Ночь Карачуна

Это была правильная ночь. Такая, какой и должно быть его ночам. Холод сковал избы человечьи, шапки снега возлежали на крышах, как возлежит медведь в своей берлоге в ожидании или тепла, или врага. Ветер завывал, а лес, что вплотную подступал к домам, стонал древами и звенел инеем, восхваляя его. Он улыбнулся в чёрную с серебром бороду, глаза его сверкнули алым. На его волосах, чёрных, что тяжёлой волной лежали на плечах, застывал драгоценными каменьями иней. Да, его восхваляют всегда. Это к жизни, к Роду можно повернуться спиной, приняв его блага как данность. А он получает свои восхваления всегда: каждым криком матери, что потеряла дитя, каждым предсмертным хрипом воина на ратном поле, каждым стоном древа, павшего под ударом топорища, дабы стать избой — игрушкой, в которой людишки прячутся от него в его время. Но вот странно: не слёзы, не мольбы и не облегчённый вздох ушедшего в Ирий достойного старца привели его сегодня сюда. Это была жертва. Страшная жертва, принесённая в его день, но не ему. — Лихие дела делаются, Горыня, — Карачун возложил свою закованную в железный доспех длань на спину огромного чёрного красноокого медведя. Он и волк Лесьяр всегда сопровождали бога в путях явьих в его день. Иногда шли они по снегам глубоким, не проминая ни одной хрустальной снежинки стопами своими, а иногда неслись в белых санях изо льда. И в сани те брал Карачун себе деву — жертву, убиенную в его честь. — Бесчестно то — не тебя в ночь эту славить, — прорычал Горыня, тряхнув тяжёлой головой. — Взглянем на недостойного? — спросил Лесьяр. Был он любопытен и при жизни звериной, и духом став бессмертным. — Взглянем, отчего бы не взглянуть? Славная была жертва. Изба пылала факелом, народ из соседних домов с криками вокруг бегал да сделать уже ничего не мог. Если только своё добро спасти. Горе велико для явьих детей. Ибо жизни то пламя забрало безвинные. Только вот Карачун поболее видел. Горел над пламенем яркий навий свет. Веками древний бог не любовался таким тёмным светом, таким чаровым заговором. — Великий Сварог, да как же допустил ты, чтоб такое да без меня? Никто из явьих богов не ответил Карачуну. Только ударило в его сторону живое пламя, и выпал из пламени тот, кого Карачун и ждал увидеть. Но должен был домовой дух ему в ноги кинуться, рыдая в горе и безумии. Ибо допустил — и поглотил огонь, из уголька рождённый, и хозяина с хозяйкой, и деток малых, и всю скотину. Но то, что происходило у ног его, Карачун за века жизни не видел никогда. Вначале утратил домовой личину положенную старца домашнего, стал куском шерсти чёрной, горелой. А потом закричал, завизжал от боли и муки великой. Ибо вышли из горящей избы кровавые нити. От избы до тела его. И разорвались они. И застонал будто весь мир вокруг от того святотатства. А тело домового снова менялось в крови и боли. И вот уже не старец пред Карачуном на снегу лежит, не ком грязной чёрной шкуры звериной. А человек красоты большой и силы богатырской! Только рога у него и хвост, зрачки алым пылают. Открыл глаза, лицо от крови снегом священным утёр. Посмотрели они друг другу в глаза, и захохотал Карачун. Смехом его взвыл ветер пуще прежнего, заплакали люди вокруг от горя великого. — Убил! Ты же их всех убил. Зарезал ножом ведовским, что сейчас к груди прижимаешь. И хозяина с хозяйкой, и детишек их малых, пока спали. И стал ты первым домовиком, кто пошёл на это, разодрав с корнями связь, с жизнью своею. Стал ты бесом под ногами Карачуна. Что скажешь ты, тот, кто не имеет более смысла жития своего, кого и в Ирий не пустят, и в навьем царстве испугаются? — Великая честь, бог Карачун. Умереть и родиться, сапоги твои целуя, — ухмыльнулся бес, дрожа от пережитого, но всё же поднимаясь на ноги и гордо вскинув голову. Не боялся. Твёрдо в глаза смотрел. — И как же величают тебя, чудовище? — улыбнулся Карачун, поглаживая тело Горыни: тот от удивления великого даже на задние лапы сел. — Меня могли бы величать Михаилом. А что смысл жизни я утратил, Карачун, так ошибаешься ты в том. Ибо любил я своих хозяев и с болью в сердце в жертву их принёс ради великой цели. Я освобожу весь домовой род из рабства человечьего и возглавлю нашу битву против мира людей. — Убей его, — прорычал Лесьяр, — убей это чудовище, повелитель. Только что на глазах твоих разорвал он нить судьбы своей, отрёкся и от Сварога, и от Рода, и от Богов всех. И особенно от Макоши, что плетёт нить жизни. Убей, не должно ему землю топтать. Неверно оно! Бывший домовик ничего не сказал, так и стоял без одежд всяких. Нож к груди прижимал. Взмахнул Карачун рукой, и возникли на нём одежды царские. Чёрные с красным, кровавые одежды армии Кощеевой. — Догадался? — Конечно, Михаил. Не дано простому домовику силу такую самому получить. Иди к нему. Иди к Кощею. А я посмотрю, полюбуюсь на тебя. На армию твою. И на тех, кто вызов тебе бросит. Любопытно мне. Был Михаил да и исчез. Растаял в воздухе. — Красивая ночь, — сказал Карачун, прикрыв глаза, — давно у меня не было такой красивой ночи.