прекрасно

— Где я могу взять мыло? — капитан одиннадцатого отряда перевел взгляд на вошедшего в комнату Бьякую. — Есть травяной шампунь, — Кучики недолго размышлял над ответом, а еще меньше потратил на размышления перед тем, как бесшумно обойти крупную ванну, которая представляла собой достаточно глубокую выемку в полу, покрытом плиткой. Внутри были сделаны небольшие выступы, на которых при желании можно было удобно сидеть. Подобная архитектура и качественная система нагрева воды создавали ощущение погружения в горячий источник, хоть атмосфера была куда более домашней. Никаких криков и веселья вокруг, никаких разговоров: зачастую, Бьякуя сидел в ней один, рассматривая рябь на воде, чувствуя, как вязнут и замедляются его мысли. Но это даже было на пользу: когда долго двигаешься с такой скоростью, когда просчитываешь десяток шагов вперед за секунду, просто сесть и медленно прокрутить в голове прошедший день, было доступной ему роскошью. Взяв с полки тюбик с шампунем, Кучики протянул его Зараки. Тот, конечно, принял бутылочку, но не сдержался, недовольно цокнув языком, рассматривая аккуратно выведенные иероглифы на этикетке. Он не любил шампуни. Ведь это означало, что колокольчики, тихо лежавшие рядом, завтра будет не на что вязать. Это означало новые вопросы. Это означало старые ответы. Это ли не прекрасно? — Давай я, — присев за спиной у расслабившегося в горячей воде капитана, Бьякуя запустил руку в его волосы, усмехнувшись, понимая, как глупо только что спародировал самого Зараки. Давай я, сказал он в тот раз, после чего буквально парой движений длинных мозолистых пальцев помог Кучики справиться с зацепившейся за прядь заколкой, вытаскивая ее из длинных волос. И точно также запустил всю пятерню в густые темные пряди, на что не отреагировал сам Кучики, но по рукам, от тонких запястий до скрытых слоями хаори и косоде плеч, прошлась волна мурашек. Стандартная реакция, если так подумать. Даже Кенпачи сейчас как-то по-особенному глубоко выдохнул и уселся удобнее на своем месте. Отпустив жесткие, спутанные пряди, Бьякуя вновь заполучил шампунь в свои руки, при этом зацепив кончиками пальцев чужую горячую ладонь. От нее не хотелось отрываться, и капитан уже жалел, что мысль пришла в тот момент, когда он уже наливал жидкость на чужую макушку, опуская теперь уже обе ладони на волосы Зараки и медленно распределяя по ним шампунь, превратив тот в легкую пену, пахнувшую в основном чем-то хвойным, вроде можжевельника. Даже после их длительной тренировки от Кенпачи лучилась энергия, словно сам капитан был Солнцем, а его реяцу вспышками расходилась в разные стороны, то задевая сидевшего позади Бьякую, то обходя его стороной. И если в бою такая огромная сила просто давила твоих соперников, заставляя склониться, упасть, хоть так поберечь силы, то в мирных и куда более личных взаимодействиях все ощущалось совсем наоборот. Кучики словно впитывал это тепло, этот свет. Все впитывал и впитывал, не ощущая насыщения. И знал, что его энергия точно так же оплела и пронзила насквозь поле Кенпачи, что они оба впитывают реяцу друг друга, каждый раз вдыхая полной грудью, когда находятся рядом. Наверное, это уже было сравнимо с тем, как Кёраку и Укитаке действовали друг на друга. Что-то за пределом обычного общения шинигами. Или с тем, как друзья Ичиго насыщались энергией самого рыжеволосого воина. Ведь мощная реяцу — это палка о двух концах. Одним концом ты оглушаешь врагов, а другой протягиваешь друзьям, как руку помощи. Наверное, Зараки был единственной живой душой, с которой Бьякуя позволял себе подобный обмен. Точно так же он был и единственным, кто мог прикасаться к его волосам. И единственным, к чьим волосам прикасался сам Бьякуя. Очередные стороны их разношерстного общения: взгляды, спарринги, обмен энергией, запустить обе ладони в длинные темные волосы, сжать и разжать, потянуть и отпустить. Зазвенит ли колокольчик в волосах Бьякуи в его шунпо? Сколько часов нужно биться Зараки, как быстро перемещаться, чтобы кенсейкан спал с мягких после шампуня прядей? Разве это не прекрасно? — Не хочешь присоединиться? — вопрос, ставший уже стандартным, ставший риторическим. К Кенпачи хотелось присоединиться, если ты был его другом. Хотелось согреться в этой бескрайней энергии, хотелось слушать, хотя они и редко говорили. Тем более в ванной, где медленно текущая горячая вода наталкивала на мысли, но никак не на слова. Разговоры, эмоции, переживания были настолько лишними, что никто из двоих не допускал и мысли о том, что чего-то не хватает. — Некуда спешить, — Бьякуе незачем говорить тише, но он будто бы именно это и сделал. Словно слова и правда, как лепестки сенбонзакуры, врезались в атмосферу, нарушая целостность картины. Капитан шестого закончил намыливать волосы сидевшего перед ним шинигами. Постучав того по плечу, он заставляет Кенпачи приподняться и отойти от края ванны, чтобы можно было спокойно смыть пену. Смешно, что сам Бьякуя, стоя в своей ванной, оказывается под водой по грудь, а Зараки сейчас обнажил почти всю спину, чуть ли не до пояса. Он был сильно выше Кучики и это завораживало. Потому, что рождало гораздо больше атак, гораздо больше маневров. С ним было интересно, ведь в этой битве не только Кенпачи сталкивался с равным по силе противником. Взяв с края небольшой ковш, Бьякуя не медлит, молча поблагодарив Кенпачи за то, что тот запрокинул голову назад, явно облегчая ему работу. Пена стекает в такую же мыльную воду, только больше распространяя хвойный аромат по комнате. От него дышать становилось легче. Поддавшись секундному желанию, Кучики откладывает ковш и обхватывает плечи воина руками, упираясь коленом ему между лопаток и оттягивая руки на себя, заставляя полностью прогнуться, чувствуя, как вода с длинных волос намочила шелк домашнего халата, превращая розоватый узор сакур на подоле в темный, почти красный, в тех местах, куда попали капли. Зараки в ответ протяжно стонет, слышится легкий хруст, расходятся уставшие мышцы. И Бьякуе и самому становится хорошо от ощущения того, как мышцы играют под его пальцами, как поддаются, словно пластилин. От того, что ему подставили спину, отдали право возиться с волосами. От того, что его руки несут не только смертельную опасность. Скинув, ставший противным, липнущим к телу, халат, Кучики спустился в ванну, чувствуя по разошедшимся волнам, как капитан, что был рядом, вернулся на свое место. На свое место в его доме, вальяжно раскинув руки и позволяя самому Бьякуе закинуть голову на одну из них, повернуться в сторону и смотреть на стекающие по длинному шраму капли воды. Смотреть на это уверенное лицо, от выражения которого рождалось ощущение, будто этот дом принадлежит Зараки, а сам Зараки принадлежит Бьякуе, а сам Бьякуя принадлежит дому, принадлежит Зараки, а Зараки часть дома, часть его ванной, часть каждого дня, часть жизни, часть реяцу. В возрасте Кучики уже не солидно считать, что что-то, длительностью в год, а то и меньше, — это уже часть жизни и ближайшего окружения. Но это всего лишь еще один нарушенный закон. Еще один руконгаец, который ворвался в его мир и наполнил его чем-то очень далеким от смысла, но чем-то близким к предметам первой необходимости, к тому, что мы делаем каждый день. Кенпачи-привычка, Кенпачи-вечерний ритуал, Кенпачи-комната. — Посмотришь, как они? — снова заговорил Бьякуя, перед этим легко толкнув собеседника локтем в бок. Откинув голову назад, он демонстрирует капитану свою шею, на сгибе которой виднелось темное пятно, а над самой ключицей — чуть ярче, красное. Ему нравилось это. Кенпачи поднимался так, словно на его плечах лежали огромные валуны, так медленно, неторопливо, вдумчиво. Осторожно убирая руку, чтобы Кучики не стукнулся головой об пол. Смотрит серьезно, оказавшись перед распростертым перед ним телом. Сначала Бьякуе было непривычно видеть его без широченной улыбки, но, в конце концов, Зараки всегда давал понять, что счастлив во время их битв и встреч. Или, как минимум, рад им. Рад возможности отдохнуть от капитанских обязанностей, от скучных поручений, от саке. Да, даже от саке нужен был отдых. А потом Зараки касается. И когда пальцы, в которых столько силы, пальцы, что принадлежат этим мощным рукам, касаются так осторожно, так уверенно и нежно, вот тогда Бьякуе нравится. Он закрывает глаза, позволяя себе раствориться в горячей воде торсом, ногами, а в горячих ладонях шеей. Подушечки у Кенпачи не нежные, царапающие, цепляющие, но это не смущает ни одного из них. — Почти сошли, — заключает шинигами, рассмотрев обе метки, наклоняясь и касаясь пятна на сгибе плеча губами, такими же горячими, как пальцы, но уже совсем не сухими, что всегда проходило от горячей воды и пара. Руки Бьякуи сами накрывают чужие плечи ладонями, скользят на спину, ведь это так привычно, ведь Кенпачи-привычка, смертельная и абсолютно безвредная. Зубы руконгайца цепляют светлую кожу, сжимаются крепко, сдавливают все сильнее, пока Бьякуя не сдается, отзываясь болезненным стоном. Никто из них не любил сдаваться в битвах. Оба без зазрения совести сдавались после. Мгновение — и новая метка сияет на чистом полотне чужой шеи, еще одно — и Кенпачи уже вцепился в другое место, перехватывая руку Кучики, который хватал за волосы, пытаясь отстранить мужчину от себя, когда становилось особенно больно. От такой силы кому угодно было бы больно, но в этом и был весь смысл. Контролировать боль, пропускать ее через чужое тело и позволять пропустить через свое. Чтобы ощутить ли, чтобы притупить ее восприятие ли, чтобы насладиться ли. И разве не прекрасно? — Кен! — срывается очередной возглас с губ Кучики, когда на шее уже не остается свободного места. В первый раз они проделали это в темноте спальни аристократа, и на утро оба были шокированы россыпью коричневых, красноватых, фиолетовых цветков, распустившихся по всей шее, спускаясь по ключицам, груди, и завершая узор где-то внизу живота. Если бы не хакама, можно было бы увидеть продолжение на бедрах Бьякуи, но для первого впечатления им хватило и доступной картины. Именно тогда Кучики и остановил поток извинений Зараки коротким мне нравится. С тех пор разговор не заводили, а Бьякуя всегда, без лишних намеков и церемоний подставлял свою шею под губы и руки. Зараки мог потрогать, погладить, поцеловать, укусить, горячо выдохнуть куда-то в белесое плечо, смотреть долго и пристально. А Кучики мог смотреть в ответ. Отстраненно холодно, презрительно, что значило бесконечно печально, если быть совсем честным. Потому что после стольких тренировок и ночей вместе ты не мог бы презирать своего партнера. Не мог бы относиться к нему отстраненно, безразлично. И это значило лишь то, что твой взгляд отражал не чувства к нему, а что-то настолько огромное внутри, что должно было найти хоть какой-то выход. Грусть от потери, пустота от потери, печаль от потери. У Бьякуи было множество того, что он потерял. У Кенпачи было множество того, что он нашел. Неудивительно, что того, кто вечно всё теряет, когда он потерял и себя, нашел тот, кто все время что-то находит. Это не нужно было принимать, это вписалось в картину мира Кучики. Кенпачи-комната, его место, его дом. Бьякуя стонет, ощущая новый укус, по больному. Тело пробивает боль, потом удовольствие, потом боль, потом снова. И он стонет еще, потому что ему нравится стонать, потому что каждый стон ласкает чужое реяцу так, что оно обдает развалившегося наполовину в ванной, наполовину на полу, капитана волной энергии в ответ. Потому что их энергии смешиваются, и сердце колотится еще быстрее, и Бьякуя чувствует себя таким же живым, каким Кен ощущает себя каждый день. И огромная скала, стоящая перед Кучики, склоняется еще ниже, проходясь шершавым языком по шее, зализывая всю боль, лаская каждый укус, каждый кусочек кожи, пока тело Кучики не пробивает мелкая дрожь, загоняя его в угол принадлежности. Чему-то большему, чем Кенпачи Зараки. Чему-то намного большему, чем Кучики Бьякуя. А Зараки уже спустил руки ниже по чужой груди, на талию Бьякуи, притягивая того к себе, заставляя выпрямиться и чуть ли не упасть на себя, но во время останавливая дернувшуюся вперед голову Кучики, столкнувшись с его губами своими. Руки капитана шестого снова оказались на его плечах, а бедра Бьякуи несмело обвили талию. Аристократ больно кусает за нижнюю губу и приоткрывает рот, готовясь принять ответную колкость от Кенпачи, вместо этого получая сладко сводящее мышцы внизу живота мощное движение языка, который оказывается у него во рту, касается языка самого Бьякуи, пройдясь по поверхности сначала кончиком, а после укладываясь сверху полностью, сплетаясь, вызывая резкое желание вдохнуть и сильнее сжать пальцы на крепком плече. Кучики любил целоваться, особенно медленно, когда это было чем-то вдумчивым, словно основное блюдо, а не закуска в пылу страсти и подготовки к чему-то большему. Любил, когда Кенпачи буквально заставлял самого себя остановиться, вступить в игру, в которой они то сталкивались губами, сплетаясь поочередно то во рту Кучики, то на территории Зараки, то медленно отстранялись, размыкая губы, но все еще не в силах разорвать контакт языков, чувствуя, как от этого бешено колотилось сердце, а по всему телу волнами расползался жар. Зараки умел целоваться. Зараки был отличным любовником, бесспорно. Ладонь руконгайца остановилась на внутренней поверхности бедра Бьякуи. Оба капитана замолчали, расцепили поцелуй, выдохнули, остановились. Негласный ритуал, который помогал лучше ощутить тела друг друга. И Кучики ощущал, ладонями плечи, бедрами чужие бедра и талию. Даже в горячей воде он ощущал отдельный особенный жар Кенпачи. Который в то же время ощущал невесомое тело, ощущал все еще смятение во все еще отстраненных глазах, ощущал Бьякую таким, каким никто не ощущал. — Знаешь же, что нравишься, Кучики-тайчо, — поддразнивает он, наконец, усмехнувшись, разбивая устоявшийся образ и напоминая Бьякуе, что они оба живые, все еще. А дальше теплое движение рукой вдоль бедра, теплое прикосновение тыльной стороной ладони к щеке. Бьякуя был трогательным, в том самом смысле, что трогать его, прикасаться, было приятно. Прекрасно. — Нравлюсь, значит? — в том же стиле отвечает Кучики, вновь потянувшись вперед, прихватывая зубами чужую нижнюю губу, обдавая их горячим дыханием и отпуская только тогда, когда на языке стал заметен металлический привкус крови. — Нравишься, — заверяет Зараки, не тратя время на то, чтобы попытаться стереть каплю крови. Новый поцелуй, новое прикосновение. Новая ночь, в конце концов, которая сменится другой новой ночью. Когда все та же реяцу Кучики, смешается с все той же реяцу Кенпачи, и они оба получат что-то новое, большее. Что-то, что Бьякуя точно не терял, а Зараки точно не искал. И разве это не прекрасно?