, давно размылась в том городе, что стал началом всего, и мне вдруг показалось, что мы уже давно единое целое, как в той притче, где связанные красной нитью неизменно находят друг друга. Дверь хлопнула так яростно, что стены задрожали, а стекла, жалобно звякнувшие, едва не вылетели. От неожиданности я подпрыгнул, обернулся в сторону двери и замер. Это был Борис — шатающийся, бледный, но что-то в нем было такое, что я видел впервые. Инстинктивно я бросил взгляд на Юрия и поразился, что всегда каменное, спокойное лицо перекосилось от удивления и страха. — Боря, — он приподнялся с диванчика, выставил руки вперед, мягко двинулся к нему навстречу. — Не двигайся, — прорычал Борис и хлопнул по барной стойке. — Эй, бармен, есть у вас водка? Тащите сюда, живо! Лишь когда Борис начал говорить, я понял, что было не так. Борис был пьян. Пьян до такого состояния, что с трудом стоял на ногах — я впервые в жизни видел его таким. Я снова переглянулся с Юрием, но тому, похоже, вся эта ситуация нравилась еще меньше, чем мне. — Борис, что происходит? — решился я спросить, но бешеный, абсолютно невменяемый взгляд Бориса заставил меня дрогнуть и замолчать. Когда на дрощащих ногах бармен принес водку, Борис махнув рукой, отпустил его и сел за стол. Открыл бутылку, хлебнул чистой прямо из горла, даже не поморщился — только закурил сигарету. Мы с Юрием сидели и боялись двинуться. Я бы хотел убедить себя в том, что это Борис, что Борис часто пьет и никогда не навредил бы мне, но этого человека я не знал — и боялся до усрачки. — Юра, иди в машину и уезжай, — велел Борис после долгого молчания длиной в сигарету. — Нет, Боря, не поеду, — упрямо сказал Юрий и посмотрел на меня. Борис понял этот взгляд по-своему. — Поттер потом вызовет такси. — Я никуда не поеду. Ты пьян просто v govno, Боря, я не оставлю тебя в таком состоянии, да еще и Поттера с тобой. В ответ Борис молча достал из кармана револьвер и взвесил его в своей ладони. Меня прошиб холодный пот. В обычное время я был уверен, что Борис не выстрелит ни в меня, ни в Юрия, но блять, теперь я не был ни в чем уверен. — Едь, zolotse, — сказал Борис мягко. Черная сталь револьвера тускло блестела в его руке. — Нам с Поттером нужно кое о чем поговорить, ты тут только помешаешь. А я выстрелю, не сомневайся. Ты же знаешь, Юрочка, да? Смятение и ужас, охватившие меня при появлении Бориса, вдруг исчезли — я собрался, выпрямился и посмотрел на Юрия. — Поезжайте, — мягко попросил я. — Мы сами тут разберемся. — Ты уверен? — проворчал Юрий, переводя цепкий взгляд от меня к Борису. — Уверен, — кивнул я и улыбнулся краем губ. — Все в порядке. — Отзвонись, как закончите, — устало попросил Юрий, неодобрительно покачивая головой. Я вдруг понял, что он уже видел Бориса таким — а самое главное то, что он видел последствия, оттого и боялся Бориса куда больше, чем я. — У тебя есть мой номер, Тео. Я вздрогнул от того, что он назвал меня по имени, но за ним уже закрылась дверь. В баре мы остались одни. Было так тихо, что я слышал его прерывистое дыхание — будто Борис задыхался, как тогда, в бассейне, его лицо было белым и неподвижным. Шрам над бровью стал меньше, — отметил я про себя, но не сказал ничего вслух. А Борис был пьян. Я никогда не видел его таким, чтобы его пальцы дрожали, движения были косыми и нечеткими, а взгляд поплывших темных глаз блуждал где-то в воздухе. Он мог блевать, он мог творить дичь, но он никогда не терял контроля. Что же случилось теперь? — Сыграем, а, Поттер? — спросил он, криво и пьяно усмехаясь. В пальцах его правой руки исходила дымом сигарета. — Во что? — Есть игра одна, русские придумали, по байкам, — он неторопливо вытащил барабан, я следил за медленными движениями нервных пальцев. — Не помню, когда, я ж не сраная Википедия, но помню, что в ней участвуют минимум двое — револьвер и человек. Он вытащил из барабана все семь пуль и стал педантично расставлять их на столе — одну за другой. Затянулся сигаретой, потушил прямо об столешницу, зажег новую – тянул никотин быстро и нервно. — И часто ты в нее играл? — спросил я, не отрывая взгляда от его лица. Оно было спокойным и задумчивым, и не поверишь, что минуту назад этот человек выглядел бешеным зверем, кружащем по слишком тесной клетке. — Не поверишь, но частенько, как только оружие в руки получил. Сначала — на спор, чтобы уважение от товарищей получить, знаешь, ну типа, я смелый, потом пьяным был, ради смеха делал, ну я же веселья хотел, да и девушки после этого смотрели ой как по-другому, — он не смотрел на меня, пока говорил. Налил себе еще водки, хотел выпить. — Борис, хорош, — попросил я, но он так обжёг меня взглядом, что мне в принципе открывать рот больше не хотелось. Стопку он осушил залпом. — А потом один. Когда сидел и, знаешь, Поттер, думал, думал, много думал… Все думал, как оно повернется, как повернулась бы тогда, если бы я тебе картину отдал. Я ведь не забывал о тебе. Никогда не забывал, каждый день хоть одна поганая мыслишка да была — как он, не откинулся ли случаем? — он засмеялся, но смех этот звучал так невесело, что я с ужасом узнал в Борисе себя. Я украдкой оглядел бар. Пустой, весь персонал куда-то побыстрее смылся — похоже, у Бориса была здесь вполне однозначная репутация. Я вдруг осознал, что со мной Борис всегда был другим. Что он не злился, когда я делал ошибки, а других бы за это пристрелил, он никогда не кричал на меня — вел себя как заботливая мамочка или… Что «или», Тео? Что за мысль вертится на кончике твоего языка? Борис вертел в пальцах одну пулю, разглядывая так, будто в жизни ничего интереснее не видел. Потом вставил ее в гнездо пустого барабана. И в этот момент я – нет, не понял, а почувствовал, скорее, что за игру он предлагает. — Борис, нет, — я замотал головой, но понял, что уже не уйду. Борис в бешенстве, и если меня не пристрелит, то исколотит до полусмерти. — Не дрейфь, Поттер, играть будешь не ты, — он криво ухмыльнулся дрожащими губами. — Я бы тебе не позволил. Знаешь, я последний раз в рулетку лет пять назад играл, давно еще, накрыло меня не по-детски, умереть захотелось. Но я ведь трус, Поттер, не отнимешь у меня этого, я не мог разом со всем покончить, боялся себя убить, а тут — вроде как я и не виноват, это ведь не от меня зависело, выстрелит или нет...Если осечка, значит, ты еще нужен, если попадешь, то даже испугаться не успеешь. Фатум, рок! Судьба… Я очень отчетливо представил себе эту картину — пустой отель, Борис на краю кровати сидит, так и не сняв рубашку и дорогие брюки, крутит в руках револьвер дрожащими пальцами. Наверное, ему было страшно. — Что случилось тогда? — спросил я, стараясь не вывести Бориса из себя еще больше. — Я человека убил впервые, — легко ответил Борис, пожав острыми плечами. — Вообще-то, мудак Джейси сам был виноват, да только себе это не объяснишь. Я вспомнил, как Борис успокаивал меня после убийства Мартина. «Я бы сейчас тут не стоял, да и ты тоже… Это была самозащита, Поттер, я сам все видел…» Моя истерика в тот день вспомнилась мне очень отчетливо, и я подумал, что вполне мог тогда покончить с собой, и в ту секунду я вдруг ясно стал понимать состояние Бориса. — Ну что, первый пошел? — нервно улыбнулся он, и я все никак не мог осознать, зачем Борис это делает теперь, ему было страшно, я видел это, но он упрямо поднес револьвер к виску. — Борис, — сказал я, сглатывая вязкий ком в горле. — Пожалуйста, не надо. Наступила тишина. Борис сидел напротив меня, свет играл с нами, превращал людей в тени, в расширенных бездонных зрачках Бориса плескался страх. Но он вдруг улыбнулся — иначе, светло и нежно, так, как улыбался на парковке, когда на свой вопрос, стоило ли оно того, услышал «да». Это мгновение растянулось в часы — его улыбка на белом лице, его испуганные глаза, револьвер у виска и мои бегущие мысли, которые я все никак не мог собрать. Он нажал на курок. Револьвер сухо щелкнул. Осечка. Я шумно, перепуганно выдохнул, налил себе водки и выпил, не морщась, почти не чувствуя едкого вкуса. – Слава богу, pridurok. Слава, блять, богу... — Погнали дальше, — деловито сказал Борис, и я похолодел. Я подумал, что все кончено, ведь он уже выстрелил, но Борис снова крутанул барабан. — Пожалуйста, остановись, — попросил я, до боли в пальцах вцепившись в край дешевой столешницы. — Борис, я тебя умоляю. Но он не слышал меня. Я видел это по его глазам, мои слова проходили сквозь него, и эта невменяемость, это безнадёжное желание закончить все было мне знакомо до одури. — Ты, наверное, все о потерях знаешь, да ведь? — спросил он, отбрасывая кудри со лба, и у меня заныли пальцы от желания сделать это самому. — Я когда шел к тебе тогда, в Амстердаме, я когда в отель зашел, я почувствовал, blyat', неладное. Мне дверь пришлось выбивать, веришь, нет? Помню, как клерк угрожал полицию вызвать, вот умора! Пришлось моим парням его немножко успокоить. Но, сука, Поттер, я вижу это до сих пор. Он поднял на меня свои пылающие глаза, и я содрогнулся от того, какую невыносимую муку я увидел на дне затопленных зрачками глаз. — Выбиваю дверь в твой номер, а ты лежишь, как в гробу, и я сразу тебя поволок в ванную, а я сам думаю, это из-за меня, из-за меня, что я буду делать, если Поттер умрет, блять, я же сам сдохну в ближайшей канаве… Он мотает головой, будто отгоняя мух, не в силах ни плакать, ни кричать, и я чувствую, как ему теперь невыносимо сидеть передо мной. — Ты же был единственным, Поттер, слышишь?! — его голос натянут струной, он тяжело дышит, как загнанная лошадь, я хочу коснуться его пальцев, чтобы успокоить, сказать, что так вышло, что мы притянулись друг к другу, нашей вины в этом нет, ты для меня тоже единственный. — Я всю жизнь хотел, чтобы по-другому, всю жизнь хотел защитить тебя от смерти, хотел, чтобы ты научился жить, захотел жить, понимаешь? Я отдавал тебе всю любовь, что во мне была, не понимал, когда еще пацаненком был, но я любил тебя, а в итоге привел к смерти, Поттер, прости меня, я не хотел, чтобы ты умирал… Он сдавленно выдыхает. Револьвер у виска. Зажмуренные глаза, закушенная в кровь губа — одна секунда, щелчок, все кончено. Осечка. Мое сердце колотится в груди, как ненормальное, взгляд Бориса спокойный и твердый, он смотрит на револьвер с интересом, мол, вот как, интересный расклад, занятно, а я пытаюсь понять, почему же я не понял этого раньше, почему я был таким слепым идиотом и игнорировал очевидное? Я ведь тоже любил его, всегда любил, не знал, как, но я ведь до сих пор... Все пытался не замечать слона в комнате, а в итоге все привело нас сюда. Я вспоминаю то утро в борисовой квартире и едва сдерживаюсь, чтобы не взвыть — я поцеловал его трезвым, дал ему надежду, что теперь все будет иначе, а потом сбежал, боже, что же я натворил?! — Я все разрушаю, Поттер, я делаю людям вокруг меня больно, — шепчет Борис загнанно, и его рука повторяет уже знакомый маршрут к виску. — Я хочу жить, мир слишком хорош, когда курок щелкает, но ответь мне, почему так больно? Ответь мне, кто мы теперь друг другу? Кто мы, Тео? — он срывается на крик, мое имя звучит в тишине бара кислотным ливнем. — Мы два мертвеца, два покойника, Тео, я сделал тебя таким, я убил тебя! Я вижу, как худой палец Бориса — металл колец стучит о сталь револьвера — движется, и вдруг понимаю всё — абсолютно все, четко и ясно, кристально, как никогда не умел понимать. Мои руки движутся быстрее, чем мысли, и прежде чем Борис жмет на курок, я быстро и твердо хватаю его за руку. Мы застываем. Его тонкое запястье в моих длинных, привыкших к искусству пальцах. Я держу его крепко, чувствуя, как загнанно бьется под подушечками пульс. Он смотрит мне в глаза с мольбой, а я не отвожу взгляда. — Борис, — говорю я тихо и вижу в его глазах слезы. — Положи пистолет. Его рука дрожит в воздухе, пистолет гулко стучит по пластику стола, я свободной рукой отбрасываю его подальше. Я знаю, что делать. Я все исправлю. Я, не отпуская его руки, выхожу из-за стола и сажусь перед ним на корточки. Беру вторую руку в свою ладонь. — Я ведь и правда почти умер тогда, Борис. Как ты теперь. И эти слова произносить мне физически трудно, но они действуют на Бориса так, как и должны, и я едва сдерживаю крик, когда он сгибается так резко. Он падает на колени рядом со мной и загнанно, торопливо ощупывает меня, повторяя в забытьи: — Нет, нет, нет, нет… — хрипит перепуганно, его пальцы вцепляются в мой пиджак до боли. — Нет, ты не умер, я не позволю тебе умереть, ты не умер, пожалуйста, нет, Тео, не умер… Я обхватываю его руками, прижимаю к себе накрепко, а он рыдает в мои плечи, громко, как маленький, плачет в голос, и его рыдания гулко разносятся в тишине бара, отскакивают от стен, возвращаясь к нам. — Ты живой, правда же, я же успел, ты живой, да? Да?.. — Я живой, — отвечаю я, касаясь губами его шеи, дыша его запахом. — И ты живой. Ты не виноват, слышишь? Не виноват. Борис ломается в моих руках стеклом, сжимается в комок, коленями в пол, как на молитве, пальцы сжимают мои плечи, неумелые всхлипы кривят рот, и я целую его сильно и жадно, мои ладони держат его лицо, а я целую его, не могу остановиться, покрываю невесомыми касаниями кожу — щеки, скулы, веки, мокрые от мучительных слез, шепчу что-то успокаивающее, напеваю, заставляю почувствовать, что я здесь, я не уйду, больше нет. Когда Борис затихает в моих руках, я баюкаю его, прижимаюсь губами к кудрявой макушке. От него пахнет перегаром и сигаретами, теплый, привычный запах дома. — Все будет хорошо, я обещаю, — шепчу я, едва сдерживая слезы. Мы остаемся так надолго — два разбитых человека в темноте пустынного бара, на грязном полу, недалеко блестит вороньими перьями пистолет, на столе разложены пули, и мы, вцепившиеся друг в друга как после кораблекрушения.***
Когда Юрий приехал, он отчитал нас, как мальчишек. Начал с Бориса, но когда увидел его состояние — трясущийся, белый и беззащитный, перешел на меня. Я стойко выслушал все тирады, а потом попросил отвезти нас домой. Он привез нас в квартиру Бориса. Я пообещал, что позабочусь о нем. Мы с трудом дошли до двери, как только вошли, я раздел Бориса. Он слабо сопротивлялся, но он не был способен после истерики даже шагать ровно, поэтому я настоял на своем. Я затащил его на кровать и укрыл, дошел до окна, хотел покурить, но меня остановил его голос. — Поттер, не уходи. Я обернулся. Его черты лица изменились. Будто не было на лице шрамов, а в волосах седины, черты смягчились. Он выглядел уязвимым, выглядел разбитым. И совсем юным. — Я здесь, — кивнул я, дошел до него, залез под одеяло и сжал его ледяные пальцы в своих руках. — Я здесь. Я не стал говорить ему ничего важного – того, что хотел. Достаточно на сегодня откровений. Мы и так были вымотанные, выжатые до капли, поговорить и обсудить все, что было и все, что будет, можно и завтра. Сейчас было достаточно того, что мы лежим в одной постели, обнимаем друг друга, как бывало, в детстве, и никто никуда не уйдёт. Часа два мы лежали, почти не двигаясь, прижимаясь друг к другу, пока он, совершенно обессиленный, не уснул. А я долго лежал в темноте, курил и смотрел на его лицо. Я думал о том, что мы будем делать дальше. Куда переедем — сюда или ко мне. А может, купим дом где-нибудь за городом. Как будем ходить на выставки и смотреть старые фильмы, по много дней не вылезая из кровати, как будем готовить, он — экзотическую русскую бурду, засыпая все вокруг пеплом, я — индейку на День Благодарения, картошку, запеченную в масле. Как он будет таскать мои свитера, а я — его пальто. Как будем целовать друг друга до одурения, держась за руки. У нас так много дней впереди, — подумал я и почувствовал, как холодный ком в груди растворяется облаком. Он завозился во сне, зрачки метались под закрытыми веками. Я прижал его к себе крепче, поцеловал в голое костлявое плечо. — Шшшш… Это всего лишь я, Борис, — прошептал и почувствовал, как сильно я люблю его. — Спи, это только я.