Её силодар

Бор дёрнулся и открыл глаза, облизнув пересохшие губы. Поднял взгляд и посмотрел на круглый столик, стоявший у дальней стены комнаты. Проклятое тесто лежало на нём, проткнутое иглами, круг из муки был нетронут. Всё как всегда… Домового вырвали из его дома. Выдернули, вышвырнули с балкона пинком под зад при помощи деревенской магии, секреты которой все позабыли. Все, кроме неё. — Ну что, милок, проснулся? Серафима вошла в комнату, и Бор съёжился внутри своей клетки — мелового зачарованного круга, границы которого он не мог пересечь. Домовой был ко всему обнажён. Его не пригласили по чести переехать и жить в другом доме, его увезли силой, повязав ворожбой и отравив жабьим плющом. И защиты у него не было. Он был беспомощен перед ведьмой, пленившей его. Та, кто раньше называл себя Мамой Фимой, выкачивая деньги с наивных людей, решивших избавиться от проблем при помощи магии, спокойно вошла в круг и насмешливо посмотрела на пленника, положив руку на бедро. Ведьма преобразилась до неузнаваемости: помолодела, похорошела. Пышная грива чёрных как смоль волос, брови вразлёт и тёмные завораживающие глаза — всё это придавало ей вид хищницы. Она и была хищницей, державшей домового в своих острых когтях. Фима облизнула яркие алые губы и тихо стала читать заклинание: — Трава-плакун, трава-плакун… Бор болезненно вскрикнул. Проклятое растение проросло словно сквозь пол и вмиг захлестнуло тугими плетьми его обнажённое тело. Ведьма продолжала читать заговор, причмокивая губами, и вскоре пленник был распят внутри круга, растянут, словно на дыбе. Он вздрагивал, выгибался и тяжело дышал, беспомощно раскрывая рот — плеть плакун-травы захлестнула его горло, немного придушивая. Из глаз цвета листвы катились слёзы — Бор знал, что будет дальше. Фима тем временем опустилась рядом с ним на колени и уже почти пела, дрожа от предвкушения. Новые плети растения свились в подобия щупалец, те плети, что уже его связывали, приподняли его над полом и выгнули. Домовой заскулил. Одно древесное щупальце вошло ему в срамное отверстие, другое проникло в рот, сочась ядовитым соком. Бор закашлялся, подавился и рванулся из своих пут, закатив глаза. По его коже бежали чёрные узоры, глаза тоже полностью почернели. Ведьма расхохоталась, целуя его тело: — Не противься моей ворожбе. Ты мой. И так будет, пока я хочу. Плети растения меж тем уже вовсю брали его, проникая глубоко в горло и тело, пробуждая постыдную страсть. Фима меж тем уже ласкала языком его член. И Бор сдался. Разжал кулаки, обмяк в путах, глаза закрыл, разомкнул зубы, оставив попытки перегрызть плеть плакун-травы. Делал он это всё равно от отчаяния, знал, что не сможет. Ведьма снова звонко захохотала и оседлала домового, поглаживая руками его грудь и шею, пощипывая соски и заставляя своею волей щупальца древесные двигаться в его теле более плавно. Бор задрожал, поддаваясь срамному пламени, сжигавшему, казалось, всю его сущность. Он извивался, выгибался и глухо стонал, а ведьма смеялась, пела, царапала его тело и слизывала капельки крови с его кожи, страстно его объезжая, как мужа законного. И домовой дал ей то, что она так хотела. Золотые узоры пробежали по его коже и скользнули в неё. Бор извивался и бился почти что в агонии, а Серафима сладостно выгибалась и кричала в лютом экстазе. С каждым разом она хорошела. Сила вплеталась в её кровь и текла по её венам, была частью неё. Сила, что отнимала она у него, Бора, своего пленника, домового, которого она выкрала из его дома. Как только сила перестала струиться, плакун-трава отпустила пленника, усохла, спряталась туда, откуда пришла. Но Бор всё равно пошевелиться не мог. Он лежал на спине в меловом круге, раздавленный, разбитый, опустошённый. Только злые слёзы катились по лицу. А Серафима лежала на нём, целовала и гладила. Но домовому не было от этого легче. Ведьма жадная. Она придёт в его темницу снова, и снова, и снова. Пока он сможет поить её силой. Он — её силодар.