...ума холодных наблюдений и сердца горестных замет

Я мог бы пред ученым светом Здесь описать его наряд; Конечно б это было смело, Описывать моё же дело: Но панталоны, фрак, жилет, Всех этих слов на русском нет

      — Вы можете, когда я пишу, не жевать у меня над ухом?! Да ещё так… вызывающе!       — Сашхен, а вы не оборзели ли, часом?! Я четырежды сбегал от вас, и пытался успеть хоть что-то съесть, но вы с упорством маньяка таскаетесь за мной весь вечер, завывая рифмы. Наши трепетные отношения уже стали предметом общих обсуждений. Из-за вашего навязчивого внимания я пропустил профитроли, венские вафли, ананасовое мороженое (мороженое! мороженое!.. мороженое, понимаете, вы, злодей?!) и трюфели! До страсбургского пирога я так и не дошёл, лимбургский сыр истребили раньше, чем я успел его увидеть. Без меня сожрали, налетев, как стая троглодитов, всего запечённого кабана. И перепелов. И утиные паштеты. Мне вообще не досталось ни грамма мяса за этим столом! А, ещё барышни выпили всё презентованное Великим Князем шампанское, а братья Толстые под шумок сепарировались от общества к столу с охлаждёнными закусками и в два рыла выжрали всю баклажанную икру! После того как смели всю осетровую и белужью. Ладно хоть Танюша, добрая душа (дай ей бог хорошего мужа, а не эту рыжую ледышку, что совсем её не ценит) исхитрилась сунуть мне в руку кусок свежей горбушки! А так-то я вообще из-за вас остался нежрамши.       — Не ВСЁ шампанское вылакали барышни! — Ленский, как обычно, словно чёрт из коробочки, вырастает буквально из-под земли и триумфально извлекает воровато прикрываемую полой фрака бутылку, от чего Онегин враз светлеет лицом.       — НИТ, — сипит Пушкин, отталкивая изящный фужер, который Ленский пытается ему всучить, — тока кружка!       — Сашхен прав, — живо поддерживает его Онегин. — Вы что ли тут, Вольдемар, с барышнями выпивать собирались?! Вы б ещё напёрстки притащили!       Кружки они добывают на кухне, засмущав весь тамошний женско-девичий контингент и заодно и случайно затесавшегося к ним кучера.       — Вздрогнули!       Три кружки громким стуком салютуют ушедшему лету, приветствуют осень.       Три желания на шампанское загадываются молча и тайно. Три цели ставятся на достижения — ровно так же, как и год назад. Трое молодых людей отчаянно стараются не фиксироваться мыслями на не реализованных за этот минувший год намерениях. Прошлогодние замыслы так и не осуществились. Кому-то так и не хватило духу раскрыть свои чувства, кто-то так и не стал знаменитым писателем, с кем-то так и не произошло то, чего он уже не чаял дождаться.       И всё-таки они верят.       — Вздрогнули! — игристое вино, светлое, с золотистым драгоценным блеском, наполняя пространство тонким свежим ароматом снова льётся в незатейливые толстостенные кружки.       Константин Павлович, буде ему довелось бы наблюдать как молодёжь потребляет его подарок, хватался бы сейчас за сердце.       Фильдепёрсовое шампанское заедают всё той же воздушно-невесомой булочкой с поджаристой хрустящей корочкой.       — Ну-с, что вы там накатали, Шекспир вы наш недооценённый, — немного подобрев, благодушно гудит Ленский, ястребиным движением совершенно бесцеремонно выхватывая из внутреннего кармана Пушкина исписанные подаренным англицким грифелем листы, — опять, небось, дрочите своими виршами на Онегина?!       — Фи, Вольдемар, как вам не идёт-то, — высокопарно отзывается Онегин, но с любопытством засовывает нос в написанное.       — Это черновые наброски, извольте немедленно отдать взад, — ледяным тоном требует Пушкин.       Но двое великовозрастных бонвиванов, похитив последний кусок хлебной корочки, сбегают от восходящего солнца русской поэзии на антресоль и втаскивают туда следом приставную лестницу, бескомпромиссно отсекая погоню за собой. Усевшись прямо на пол, сталкиваясь головами над текстом, они читают вслух, дожёвывая булку:       — «Условий света свергнув бремя, как он, отстав от суеты, с ним подружился я в то время, мне нравились его черты»!       — Сашхен, — Онегин с растроганным видом прижимает руку к сердцу, — это ТАК мило!       Он переглядывается с Ленским, и они взрываются громоподобным хохотом.       — Ну, Ленский, вы у меня доиграетесь! — грозит снизу Пушкин кулаком угорающему приятелю. — Я пропишу вас бессмысленным никчёмным зелёным юнцом! А Онегин убьёт вас на дуэли! Вы будете самым бездарно слившим свою жизнь персонажем!       — Да-да, — бодро отзывается Ленский, и, заприметив выскользнувшего спиной вперёд из бального зала военного, на цыпочках отступающего в коридор, очень оживляется. — Эй, Эрмитаж! — орёт он как в лесу. — А вы опять от Таньки прячетесь, да?! Небось обещали ей кадриль, а теперь сбегаете?!       Подскочив на месте от неожиданности, молодой генерал заполошно озирается, наконец, находит взглядом расхаживающую по залу напротив несуразную пушкинскую фигуру. И притаившуюся над ней на антресоли парочку, скрывающуюся в сумраке дальнего угла. Выдыхает, явно расслабляясь.       — Идите сюда! — машет ему Ленский листами. — Пушкин тут вот у нас новую нетленку ваяет, вкладывая в неё весь потенциал нереализованных с Онегиным желаний. Присоединяйтесь, устроим читения!       — Я сейчас к чему угодно присоединюсь, — рыжеволосый генерал в один прыжок оказывается под антресолью, откуда ему оперативно спускают лестницу и утягивают с ней наверх раньше, чем Пушкин успевает броситься её ловить.       Генерал дрожащей рукой оттирает пот со лба.       — Таня с её папа́ устроили мне такую массированную атаку, что я уже и не чаял выбраться. В сравнении с ними весь наполеоновский флот, обстреливающий мою эскадру, когда мы сдерживали этих макаронников у Ла-Манша, не более чем воскресный пикник воспитанниц Смольного. Хорошо, что Татьяну отозвали подруги. Предложили пойти поколдовать.       — Покалядовать, генерал, вы когда-нибудь кого-нибудь смертельно напугаете уже, а Татьяне обеспечите репутацию ведьмы.       — Ну в принципе это даже будет соответствовать…       — Вольдемар, как вам не стыдно! Татьяна очень милая, нежная девушка…        — Очень, очень, — оживляется генерал, — и, поверь мне, Евгений, она просто идеально тебе подходит, вы будете чудесной парой… А что это вы пьёте такими кружками, господа? Водка?!       — Шампанское, — цыкает Онегин, и, видя что генерал кривится, подсовывает ему кружку: — Да ты попробуй, попробуй сначала!       Он заботливо держит её на весу, пока генерал, припав к ней только губами, выхлёбывает всё что в ней осталось, а Ленский сочувственно наглаживает того по рыжей голове, тихонько приговаривая «ох, ухайдакает тебя Танька со своим семейством, беги, пока можешь, беги, Армаша».       — Ну как? — говорит Онегин.       — Что-то не разобрал, — задумчиво отвечает генерал, но глазами по сторонам зашарил с интересом, — а вообще, нам, артиллеристам, лучше б... а хотя ладно, ещё есть?..       — Вот, — указывает нравоучительно Ленский на героя боевых действий десятого-четырнадцатого годов годов Пушкину, и тыкает обличающим перстом в листы, — вот кому нужно стихи посвящать… а не красивой мордашке Онегина! Вот на кого надо бумагу переводить!       — А что там? — тут же вспыхивает сплетническим интересом генерал, заглядывая в листы. — Ого! «Он по-французски совершенно мог изъясняться и писал; легко мазурку танцевал, и кланялся непринуждённо; чего ж вам больше? Свет решил, что он умён и очень мил».       — Сашхен, окститесь, — ужасается Ленский, — да ведь Евгеша на французском изъясняется ну если только самую малость получше, чем на японском! А уж по-французски писать не сможет, даже если ему дать словарь и начать одновременно пытать!       — Мазурка, значит, вас вообще не смущает?! — ревниво фыркает генерал, записной теневой танцор, которого обычно, едва он оказывается в опасной для себя близости от бальной зоны начинают рвать на части девочки, девушки, и даже их мамаши. — Его ж на пол выпустить — всё равно что медведя плясать отправить. Дамам отдавит все ноги, мужчин просто пороняет всех через одного. Я б его как стратегическое оружие использовал, засылая с дипломатическими миссиями.       — Ну хватит уже завидовать, — Онегин манерно оглаживает ладонью волосы.       — А чего это вы нас ограничиваете? — рассеянно отмахивается генерал, и продолжает: — «В своей одежде был педант, и то, что мы назвали франт. Он три часа по крайней мере пред зеркалами проводил, и из уборной выходил подобный ветреной Венере»…       Ахнув, он с открытым ртом смотрит на Ленского, которого от смеха сгибает ажно пополам.       — Ого… — повторяет генерал. — Предельно откровенно, я бы сказал! Милый вы мой Александр Сергеевич, ну нельзя же так неприкрыто… — он щёлкает пальцами, и Ленский с готовностью подсказывает нужное слово:       — … дрочить.       — Спасибо, поручик. На английском, впрочем, это звучит интереснее. Да, так вот, Александр Сергеевич, отчасти, конечно, ваша репутация неисправимого юбочника вас прикроет… хотя, ей-богу, не понимаю, почему вас все считают таким донжуаном... если кроме томных вздохов самого душераздирающе платонического характера от вас ничего не перепадает даже самым первым красавицам петербургского общества... Кстати, вот. Вот что значит стратегическое прикрытие, господа, — обращается генерал к Ленскому и Онегину, поочередно посматривая на них, и они тут же, состроив понимающе-скептические лица, согласно кивают его словам, и, неодобрительно прищуриваясь, оценивающе меряют взглядами набычившегося Пушкина. — Маскировка и подмена целей — великое военное умение, кото…       — Генерал, вы у меня дождётесь! — грозит Пушкин. — Я и вас добавлю в мой роман!       — Благодарю! — самый молодой генерал Российского флота отвешивает поэту издевательский поклон.       — И даже имени вам не дам, — мстительно добавляет Пушкин, — будете просто безымянно мужем Татьяны Лариной!       — Держу пари, — не думая даже понижать голос, но демонстративно прикрываясь ладонью от Пушкина, делится Ленский, — у Сашхена Танька будет бегать не за вами, а за Онегиным!       — Самовписка в персонажа, сводимого автором с небезразличным автору главным героем — обычное дело, — соглашается генерал, и Пушкин коварно предупреждает:       — Я даже не укажу, что вы ирландец!       — Ну, знаете! — генерал бледнеет. — Это подло, Александр Сергеевич!       — С волками жить! — защищается Пушкин.       — Не нарывайтесь, милый Сашхен, — предупреждает Ленский, — а то, знаете ли, мы можем продолжить наши читения и расширенным составом, отправившись в зал к остальным. А зачтём мы на пробу им что-нибудь… да вот же: «Всего, что знал ещё Евгений, пересказать мне недосуг; но в чём он истинный был гений, что знал он твёрже всех наук, что было для него измлада и труд, и мука, и отрада, что занимало целый день его тоскующую лень, — была наука страсти нежной»… э, други?! Как вам?!..       — Кайл Реннайт, — кивает генерал, — вы знаете его, господа… командует специальными подразделениями, сформированными на базе английских частей, недавно ездил в Лондон, для завершения прерванной войной учёбы... получил магистра, между прочим. Так вот он любит теперь ввернуть в разговор, как правило, не к месту и не ко времени, какое-нибудь заумное словцо. Он бы сейчас сказал, что это сублимация.       — Не знаю, что оно означает, вот это вот, но звучит определённо как что-то гадкое! — решительно порицает Ленский, а Онегин, кусая губы чтобы не заржать, бормочет, что он вообще никогда не давал повода, и как не стыдно выписывать его каким-то прости хоспади, похотливым сатиром.       — Могло быть хуже, — утешает его генерал шёпотом, — вам могли бы придумать брак по расчёту, выдав замуж за кого-нибудь в два раза старше. И не факт, что за женщину.       У Ленского хищно загораются глаза.       — А я бы такое почитал! — шепчет он в ответ. — Причём именно что вторую вариацию.       — А ещё его можно было бы прописать проданным в гарем султана…       — Я бы и такое почитал!       — Тише вы оба! — Онегин бросает взгляд вниз, на Пушкина, прохаживающегося под ними. — Ещё слепых на дровни наведёте. Лучше б написал что-нибудь этакое, с приключениями, как мы обороняем деревню от восставших мертвецов…       — Евгений, ну это жутко…       — Вольдемар, вы сами зазывали меня ночью пойти на могилу какого-то там колдуна.       — Эх... Евгений... ну как же я люблю вашу наивность.       — На что это вы намекаете, генерал?!       — Вольдемар, да я открытым текстом говорю, какие намёки.       — А я как всегда ничего не понял.       — Это потому что у вас чистая душа, Евгений.       — А у меня?       — А у вас, Ленский… Эх. Да ладно, живите уж, с чем есть.       — Да-да, — угрожающе урчит снизу Пушкин, свирепо исписывая огрызком грифеля какой-то зачуханный кусок бумажки, — продолжайте, продолжайте, господа, не отказывайте себе ни в чём! Я всё интерпретирую!..