Ворон в рассветной мгле

Серидзава пришел один. Идзаки ждал его прихода с того момента, как прикурил с Генджи от общего огня. Даже раньше — с тех пор, как принял решение, он знал, что разговора не избежать. Впрочем, его могли просто подкараулить в коридоре — война не знает правил, Идзаки сам всегда повторял это. Но Серидзава решил поговорить. На разговор это походило мало — Серидзава смотрел на Идзаки, тот не отводил глаз. Когда показалось, что скорее рассыплются горы, чем кто-то сдастся, Серидзава спросил: — Почему ты пошел за ним? У Идзаки были ответы — целых два ответа на этот простой вопрос, и оба правильных. Он выбрал тот же, что и Макисе. — Не могу объяснить. Так случилось. Идзаки не был самым близким или самым доверенным человеком для Серидзавы. Это место давно и прочно занимал Токио Тацукава. Но Идзаки казалось — в немалой степени из-за таких вот разговоров, нечастых, но случавшихся между ними, — что Серидзава почему-то выделяет его среди других, будто он был особенным. Идзаки не любил обманывать себя, особенным он не был. И все же Серидзава заставлял его так думать. Может быть, нарочно. Скорее всего, нарочно. — Почему ты пошел за ним? Серидзава стоял так близко, что пуговицы его куртки касались груди Идзаки. — Потому что он дьявол. Когда он проносится мимо, горы стонут. Он заставит Судзуран застонать. Про дьявола Идзаки вычитал в одной довольно старой книге, случайно попавшейся на глаза. Идзаки не питал отвращения к чтению, если больше нечем заняться, и у него была хорошая память. — Разве не я дьявол Судзурана? — Ты зверь, Тамао. Царь зверей. Но дьявол — он. Серидзава молчал и не уходил. Его ровное тяжелое дыхание касалось щеки. Идзаки вспомнил, что раньше, когда им доводилось оказаться так близко друг к другу, когда Серидзава смотрел на него, говорил для него, будто никого больше не существовало, — тогда Идзаки становилось жарко, и он хотел драться, все равно с кем, только бы выплеснуть этот жар в крике и ударах. Это были хорошие минуты. Сейчас его сердце оставалось равнодушным, не ускоряло бег. Он смотрел в темные глаза Серидзавы, вспоминал, как упрямо поднимался на ноги избитый Генджи, как улыбался, как тщетно откидывал со лба слипшиеся от грязи и крови волосы. Дьявол, чья ярость и сила будят голоса гор. — Значит, не вернешься? — спросил Серидзава. Невообразимая уступка — вернуться, будто ничего и не случилось. Хватило бы одной фразы, одного слова, кивка. Они почти поднялись на вершину. И какой дьявол дернул тебя перевестись в Судзуран, Генджи? — Нет, — сказал Идзаки. — Не вернусь. Он помнил тяжесть тела Генджи на своем плече, помнил, как учил его кидать дротики, помнил, как тот смотрит — будто спрашивает себя, что на самом деле за человек перед ним. Ничего не значащие мелочи, из-за которых Идзаки сейчас сжег свой последний мост, лишившись всякого шанса отступить. Что же ты за человек, Такия Генджи? Почему мы идем за тобой? Как ты заставляешь стонать горы, пролетая мимо в рассветной мгле? Идзаки хотел знать ответы. Тебя трудно повстречать, но мне удалось тебя встретить, тебя трудно услыхать, но мне удалось тебя услышать.