(недо)ломано

У Фени кредо — не влюбляться в перманентно-токсичных, болезненно-неправильных, мутных девчонок типа гребаной Дэн, у которых на уме лишь яркие тусовки, тлеющие косяки и смазливые парни по вечерам. Феня пытается держаться, честно, она уверяет себя, что с такими, как Дэн, без шансов, совсем никак — только зализывающий кровь горячий язык Денисенко на разбитых ее же ударом школьного мяча губах, головокружение от жадных выдохов куда-то в помеченную шею, и давление сжатых пальцев на собственной коже срабатывают каждый раз лучше любого афродозиака. Глупая девочка так по-дурацки в луже бензина под подошвами иссиня-черных мартинсов Дэн утопает и покорно смиряется — ведь только там место ее сахарно-радужным чувствам. «Очнись, Феня. Дэн не та, кто тебе нужен». Денисенко острыми шипами-иглами ядовитой неприязни в ее сторону (не)контролируемо разбрасывается, нескончаемым кислотным порошком из измельченных едких слов на гноящиеся под прослойкой мнимой улыбки раны сыплет — убийственно-огненные фразы прогнившими осенними ветвями в ушах у Макаровой нависают. Но Феня, упрямая, сопротивляется — на чужие выпады с азартом умело парирует, остроту языка демонстрирует, и у Дэн похотливые черти чечетку на темном дне пьянящих зрачков начинают безумно отплясывать. У Денисенко вся жизнь, по правде говоря, портится, когда в десятом классе Феня со своим крутым папашей-тренером в школу бесцеремонно заявляется. Золотистая корона с головы вместе с чистыми бриллиантами слащавого высокомерия предательски спадать начинает; Дэн истерику в личном адовом катарсисе дерьмовейшей зависти сдерживает — апогея к четвертой рюмке виски с колой, смешанной с оттенком ненависти, достигает. Вдруг куда хуже становится. — Ужасно выглядишь, крошка Феня. — Вместо «Ты так привлекательна сегодня». — Иди к черту, сучка Дэн. — Вместо «Я хочу, чтобы ты была ближе». Ярость с сексуальным напряжением граничить начинает отчетливо — их сумасшедшей гравитацией друг к другу притягивает, а самые грязные секреты у обоих на изнанку тотально выворачивает. Первый влажный поцелуй-блик в разгар вечеринки у Фаркаш диким двухсотвольтовым зарядом по нейронам моментально прожигает-проносится, разводы от скользящего по коже языка на коже метаморфически отпечатываются. Феня слышит хриплое, еле уловимое то ли «ты прекрасна», то ли «мы просто под кайфом», — все в сознании смешалось, что уже не отличить. Перед глазами только вызывающие чулки, ползущие по стройным ногам, безбожно короткая юбка со складками и незастегнутый вырез розовой рубашки на груди. Она, кажется, теряет способность к координации, потому что Дэн успевает страстно подхватить ее за талию. Их отношения по определению — «странные недоотношения». Денисенко категорически не нравится, как они начинаются — Феня фрактальным штормом внезапно в ее слаженную размеренную жизнь врывается, личное пространство нахально нарушает и вдруг в собственной ориентации невольно усомниться заставляет. — Я только по мальчикам, уяснила, ласточка? — рычит Дэн в который раз, сильнее вжимая чуть дрожащую девчонку-личное-безумие в твердую стену спортивной раздевалки и развязно задирая чужую красно-ядовитую толстовку вверх. Дерзкие взмахи смольных ресниц, огоньки-отблески бунтарства в манящих карих радужках и тощая нога в темной рваной джинсе на собственном бедре зашивают немыслящий рассудок радужными-радужными нитями, а мир в геометрической прогрессии сужается до желания взять эту наглую, ту, что себе больше, чем положено, позволяет, прямо здесь и сейчас. — Ты уже несколько раз доказывала, что это не так. Феня длинные пальчики в уложенные каштановые локоны запускает — Денисенко тонкую кисть изящным движением внезапно перехватывает, к губам, тронутым клубничным/черничным/ежевичным (она определит потом) блеском, властно-заводяще подносит, напористыми поцелуями-перчинками горящую кожу насовсем клеймит. А Макарова от единого, едва уловимого, касания рубиновой пылью рассыпается и только дурманяще-покорно-неопытно голубые венки своих греховных мыслей вперемешку с напускной ангельской невинностью под зубы на растерзание ненасытной подставляет. — Дэн, если нас кто-то застукает… Все кажется таким неправильным, но Дэн на верность своих действий плевать хочется, когда эта дама под ней грациозно, так по-кошачьи в пояснице выгибается, пошло ноготками в голые плечи вцепляется и голову с небрежным пучком очаровательно назад откидывает, под ее желанными прикосновениями п л а в я с ь. — Замолчи. — Денисенко по виску, лбу, чувствительной мочке уха в раскаленном пульсирующем темпе губами мажет и на выдохе усмехается, потому что Феня и правда слишком много говорит. — Это в последний раз, ясно? В последний, как же. Они обе знают, что через пару дней Дэн не выдержит, снова агрессивно рванет ее на себя, дотащит до туалета/раздевалки/кладовой, прошепчет «чертовка, ты специально меня провоцировала…» — и их «маленький секретик» повторится. И последним будет следующий, последующий и так далее раз. Потому что Дэн на несносной принцесске фанатично — до мозга костей — п о м е ш а н а. Ее из глянцевитых ребер не вывести, не вытравить; у Денисенко приторно-вишневый аромат чужих духов и горькой морали на уровне оголенных выступающих ключиц дегтем оседает — она одержимостью пуще прежнего захлебывается, и с желанием закурить прямо на уроке борется. А после… Одной ладонью горло карамельной девочки нетерпеливо перехватывает, весомо сжимает, кислорода лишает, и в терпко-сладкие леденцовые губы требовательно врезается — да так, что у обеих пламенные искры-молнии из горящих неоном глаз от сумасшествия разлетаются. — Будешь хорошей девочкой. Моей девочкой. — Скорее не вопрос, а утверждение. Так нарочито тягуче и по-особенному. Феня под поедающими, сбивающими с толку глазами тихо и по-теплому усмехается: «С самого начала. Только твоя. Вся. Без остатка». Тонкие кружева друг друга запрограммировано-быстро пылким манипуляциям поддаются, в ушах жаркие стоны звучат и по деснам лаймовым абсентом вожделение струится. И им не хочется конца. В Макаровой что-то есть, что-то, отчего Денисенко к ней прилипла-привязалась — она готова к той каждую ночь приползать, каждый миллиметр оставленного в порыве излишне показательной ненависти душевного шрама зализывать. А Феня ведь Дэн простила, уже давно простила. Феню в нее захлестывает впечатлительно полностью, по-иному, болезненно. Феномен Денинеско, на самом деле, объясняется просто. Она — дьяволица, холодная, кукольно-пустая, расчетливая стерва. Дэн любит страсть, горячие ночи, школьные интрижки-сенсации, затяжки дорогими тонкими сигаретами, и еще, кажется, мозолившую глаза тотально ярким пятном заносчивую Макарову (она дает себе несколько месяцев, прежде чем окончательно себе в этом признаться). У Фени же есть особенность в виде безапелляционно лучших школьных результатов, любимых бордовых конверсов, предпочтения джинсам, нежели юбкам, и противоречивых, сковывающих ледяным дыханием внутренности, вьюг. Она раз за разом под смертоносно-плотоядными взглядами-пулями возлюбленной (недо)ломано страдает/умирает/возрождается, и в медовых снах о поцелуях с ней же грезит. Ей бы кого попроще любить — идеалистку Стасю с ее кудрявым конским хвостом и облегающими майками, опытностью в отношениях и наточенными навыками барменши. Стасю, которая невидимые пылинки с нее сдувает, романтические комедии показывает и после своей работы до дома провожает. Между ними достаточно сахарной корицы и жгучего имбиря для безупречного альянса. Вот только не получается. Потому что на подсознательном уровне ее нестерпимо тянет ко всему неправильному, плохому и опасному, — прямо к чертовой Дэн.

(Ты ненавидишь во мне абсолютно все,

Так почему ты любишь меня?

Я ненавижу в тебе абсолютно все,

Так почему я люблю тебя?)