Ещё никогда Ойкаве не было так стыдно за свои чувства.
Он стоял обнаженным напротив зеркала и каждый раз находил на себе только кончики подрагивающих ресниц. Они были отчего-то светлыми, почти белыми, и это всегда казалось Тоору жутко нелепым.
Ойкава моргал, чтоб в тот момент, когда он откроет глаза, уловить взглядом эти глупые белые кончики ресниц. Зачем они такие? Они выглядели, как барашек на волне, так же нелепо. Волны очень нелепые. Как и Ойкава.
Тоору гладил себя пальцами по плечам, таким худощавым, острым. Наткнувшись на родинку, он какое-то время её тёр, будто что-то должно было произойти, словно она исчезнет, поменяет цвет, да что угодно произойдёт, лишь бы всё это не оставалось таким же, лишь бы что-то изменилось.
— Ты там долго?!
Ойкава содрогнулся, как маленький испуганный зверёк, стал бегать большими перепуганными глазами по ванной, схватил полотенце и прикрылся, мотая головой молча, наивно пологая, что его видно через дверь.
Дурак.
— Нет, — Спокойно ответил Ойкава. Так спокойно, словно сейчас его вовсе не разрывает от недосказанности, от жара в груди, словно всё его тело не стало непослушным, нелепым, неловким, будто его мысли не скатываются в комья шерсти. И словно ему совсем не стыдно.
Тоору облизывает губы и думает о том, какие они сухие. Не как тогда.
Ойкава наматывает полотенце себе по грудь, он чувствует себя таким уязвимым сейчас, таким восприимчивым. Кажется, если он просто ущипнёт себя, обязательно оставит синяк. А если это сделает Он, Тоору это убьёт.
Когда Ойкава смотрит в пол и видит Его ноги прямо напротив своих, мир вокруг обваливается, и теперь есть только их ноги и бесконечная темнота вокруг.
Это новый Большой Взрыв. Всё появляется только когда Тоору поднимает глаза. И тут же снова исчезает, зарождается и умирает за эти секунды. Ерунда. О какой ерунде Тоору думает.
Ойкава смотрит на Его лицо и не различает черт.
— Неужели! Иди ко мне в комнату, я быстро… и чего ты так натянул полотенце?
Он смеётся. Смеётся над Ойкавой. Так стыдно.
Тоору ступает босыми ступнями по Его территории, он ступает на Его землю и чувствует себя в западне. Он идёт медленно, хорошо прощупывая стопами пол, будто хочет, чтоб его ноги пахли Им, словно так он станет Его собственностью.
Ойкава, не поднимая глаз, доходит до Его кровати, садится.
Его запах напоминает о Его смехе, и Тоору стыдливо стягивает полотенце на бёдра. Стыдно. Стыдно. Стыдно. Так много Его. Он везде здесь.
«Неудивительно, я ведь в Его комнате, » — усмехается Тоору про себя.
Ойкава сам не заметил, когда начал думать о Нем так, когда его стали волновать подобные мелочи, как Его запах, голос, походка, жесты и словечки. Кажется, ещё пару месяцев назад они были лишь друзьями, но потом Тоору влюбился и совершил глупость. Ту глупость, из-за которой теперь ему стыдно, из-за которой теперь между ними непонятно что.
— Ты расстелил себе футон?
Ойкава растерянно повернул голову на звук, с его мокрых волос упала пара капель, а на губах Тоору застыла неловкая, сконфуженная улыбка, будто ему свело мышцы лица. Он явно надеялся на что-то другое, не на футон. Как наивно.
— Я думал, мы будем спать вместе, — робко выдавил юноша, тут же слыша усмешку со стороны друга.
— Нет-нет, подожди! Ты что… думал, что? — Он обнял себя поперёк груди, будто отгораживаясь, второй рукой принялся жестикулировать, стараясь объясниться без слов, потому что говорить эти слова было слишком неловко для Него. И Ойкаве стало стыдно, что из-за него Ему некомфортно. — Это… не-е-ет, я не гей, и то, что тогда было это…
Ойкава почувствовал, как в груди сильно кольнуло, а рёбра словно сжали тисками, так сильно, что было не продохнуть, казалось, металлом на груди сошлись крепкие прутья, сковавшие его всего в мучительной средневековой пытке.
Тоору задыхался от любви к Нему, от любви, которую никак не мог обличить, потому что Он его не любит в ответ и вряд ли полюбит. А Ойкава… он дурак. Влюбился в лучшего друга, как это глупо, как нелепо, думал, что всё будет как в сказке, решил, что им суждено быть вместе, любить друг друга до опьянения, до безумия. Но это было не так.
Уставши таить свои чувства, он — наивный, глупый… как же стыдно, о Боже, стыдно-стыдно-стыдно!
Стыдно!
Он остался у Него дома, остался в Его кровати с бутылкой дешевого вина и с Ним.
Тогда губы Тоору не были такими сухими.
— Ничего не значит. Ни тот поцелуй, не то, что было после… то, что ты. Мне. — Он нахмурился, будто вспоминать ту ночь Ему было совсем не приятно, а напротив, противно, словно случилось тогда что-то унизительное, что-то такое мерзкое для Него самого, а не для Ойкавы.
А Ойкаве больно, очень больно, так крепко сошлись прутья на его груди, что они ломают рёбра, пробивая путь к хрупкому юношескому сердцу, которое впервые влюбилось и совсем не хочет, чтоб его так сразу разбили, оно хочет жить, биться быстро и громко вместе с Его сердцем.
Тоору касается кончиками пальцев своего подбородка и смотрит на Него молящими глазами, словно просит: «Не разбивай мне сердце.»
— Что ты мне отсосал, тоже ничего не значит, понятно? — сказал Он.
Ойкаве очень стыдно. Так стыдно, как никогда не было до этого. Он не краснеет, он бледнеет от стыда, отводит глаза, боясь увидеть презрение в глазах того, кто стал для него пределом мечтаний.
Это так несправедливо.
— Хорошо, Ива-чан.
