Лучшее во мне

— Сестра, помоги мне. Шинобу каждый раз повторяет эти слова у могилы Канае, как мантру. Её губы уже истёрты данной молитвой, отдающей привкусом пепла и несбыточных надежд, но она продолжает монотонно сидеть на коленях и проговаривать фразы так, словно давит губами стеклянные ягоды, предчувствуя электрическую смесь из голгофы и мазохистского наслаждения. Она сидит перед ней неприкаянным духом, когда предстоит важная битва. Потому что, глядя в бесчувственные глаза демонов, напоминающие цветные стекляшки, хочется захлебнуться в магматической воронке инквизирующей злости. Её настолько много, что Шинобу почти не дышит — один резкий вдох сулит смертельный ожог. Когда она просит помощь у Канае, сестра милосердно дарует ей временное спокойствие. И искусственную улыбку, с которой она бросает яд в сторону врагов, ущемляя их уверенность — до чего же сладостно-мерзкое зрелище. Вулкан внутри, которому принесена жертва, начинает утихать, позволяя делать неровные, но безопасные вдохи и выдохи. — Сестра, побудь со мной. Шинобу шепчет эту просьбу, и её дыхание шелестит предсмертным стоном, а сердце замирает, чтобы глухо удариться о стеснённую грудь, оплетённую крапивой. В Кочо всё ещё живёт маленький и капризный ребёнок, который жаждет внимания. Её миниатюрные руки, как у младенца, тянутся к призрачной улыбке сестры, пронизанной мифическим августовским светом. Ей хочется, чтобы родственница была рядом, и, напевая колыбельную, миролюбиво укачивала её под покровом сумерек, ныне затянувшихся до бесконечности. Без Канае больше нет солнца. Произошла страшная аннигиляция. Ей хочется до скрипа в зубах отправиться в прошлое, чтобы ещё раз подрасти и получить вместо поцелуя в лоб нежное прикосновение к губам. Ей хочется ещё раз услышать робкое извинение сестры за проявленную слабость, а затем, стерев удивление, ответно потянуться к ней, утопая в неге удовольствия и шёпоте о том, как она грезила о подобном исходе. Ей хочется лежать в мякоти кровати, обнимая родное тело, в котором накоплено слишком много сверхъестественного тепла. И ничего дурного не виделось. Они любят друг друга — это главное. В любви нет ничего неправильного, если она вселяет в тела лишь одухотворяющий огонь. — Сестра, почему ты оставила меня одну? Об этом кричит рапсодия её умершей вместе с Канае душа. Отголоски прошлого скрежетают острым стеклом, когда она вспоминает, как сестра протягивает к её лицу ледяную длань. Шинобу, к своему сожалению, помнит слишком чётко её застывшую в венах кровь, кристаллизирующуюся в иней. Кочо чувствовала, что это конец, но человеческая сущность безрассудна в своих химерах; она пыталась прогреть руку Канае, которая проливала всё больше слёз от безысходности, от того, что она не могла сказать прямо Шинобу, что она больше никогда не согреется. Столп насекомого не понимает, почему в эмпирей возносятся слишком рано самые лучшие, самые светлые, самые любимые. Кочо-младшая предпочла бы умереть сама. Канае — справедливая Фемида, а Шинобу — жестокая Немезида, сеющая хаос во имя своего субъективизма. Очевидно, что в этом тандеме должна выжить Канае, как самый святой апостол божества. Шинобу должна была плавиться в чертогах ада за свою нескончаемую злобу и смотреть со стороны на сестру, учась у неё мудрости, чтобы перенять её при перерождение. — Сестра, я люблю тебя. Шинобу произносила это сакральное признание всю жизнь. Каждый день. Каждую секунду. До и после смерти Канае. Прямо ей в раскрытые губы, которые пахли душистыми цветами, и на могилу, усыпанную разноцветными букетами. Она вспоминает последний поцелуй с послевкусием крови, и, остервенело сжимая кулаки, клянётся себе, что будет жить, пока живы демоны. Она станет сосудом из мести, который очистит мир от этих грешных созданий. Она сотворит кровавую и жестокую историю, где на самом деле не будет протагониста, и будет одна довольна её исходом. В её согбенную спину прилетел склепный холод. Она поёжилась, обняв себя обеими руками, но продолжала, подобно монолиту, стоять на месте и смотреть на выгравированное имя сестры. Шинобу могла сидеть здесь до самой темноты, забывая о реальном времени и о зове Канао, которая мечтала потренироваться со своим мастером. Но она уходила, когда редкостной красоты бабочка мимолётно садилась на её плечо, почти тут же улетая, но оставляя на раненном сердце несколько пластырей и солнечное тепло. Бабочка исчезала под покровом цветочных лепестков, которые следовали за ней шлейфом, пока она не растворилась в их ароматных объятиях. На губах Шинобу в такие моменты появлялась редкая искренняя улыбка. Она не чувствовала себя жалкой и одинокой, пока воспоминания о Канае пускали корни в её душу. — Я отомщу за тебя, сестра.