***
Пауль/Шнайдер, съемки Deutschland, 288 слов — Шнай, солнышко, сделай чаю, — прохрипел Пауль, сдавленно кашляя в кулак. Шнайдер, прижавшийся щекой к его животу, зашевелился. Поднял вихрастую голову, посмотрел мутно и сонно, а затем улегся обратно, изогнув спину, чтобы смотреть Паулю точно в глаза взглядом, в котором читалось «ни за что». — Ну пожалуйста? — предпринял повторную попытку Пауль, умоляюще складывая брови. Надо же было умудриться заболеть. Съемки проходили просто в диких условиях, но Пауль не без оснований считал себя крепким и закаленным орешком. Видимо, не в этот раз. А еще Шнайдер заболел вместе с ним, и теперь они оба просто валялись в кровати днями напролет и кашляли друг в друга, даже не имея сил на то, чтобы трахаться. Обидно до слез. Шнайдер даже целоваться отказывался, мотивируя это тем, что нечего множить и без того размножившихся микробов. — У меня температура тридцать семь и девять, а у тебя тридцать семь и семь. Я сильнее болею и не могу вставать, — в противовес своим словам Шнайдер выглядел куда лучше Пауля — по крайней мере без растертой кожи под носом. Просто сонный и куда более теплый, чем обычно. В очередной раз захотелось зацеловать его, захотелось опрокинуть на спину и стащить мягкие домашние штаны, но сил не было даже на кашель. — Шнайдер, я так редко тебя умоляю… Но сейчас — встал бы на колени, честное слово, если бы ты не развалился на мне тяжеленной шпалой. Шнайдер только рассмеялся и покачал головой. Завозился, укладываясь удобнее, обнимая Пауля сильнее за талию. Тот устало вздохнул. — У меня нет ни шанса, да? — Ни одного, — не переставая слабо улыбаться бледноватыми сейчас губами Шнайдер мягко потерся о его живот носом, а затем коснулся мягкой кожи. — Обещаю расплатиться минетом после того, как выздоровлю. — Хм… Ловлю на слове.***
Тилль (/)Флаке, 272 слова — Флаке, блять, где твоя обувь? Тилль чуть сигарету не выронил, когда заметил их клавишника, взбирающегося по склону босиком и в распахнутой куртке. Уже хотел было подбежать и помочь, но Флаке справился сам, а когда подошел ближе, стала ясна причина такого геройства. Просто Флаке снова был пьян в драбадан — перегаром разило так, что не спасал даже морозный и свежий горный воздух. Тилль и сам вчера не изображал трезвенника-святошу, но то, в каком состоянии был сейчас Флаке, не вписывалось вообще ни в какие рамки. — А тебя ебет? Что ты блять мне сделаешь за то, что у меня ботинок нет? Выебешь? У пьяного Флаке прорезается голосочек — Тилль это уже давно уяснил, но каждый раз все равно становилось смешно до колик в животе. Дрищавый, склонный скорее к молниеносным ядовитым уколам тонкой иглой, чем к откровенным угрозам, Флаке, перебрав алкоголя, очевидно начинал воображать себя большим и сильным, без стеснения оскорбляя людей. Или просто так привык пить вместе с ним, с Тиллем, и всегда знал, что рядом есть тот, кто при случае сможет дать по морде оскорбленным? Не спеша Тилль сделал последние несколько затяжек, затушил сигарету в стоявшей здесь же, на перилах крыльца, пепельнице, а затем вскинул на Флаке тяжелый взгляд. Странно, но в ответ не было заметно привычного смущения. — А если и правда выебу? Флаке только фыркнул. Тогда, сейчас, когда Тилль неаккуратно ронял его прямо длинным носом в диванную подушечку. — Ты только презерватив возьми, а то я грязный, — едва слышно пробормотал Флаке, уже почти уснув, заставив Тилля выгнуть брови так, что заболели мышцы на лице. — И откуда такие познания… — пробормотал он, выше натягивая на костлявое плечо теплый плед.***
Рихард/Карон, примерно время, когда Рихард перебрался жить в Нью-Йорк, 245 слов Рихард вышел на балкон, рассматривая людей внизу. Все куда-то спешили, подняв воротники, несли подарки, пакеты с едой, переговаривались, улыбались… Готовились к праздникам, одним словом, спеша к родным и любимым. Он покрутил в руках пачку сигарет, думая, закурить ли ему, но затем убрал ее обратно в карман и просто облокотился о перила. На их улице горело праздничное освещение — деревья стояли, усыпанные желтыми огоньками гирлянд, а вот снегом Нью-Йорк не радовал, ощерившись вместо этого мокрым, грязным асфальтом. Зато Берлин впервые за долгие годы бесснежной зимы сейчас утопал в сугробах. Об этом проинформировал Шнайдер, единственный из всех коллег хоть иногда звонивший ему. Рихард не знал, была ли это банальная вежливость, или Шнайдер просто остыл, забыв в отсутствие раздражающего фактора об обидах, и решил поинтересоваться его делами. Рихард поговорил с ним практически сквозь зубы, делая вид, что ему вовсе и не нужно, чтобы кто-то звонил, и Шнайдер, тяжело вздохнув, торопливо попрощался. Сейчас Рихард жалел о таком своем отношении, но позвонить самому не давал стыд и часовые пояса. Обернулся, рассматривая сквозь стекло ходящую по квартире Карон. Его милая Карон, которая сейчас, когда он видел ее регулярно, почему-то начала неимоверно раздражать. Рихард все же потянулся к сигаретам. Щелкнул зажигалкой, уберегая в ладонях дрожащий огонек, затянулся, без эмоций рассматривая улицу и машины. Было очень странно готовиться к Рождеству здесь, а не в Берлине. Раньше он всегда знал, что друзья, пусть и не с ним, но где-то поблизости, сейчас же… Карон позвала его из комнаты, и Рихард, угрюмо выдохнув, затушил едва начатую сигарету.***
Пауль, Шнайдер, шнайдерята, 269 слов — Хозяева! Шнайдер… — Пауль хотел добавить «мать твою», но быстро прикусил язык. Ульрике относилась к мату без какого-либо стеснения, но теперь, когда в доме у молодой семьи обитали двое мелких и любопытных кошмаров, за речью следовало следить тщательнее. А то детям наверняка станет интересно разузнать значение новой фразы, а Шнайдер за такое по головке не погладит. Во дворе было пусто и, постояв и подождав ответа, Пауль закрыл за собой калитку и ступил на аккуратно расчищенную дорожку. Они должны были съездить в магазин — затариться в последний раз перед Рождеством, но Шнайдера нигде не было видно. Пауль медленно обходил дом по кругу, гадая, где может быть друг, когда неожиданно получил удар по шее. За шиворот тут же посыпался холодный снег, и Пауль резко обернулся. Конечно же, Шнайдер выглядывал из-за заснеженных кустов, широко и довольно при этом улыбаясь, и Пауль покачал головой. И это еще про него говорят «детство в жопе играет»? — Мальчик, тебе сколько лет? — ухмыльнулся он, замечая затем и две светловолосые головки. Малолетние отпрыски Шнайдера с любопытством и до ужаса знакомыми улыбками — страшное дело гены — разглядывали его во все глаза, а затем и помахали с довольными мордахами. — Столько не живут, — вернул ухмылку Шнайдер, явно не ощущающий вины за содеянное. — Ты ведь понимаешь, что это война? — Пауль прищурился, а затем быстро нагнулся, беря в ладонь ком снега и торопливо сжимая его ладонями в шар. — Бей папу, пацаны! — заорал он, швыряя в Шнайдера снежком и наслаждаясь громким возмущенным визгом друга, получившим в лицо. Мальчишки активно включились в борьбу, и Шнайдер немедленно оказался залеплен снегом по самые уши — ржущий и довольный, а затем и вовсе свалился в глубокий снег на лужайке, сбитый с ног.***
почти полный состав, 389 слова — Флаке, с дороги, мать твою!!! Окрик совершенно не помог — только напугал еще больше. Флаке не знал, чем думал, решив встать на лыжи, и теперь активно жалел о столь опрометчивом поступке. Накатанная лыжня несла его вперед без единой возможности съехать или вильнуть, а дорога, бежавшая с горки, добавляла скорости. Ветер бил в лицо, заставляя глаза слезиться даже за очками, и страх держал за подвздошину цепкими когтями, перерастая в панику. Мимо пронесся Оливер, обдавая снегом, и быстро умчался вперед, а Флаке от неожиданности дернулся, лыжи сошлись клином, и снежная корка начала стремительно приближаться к лицу. Он кувыркнулся несколько раз, теряя палки, и затормозил жопой в ближайшем сугробе, оказавшись засыпанным твердыми холодными комками. Снег забился в уши и глаза, лишил адекватного восприятия, и громкое «бля-я-ять!» показалось глухим и далеким. С трудом приподняв голову и сняв очки с носа, Флаке подслеповато сощурился, наблюдая, как неподалеку в том же сугробе вязнет еще парочка тел. Страх снова резанул где-то в груди, но тела почти сразу зашевелились, и Флаке расслабленно вздохнул. Было неловко, что он стал причиной такой крупной — и очередной — проблемы, но все уже давно должны были привыкнуть… По идее. — Шнайдер! Шнайдер, ты как?! — одно из тел, судя по звуку, оказалось Рихардом — без очков было совсем трудно различать расплывчатые цветастые силуэты, наряженные в пухлые костюмы. Отряхнув очки от снега и кое-как протерев стекла, Флаке снова водрузил их на нос. Рихард и Шнайдер, переплетясь ногами и руками, неловко барахтались в снегу, пытаясь понять, где чья конечность. Видимо, ехали друг за другом, а затем и оба слетели в кювет из-за внезапной аварии по ходу движения. — Живой… Локоть убери, — сдавленно пропыхтел Шнайдер, а затем расслабленно выдохнул, когда пропало давление с живота. Почти сразу же он принялся смеяться, как ненормальный, и Рихард, быстро заразившись, тоже захохотал, упираясь лбом Шнайдеру в плечо. Кажется, им было все равно на снег и холод, и Флаке невольно улыбнулся. Перед ним затормозил чужой сноуборд, а затем перед носом оказалась рука в перчатке, и Флаке завозился активнее, пытаясь встать. — Да давай уже. Пауль, — а это был именно он, потряс рукой, и Флаке вцепился в чужие пальцы, выгребаясь из сугроба. — Как всегда, да? — ухмыльнулся друг, и Флаке опустил глаза, в очередной раз принимаясь протирать очки. Благо, хоть Шнайдер с Рихардом на него, кажется, не злились. — Хоть не уебался? — Вроде нет. Спасибо. Пауль помог ему подняться на ноги, а затем и отряхнул от снега, широко, доброжелательно улыбаясь.***
Оливер и лучшие подружки, 358 слов — Занят? Трубка молчала. Оливер даже отнял телефон от уха, чтобы проверить, на связи ли абонент, но звонок все еще шел, и техника отсчитывала секунды. — Приличные люди обычно сначала здороваются, — наконец, ответил динамик голосом Пауля. Голос был сонный и немного напряженный, и Оливер почувствовал, как внутри что-то обрывается. Опять внезапен, как кирпич на голову, опять не нужен. — Ты ведь знаешь, что я неприличный, — он хмыкнул, радуясь про себя тому, что голос звучит ровно и беспристрастно, совершенно не выдавая его истинного состояния. Боли, одиночества, какой-то острой тоски, перемешивающей внутренности, будто продукты лезвием в комбайне. — Ну… Тоже верно. Что-то случилось? С праздником тебя, кстати, — Пауль, видимо, немного раздуплился: его голос приобрел привычные, насмешливые нотки, пропала и охриплость. Оливер представил, как голый Пауль, выбравшись из нагретой теплым женским телом постели, сейчас говорит с ним, почесываясь и раздумывая, заварить ли ему кофе или поставить греться чайник. — И тебя, — машинально откликнулся он не зная, как подступиться к, собственно, причине звонка. — Все в порядке… В порядке. Поругался с женой, наорал на детей, напился, как животное, и сейчас торчит даже не знает где: пустая улица, какой-то бар, даже машин не видно. Все дома или в злачных местах, отмечают и радуются. — Точнее, не в порядке. Пауль снова молчал. Сопел едва слышно, дожидаясь продолжения, но Оливер больше не знал, что говорить. — Можешь приехать? Пожалуйста. Я не вовремя, знаю, но… — Куда? Короткий вопрос, но немного тяжести растворилось, будто и не было, и Оливер дернул уголком губ в намеке на улыбку. Он позвонил первому, кто пришел в голову, и хорошо, что это был Ландерс — живой и никогда не прекращающий движение. — Я… Не знаю. Сейчас найду указатель. — Скинешь SMS-кой. Пауль отключился, а Оливер побрел к угловому зданию. Уже через час он с Паулем и опухшим, но быстро включившимся в работу Шнайдером сидели в том самом маленьком баре и методично напивались. Оливер не любил говорить о проблемах, не любил выворачивать никому душу, но был искренне благодарен за то, что друзья просто были рядом и веселили его. Купить коробку презервативов и три бутылки вина, чтобы помириться? Да что угодно, любые тупые советы и беззлобные подъебки, лишь бы не ощущать сосущего внутри одиночества. А может быть советы и не были такими уж тупыми…***
Рихард/Тилль, 540 слов Было херово. Во рту сухо и гадко, комната — вращается, а башка раскалывается так, что не стоит даже пытаться подняться. Тилль прочистил горло — попытался, огляделся мутным взглядом. Квартира. Незнакомая. Еще какое-то тело на другой половине дивана-уголка. Живое хоть? Живое, дышит, иногда всхрапывая и чмокая во сне губами. Уже легче. Тилль пошарил рукой рядом с собой, ища телефон — не было. Похлопал по карманам: брюки, пиджак. Внезапно пришло ощущение, как что-то твердое упирается в затылок. Отлично, телефон нашелся. Пропущенных было несколько и все — от Рихарда. Тилль поморщился. Его «Белочка» могла быть очень и очень настойчивой. Он хмыкнул, ощущая резкий прилив ностальгии: именно настойчивость Рихарда в свое время стала причиной того, что «Rammstein» вообще родились на свет. И что Тилль сейчас был здесь, в этой неизвестной квартире, похмельный и больной, а не латал в своей деревне протекающую крышу старого дома. Перезванивать не хотелось. Полистав туда сюда экран и список контактов, Тилль отбросил почти бесполезную игрушку в сторону — заряда в телефоне оставалось еще минут на двадцать работы. Он кое-как сполз с дивана, зашуршал какими-то бумажками, раскиданными прямо по полу, бредя к невысокому столику, на котором стояли и лежали пустые бокалы и валялись бутылки. В одной еще оставалось что-то — вино? шампанское? похуй — и отвратительно теплый алкоголь потек в горло, осел там приторно-колючим облачком, но стало полегче. Тилль не знал, что это: самовнушение или реальная и настолько мгновенная помощь, но теперь хотя бы не шатало. Телефон начал пиликать противной трелью, и Тилль утомленно нахмурился — он знал, кто ему звонил. Брать трубку не хотелось, но он совершенно не представлял где находится и остались ли у него деньги, чтобы добраться домой, так что ответить было в его же интересах. — Сука такая, ты немедленно говоришь мне адрес и стоишь голосуешь на дороге, как дешевая шлюха, иначе я тебя из-под земли достану и снова туда же закопаю, понял меня?! Голос Рихарда был уставшим, но звонким из-за едва сдерживаемого бешенства, и Тилль не решился сознаться, что адреса не знает. В любом случае Рихард трубку уже бросил, и Тилль со сдавленными стонами боли принялся искать свою куртку. Оказывается, он был почти за чертой города, а у Рихарда белеют губы, когда он злится настолько сильно. Тилль уже почти забыл о такой особенности друга. Упав бесформенным, дурно пахнущим мешком на переднее сидение, он бросил на Рихарда один единственный короткий взгляд, опасаясь что-либо говорить, а затем они резко стартанули с места, заверещав покрышками, и было уже не до разговоров. Рихард гнал, что дурной, с силой сжимая пальцами руль, и Тиллю хотелось поцеловать эти наманикюренные пальцы и прильнуть Рихарду к груди, чтобы погладили под челюстью, но сейчас лучше этого было не делать. А то и двинуть могут в эту самую челюсть. — Скажи мне пожалуйста, почему я ищу тебя в новогоднюю ночь по всем притонам в этом чертовом городе? — просвистел все еще злой Рихард, останавливаясь на светофоре. Промзона наконец закончилась, и на улице стали заметны люди — они возвращались в цивилизацию. — Потому что ты меня любишь, — грустно произнес Тилль, снова кидая на Рихарда короткий взгляд. Мешки под глазами, скорбно опущенные уголки губ, напряженность в теле и волосы, склеившиеся в неопрятные сосульки — Рихард был слишком красив, освещенный зимним солнцем и берлинской серостью. — Я тебя ненавижу, — одними белыми губами прошипел тот, невидящим взглядом смотря на светофор. — Неправда, — Тилль даже слабо рассмеялся, не удержавшись, утыкаясь лбом в чужое плечо. — Ты меня любишь…***
Оливер, Флаке, 441 слово — Оливер, привет! — Эм… Привет? — с вопросом в голосе ответил тот. Явно не ожидал, что кто-то может звонить ему в домофон в столь раннее рождественское утро. Даже не «кто-то», а именно Флаке — отчего-то слишком нервный и немного заикающийся. — Впустишь? Дело есть. Оливер снова принялся тупить. Он не знал, зачем ему нужно впускать Флаке, но налет вежливости, привитой родителями, шептал, что дверь все же стоит открыть. Не стоять же другу там, под снегопадом и на холоде, пока Оливер будет наслаждаться не то поздним завтраком, не то ранним обедом? Или еще хуже — Оливер будет есть, а Флаке просто развернется и уйдет. И никто даже не предложит ему виски, или горячего вина, или хотя бы горячего чая. — Да?.. Конечно. Оливер нажал на кнопку, слыша, как запищала входная дверь в подъезд, а затем повернул ключ в замке. Он не знал, нужно ли ему встречать гостя на пороге или это, опять же, будет невежливо. Не подумает ли Флаке, что Оливер стремится избавиться от него побыстрее? Он и правда не хотел с кем-то общаться в праздники, пускать в свою квартиру, но раз уж Флаке пришел… Оливер даже предположить не мог, что тому понадобилось, оставалось только надеяться, что никаких серьезных проблем не предвидится. Наконец, послышался шум лифта, а затем и торопливые, размашистые шаги. Шаги Флаке нельзя было спутать ни с чьими другими. Запоздало Оливер понял, что все же остался стоять в прихожей и сейчас наверняка будет немая сцена неловкости, он получит еще одно очко со знаком минус напротив графы «вежливость» и экзамен не сдаст. Раздался стук в дверь, но Оливер не смог выдавить из себя ни звука, и Флаке нерешительно сам потянул за ручку. — О, э, отлично. Рад тебя видеть. С Рождеством, — Флаке неловко улыбнулся, а Оливер только хлопнул глазами. Перед глазами рисовался собственный аттестат зрелости* и огромный запрещающий знак, пересекающий весь лист — «Не зрелый». Или какой? Он же не сдал. — Слушай, Оливер, странный вопрос… — И тебя с Рождеством. Флаке запнулся. Посмотрел так, как обычно смотрит, но затем расплылся в нерешительной улыбке. — Да, э, и тебя, так вот, вопрос… — Может, чаю? — Что? А, нет, спасибо… Ну вот, еще балл напротив «гостеприимность». — Так вот. Тебе, э, кот не нужен? — Кот? — переспросил Оливер и недоуменно моргнул, только сейчас замечая, что Флаке странно обнимает себя рукой поперек груди. У него какие-то проблемы со здоровьем? — Ну, да. У меня, понимаешь, кошка разродилась, котятам уже недели три… Маленькие, но проблем быть не должно. И… В общем, вот. С этими словами Флаке отогнул воротник куртки, и оттуда немедленно высунулось нечто вспушенное, глазастое и удивительно громкое. Котенок требовательно запищал, испуганно озираясь по сторонам, пока Оливер не менее испуганно рассматривал крошечное создание, не решаясь даже дышать. А взять кота — это будет вежливо и гостеприимно?***
Пауль/Шнайдер, 390 слов — Какая прелесть, — Пауль хмыкнул, вытаскивая с полки упакованный в целофановый пакет женский костюм Санты. Конвейерный, почти безликий — это вам не дорогие костюмчики из секс-шопа. Как гласила реклама на упакове в виде грудастой красавицы, в пакете была юбка, жакетик и парик с косичками и шапкой. Красное нечто из жестковатой даже на вид дешевой ткани с белыми помпончиками. Рассмотреть что-то детальнее вот так не представлялось возможным, а отрывать липкую застежку Паулю было лень. Он помахал упаковкой подошедшему ближе Шнайдеру и сразу же напоролся на тяжелый, предупреждающий взгляд. — Даже не думай, — веско произнес Шнайдер, аккуратно забирая у Пауля упаковку. Повертел в руках, брезгливо морща длинный нос и рассматривая этикетку и ценник, а затем небрежно бросил обратно. При этом выражение красивого лица явственно говорило, что даже одно неправильное слово, сказанное Паулем, будет расценено как нарушение всех условленных договоренностей и послужит поводом для начала войны. — Шнайдер, детка, ну чего ты ломаешься? Красный тебе очень идет, — промолчать Пауль не мог, как и перестать улыбаться. Он знал, что при условии сможет продавить любовника на эту маленькую шалость, но пока не видел смысла. Тот на время праздников всегда был взвинченный, нервный и дерганный, и расслаблялся только с наступлением рождественского утра. Тогда его — сонного и податливого — можно было начинать мацать прямо по пробуждении и трахать еще до завтрака, выслушивая быстро заглушаемые стонами жалобы о голодном урчании в желудке. Конечно, нарядить Шнайдера миловидной эльфийкой и связать гирляндой было достаточно заманчивой идеей, но уже как-нибудь в другой раз. — А я и не спорю, что он мне идет. Но это я не надену, — Шнайдер ухмыльнулся, а затем кинул быстрый взгляд по сторонам, проверяя, есть ли поблизости кто-то, кто мог бы их услышать. — Вредина. Хорошо, я куплю тебе заячьи ушки. В качестве подарка. Хвостик входит в комплект, — Паулю на посторонних было плевать больше, чем Шнайдеру, поэтому он потянулся к аккуратным губам без всякой задней мысли, требуя быстрый поцелуй. — Я ему, значит, кучу прибабахов для фотоаппарата, а он мне ушки. Хвостик или плаг с хвостиком, извращенец? — довольно оскалившись, поинтересовался Шнайдер, пользуясь их разницей в росте и отклоняясь назад, не давая Паулю приникнуть к своему рту. — Конечно же второе. Ты, кстати, в курсе, что я ненавижу, когда ты так делаешь? — тихо шепнул Пауль куда-то в щетинистый подбородок, ловя взгляд хитро блестящих глаз. — Естественно, иначе бы не делал. Получишь ты на Рождество трусы в виде рождественского колпака**, раз так меня любишь. Пауль только заливисто рассмеялся.***
Рихард, Кира, Максим, 414 слов Рихард, чертыхаясь и роняя пепел на футболку, носился по кухне. Все пространство заволокло черным дымом, невыносимо воняло гарью, и даже мощная вытяжка и открытые окна слабо справлялись с проветриванием. Сигарета в таких условиях явно была некстати, но у Рихарда просто не было времени и возможности затушить ее и оставить в пепельнице. Куда-то запропастилась прихватка, вся рабочая поверхность стола была заставлена грязными плошками и мисками, и деть горячий противень было некуда. А тот, сука, был охуеть каким горячим! Сгоревшим, точнее. Хватать такой голыми руками было чистым самоубийством, но альтернатив на горизонте не наблюдалась. Торопливо выключив духовку, Рихард открыл дверцу, сразу же хватая ртом облако горелого дыма. Задумчиво посмотрел на свою толстовку, на черный металл противня, снова на толстовку, а затем с тяжким вздохом потянул рукав на пальцы, ими — еще за край одежды, а затем и сам противень. Даже сквозь два слоя ткани тут же обожгло нестерпимым жаром, и Рихард почти услышал, как жарится кожа, шкворча кожным жиром. Немедленно захотелось противень бросить, но тогда зашкворчали бы еще и ноги, а это было бы совсем уж проебом. Матерясь сквозь зубы, Рихард с размаху бахнул противень на стол, громыхая тарелками. Кажется, что-то даже разбилось-раскололось. Едва почувствовав, что можно отпускать, Рихард тут же отдернул руку, вынимая окурок изо рта и принимаясь дуть на пальцы. Подушечки укоризненно сигнализировали алой кожей, прохладный, с копотью воздух помогал мало, и Рихард поднял кран, суя руку под воду и выплевывая сигарету в раковину. Такая себе первая медицинская помощь, но кожа хотя бы на мгновение перестала гореть огнем. — Папа сжег эклеры, — раздался позади звонкий голосок и, обернувшись, Рихард увидел в дверном проеме Киру с Максим, опасливо заглядывающих в кухню и прикрывавших носы руками. Сжег, точно. На противне вместо пышных завитушек из заварного теста валялись плоские и черные от гари комки, не имевшие с эклерами ничего общего. Сделал, блять, вкусненького к Рождеству. Устало вздохнув, Рихард сел на ближайший стул, и к нему тут же подбежала Максим, проворно взбираясь на колени и обнимая за шею в знак утешения. — Что случилось? — остановилась рядом Кира, с любопытством и легкой брезгливостью рассматривая разгромленную кухню — в конце концов, ей предстояло здесь убирать. — Тесто не поднималось, поэтому я выкрутил температуру повыше и… Отошел. А потом забыл про него, — Рихард сложил брови, строя виноватое выражение лица. — Бывает. Главное, что кухня цела… Относительно, — Кира улыбнулась, а затем потянулась и поцеловала его в макушку, окутывая ароматом своих духов. Сразу же стало легче, и Рихард, прижимая к себе одну дочь и наслаждаясь поддержкой второй, слабо улыбнулся. Эклеры он сделает еще. Главное — дети. Его самые сладкие пироженки.***
все, 308 слов — С Новым годом, пацаны! — громко прокричал Пауль так, что заложило уши, а затем и взорвал хлопушку для надежности, чтоб у всех точно перепонки барабанные повываливались. Впрочем, ворчать никто даже не собирался: они только что отыграли концерт в переполненном зале, гудящим от криков восторга — отыграли просто потрясно, на едином дыхании, и вся группа сияла довольными улыбками и раскрасневшимися лицами. Еще бы. Не каждое выступление совпадает по полной программе: идеальное техническое исполнение, идеальное настроение у группы, идеальная толпа… Много чего должно быть идеального, но в этот день сошлись все звезды, и потому все обнимались, смеялись, а где-то в углу уже чпокнула пробка у бутылки. — Ссанину конечно эту пить ниже нашего достоинства, но — традиция, — Тилль, ухмыляясь, наполнил один бокал, потом второй, немедленно подсунутый кем-то ему в руку, третий… Наконец, все шесть высоких и тонконогих фужеров переливались в свете лампы золотистым и пузырящимся шампанским. — В Берлине уже давно новый год, но мы же не в Берлине. — Ничего, будем пить в два раза больше, — Пауль отсалютовал бокалом, и все поддержали его согласным ржачем. Настроение было вспомнить молодость и отправиться в исследовательскую экспедицию по местным барам — сразу всем, что получится захватить за одну ночь. — Хочется пожелать нам всем, чтобы удача не покидала, вдохновение не терзало, здоровье радовало, хуй стоял и деньги были, — коротко и по существу толкнул тост Рихард, и шесть бокалов взмыло в воздух. — С Новым годом! Они чокнулись, перекрикивая друг друга, желая всех глупостей — полезных и не очень, обсуждая, куда завалиться первым делом, брать ли с собой еще кого-то для приятного вечера, что пить и есть… Гвалт в гримерной стоял невообразимый, снаружи, за стенами, было больше двадцати градусов тепла и шелестели пальмы, но каждый из них мысленно рисовал себе заснеженные улицы родного Берлина, гирлянды и праздничные витрины со снеговиками и пряничными домиками. Рисовал дом, зиму и морозное ощущение праздника.