Об опасности, которую таит в себе чтение

Он никогда не мог подумать, что это может быть так… Устроившись на широком подоконнике, притаившись за тяжелой бархатной портьерой цвета густых летних сумерек, Ричард, вдыхая запах старой бумаги, растворялся в лежащей у него на коленях книге, с упоением читая. Блаженство какое… Открыв для себя этот вид наслаждения, юноша, уходивший с головой в чтение, поначалу нехотя благодарил Алву за то, что маршал не имел обыкновения докучать своему оруженосцу приказами и просьбами, за то, что обязанностей у Окделла в доме Ворона нет и не ожидается, а стало быть, свободного времени имелось в избытке. Но главное — Ричард был признателен своему эру за разрешение пользоваться роскошной библиотекой. Книги его пленили, распахивая перед Диконом целый мир, полный историй, приключений и нешуточных страстей, воспитанного в строгости и набожности надорца особенно волновали именно страсти… Глаза Ричарда скользили по пожелтевшей бумаге, подсвеченной светом льющимся из окна, а перед глазами, оживали описанные на страницах образы: мужественные, благородные, бесстрашные… Ричард жил книгами, воображая себя одним из этих невероятных героев, читал запоем, видя у себя в голове яркие картины, особо внимательно вчитываясь в описание любовных тем, переживая вместе с героями книг то, чего в реальности ему испытать пока не довелось. Читал эротику, прежде даже не догадываясь, что о ТАКОМ кто-то осмеливается писать, смущенно прикрывая ладонью горящую щеку, с колотящимся сердцем вслушиваясь в то, что происходит за пределами его убежища, вне подоконника. Не вошел ли кто в библиотеку? Наткнувшись однажды на томик гайифской любовной прозы, поначалу, сообразив, о чем в ней идет речь, в приступе гадливости Дикон отшвырнул книгу в сторону. Однако любопытство, обычное для молодости, и превосходный, живой стиль повествования, которым начиналась история, в которую он умудрился заглянуть, подтолкнули его к тому, чтобы, не без внутренней дрожи, взять в руки противное Создателю издание. Для сугубо ознакомительной цели… Так он говорил себе, осторожно переворачивая пожелтевшие страницы порочного издания, постепенно втягиваясь в повествование, первое время старательно избегая откровенных сцен, подумав мимолетно, что поддавшиеся неправильной страсти герои этой истории могут быть похожи на Алву и брата Валентина. Ведь эр Август, предупреждающий Ричарда от том, что Алва может быть опасен, без намеков, открыто сообщил, что Ворон не гнушается подобной мерзости и более того, считает ее совершенно приемлемой для себя. Ох, лучше бы он не брал в руки той книги! Даже не дойдя до половины, а лишь приподняв для себя завесу порочных, но полных непонятного очарования страстей между двумя мужчинами, Ричард больше не мог смотреть на своего эра, не впадая в дикое смущение. Дочитав первый роман, юноша поймал себя на жуткой мысли, что все прочие, нормальные истории, странным образом потеряли для него интерес и он, не понимая суть рожденного внутри желания, ищет среди книг именно писанину гайифских извращенцев, не гнушавшихся детальными описаниями любовных сцен. К несчастью, таких на полках библиотеки маршала оказалось предостаточно… «Тебе б покаяться, идиот!» — вопили совесть и благонравность, выпестованная матушкой. Но разве ж о таком можно покаяться? Дик скорее умер бы, чем признался хоть кому-нибудь о том, как сильно его зацепило, все эти непотребства, мало того, он желал читать их снова и снова, легко воображая одним из персонажей эра Рокэ. О… это очень скоро сделалось его наваждением. По счастью, Алве не было никакого дела до фанаберий его попавшего в плен порока оруженосца, он был занят своими маршальскими делами, порою забывая о том, что имел прихоть завести себе подопечного. И это доводило юношу до границы отчаяния. Дик, замороченный гайифской вредной писаниной, с больным видом, тайно любовался белоснежной кожей своего эра, длинными, походившими на гриву Моро волосами Рокэ, жадно залипал глазами на неприкрытой черным кружевным воротом шее, сходил с ума от неожиданной, роковой стати своего кровного врага, который непонятным образом сделался для несчастного Окделла источником сладко-невыносимой муки. От Алвы хотелось бежать, не разбирая дороги, но в то же время, Ричарду хотелось его видеть, постоянно. Нет, все хуже — его хотелось коснуться, запутаться пальцами в длинных гладких волосах, сорвать поцелуй, дерзко, возможно даже грубо, заявляя о своем желании, а после отдаться на милость, без остатка… День за днем это усугубляется, стирая границы разумного, иссушая нереализованным, но вполне материализовавшимся желанием. Столько беды от одной книги… Гори она лиловым! Хуже лихорадки… — С вами все хорошо, юноша? — Да, эр Рокэ, благодарю… — лепечет в ответ Дикон, мечтая провалиться сквозь резной дубовый паркет. — Глаз у вас как-то нездорово блестит, да и румянец… — Все хорошо, монсеньор, — громче шумящей в ушах крови, только бешеный стук сердца, и дышать совершенно невозможно, под этим насмешливо-нечитаемым синим взглядом. Вот ведь мерзавец… Мысль о том, что Рокэ может догадаться, бьет в голову и заставляет Ричарда покачнуться… — Да что с тобой такое?! — из бархатистого голоса маршала исчезает веселость. И Ричард чувствует, на своем плече чужую сильную руку. «Ничего» — хочется заорать Алве прямо в лицо, и пуститься наутек, вниз по лестнице, через просторный холл к тяжелым входным дверям, потом спотыкаясь на конюшню, чтобы вскочить на коня и, пришпорив его кинуть в галоп, прочь от особняка, из столицы. Вместо этого Ричард лишь обессиленно прикрывает ресницами глаза, почти оглохнув от грохота собственного сердца, в такт которому в висок стучит жуткая мысль: «Пропал!» — Ричард… — маршал зовет его по имени откуда-то издали. А перед стиснутыми до боли веками Окделла калейдоскопом мелькают подсмотренные в страшных романах образы, которые он, идиот, сам же наделил лицом своего эра. Мир сходит с ума и растворяется в невозможном, сконцентрировавшись на кончиках сильных горячих пальцев, вцепившихся в предплечья Ричарда. — Ты меня слышишь? — совсем близко, настолько, что лица касается теплое, пахнущее вином дыхание, но словно через толстый слой войлока. — Скажи что-нибудь! — Пожалуйста, — слышит Дикон собственный голос также издалека, и пугается того, что собирается произнести, но не произнести не может — он уже безумен, его поразила-таки лихорадка, страшная книжная скверна, от которой исцелиться самому не под силу, как и жить с ней, так что терять юному книголюбу уже в сущности нечего, а потому… Он едва слышно, почти против собственной воли, отстраненно понимая, что имеет все шансы быть высмеянным и отвергнутым, шепчет: — Прошу вас, поцелуйте…