«Да, мам. Я занят, пока».
Все еще следуя по пятам за Катей, он не глядя нащупал в боковом кармане рюкзака пластинку с таблетками, выдавил одну и сунул под язык. Портрет, на который упал его взгляд, изображал темноволосую девушку в синем платье. Тонкие зеленые лозы, совсем нехарактерные для лилий, обвивали белоснежные руки. Один из цветочных бутонов — закрытый — расположился прямо у основания шеи девушки, готовый распуститься рядом с бархаткой в любой момент. — «Вечная Виктория», — прочитала с таблички его одногруппница. — Хм, смотри-ка, а ей всего пятьдесят два года! Но Арсения мало интересовал что возраст картины, что ее название — меньше, чем сама девушка, неподвижно застывшая на льняном полотне, будто бы она… — Мертва, — шепчет себе Арсений и чувствует, как начинают дрожать руки — панические атаки всегда начинаются с тремора. Парень сжимает кулаки и глубоко вздыхает, отворачиваясь лицом от холста и делая шаг назад. — Какая-то она жуткая. Пойдем посмотрим другие. «Тебе это просто кажется, все эти картины — всего лишь галлюцинации, они не двигаются, они не живые…», мысли метались в голове, как птицы с перебитыми крыльями, и он продолжал повторять слова психиатра, как монах — молитву. Он с самого начала не хотел сюда идти. Картинки и фотографии на экранах телефонов и прочей техники не двигались и не говорили — по крайней мере, подобного раньше не случалось, и если бы сейчас одногруппники спокойно выбирали подходящий объект для презентации через интернет, это избавило бы Арсения от лишних волнений. Однако Катя настаивала на «атмосферности», «живом взгляде» и еще каких-то глупостях, которые вполне могли стоить парню душевного спокойствия. Нарисованные на бумаге ли, на холсте ли — настоящие картины полнились жизнью, бурлили разговорами — и замечали, что юноша видит их, и звали его, и говорили с ним. Хотя он не всегда мог понять их слова: речь персонажей напрямую зависела от национальности художника. Арсений узнал об этом еще ребенком: однажды мама застала его за разговором с репродукцией «Неизвестной» Крамского, которая досталась им от бабушки. «Незнакомка» скучала по старой квартире. Ее повесили в гостиной прямо напротив окон, и каждый день женщина в шляпке наблюдала, как утром маленькие, тусклые лучи заглядывали в комнату, пытаясь заполнить собой каждый пыльный угол. Как медленно поднимались растения на подоконнике, и как хозяйка картины грузно, с огромным усилием встает с дивана, чтобы затем тихими, шуршащими шагами доползти до кухни. Когда мальчик поведал об этом матери, женщина нервно усмехнулась, назвав сына фантазером, и стала роиться в собственных мыслях, пытаясь найти ответ на простой вопрос: кто мог рассказать ему об этом? Бабушка умерла задолго до рождения Сени. Ни о старой квартире, ни о растениях, ни о самой бабушке он знать не мог. И он не знал. Картина знала. «Незнакомка» была настоящей, реальной, даже будучи всего лишь копией оригинала: она дышала, и ее грудь поднималась. Она поворачивала голову, и перо на шляпке чуть покачивалось от легкого движения. Она смеялась, и Арсений видел, как сотрясается тонкая деревянная рама. «Неизвестная» была живой — и искренне благодарной за эту жизнь Крамскому. И тогда мальчик тоже захотел стать «Крамским». — Пап, смотри, что я нарисовал! По альбомному листу бумаги метался маленький, но уже окрепший вороненок. Птица изредка врезалась в края рисунка, будто в оконные рамы, норовя растерять остатки инстинкта самосохранения. Невидимый белый пол, который мальчик не потрудился нарисовать, был усыпан короткими, недокрашенными перьями. Отложив в сторону очки, мужчина бережно взял в руки рисунок и улыбнулся: — Молодец, сынок. У тебя очень красиво получилось. — Дарю! — Спасибо, Арсений, — произнес отец и потянулся к ежедневнику, намереваясь убрать листок в карман кожаной обложки. Первое, что мальчик услышал — жалобный писк и хруст птичьих костей. Как только с уголка сложенного пополам листа начала капать кровь, Арсений понял, что произошло. Когда отец сложил листок вчетверо, вороненок затих. — Папа, зачем ты это сделал?! Ему же больно! Мужчина устало выдохнул и потер переносицу, продолжая держать в руке пропитанный чернильными пятнами лист. — Мы ведь уже обсуждали: это просто рисунок, ему не может быть больно, он не живой. — Нет! Он живой, папа! ЖИВОЙ!.. — Сень, а как тебе вот эта? — голос Кати прервал поток воспоминаний, и когда парень поднял голову, его взгляд упал на полотно с индийскими танцовщицами. Время от времени из картины шел звон колокольчиков, повязанных на женские лодыжки, и звонкие переливы струнных. Расшитые золотом подолы платьев скользят вдоль холодной плитки, завораживая каждым своим движением, и в воздух с каждым жестом поднимается тонкая органза. Припудренные красной куркумой ладони главной танцовщицы невзначай касаются юбки, оставляя на той едва заметное пятно. Гибкую фигуру в обилии покрывают тонкие браслеты и золотой воротник, и, оборачивая голую талию, струится прозрачная накидка. Только Арсений смотрит отнюдь не на солистку. Внимание привлекает другая танцовщица, спрятавшаяся чуть в отдалении. Полноватая в сравнении со своими сестрами, она двигается более плавно, и танец дается ей значительно легче, чем худышке в центре. Даже невооруженным глазом парень видит, что на лбу пусть и нарисованной индианки проступил пот: она кружится, вытягивает руки вперед и улыбается — тем, кто стоит по ту сторону холста. Тем, кто ее даже не замечает. И все же эта немного уставшая улыбка выглядит намного искреннее, чем надменные, горделивые ухмылки французских и итальянских матрон, возвышенные лики богинь и легкомысленные насмешки красавиц, до которых до сих пор не дошло, что на их вечно молодой груди уже потрескалась краска. Арсений не отводит взгляд, но не из-за восхищения, а из любопытства. И чем дольше он продолжает смотреть и следовать глазами за каждым движением, тем медленнее танцуют индианки: поначалу вопросительно переглядываясь друг с другом, они держат ритм, но все настороженнее и пугливее становятся их лица, пока девушки наконец не останавливаются, сдавив в руках ткань платьев. Пухляшка, которая так заинтересовала подростка, немного подняв плечи, выходит на первый план и смотрит в глаза человека — живого, настоящего — с вопросом. Не боится, не прячется, не стесняется. И наконец спрашивает — что удивительно, на чистом русском, без акцента и ошибок, будто всю свою жизнь говорила только на нем: — Ты нас видишь? Арсений невольно вздрагивает и кивает, только его жест замечает не только индианка. — Что думаешь? — спрашивает Катя и опускается к табличке под картиной, заправив за ухо длинную светлую прядь и попутно делая запись в заметках телефона. — Так, «Мастани», холст, масло… Автор — русский. Слушай, культурологиня вроде говорила, что прется от Индии… — Ладно, давай эту, — парень поворачивается к полотну спиной, чувствуя, как ему в спину теперь смотрят по меньшей мере семь пар любопытных глаз, и успокаивает себя тем, что все это ему просто кажется. — Пошли уже домой. У меня из-за картин уже в глазах рябит. В ответ одногруппница лишь пожала плечами: — Очень жаль, потому что ближайшие две недели нам придется приходить сюда почти каждый день. — В СМЫСЛЕ?! Ему не нравилась идея с регулярными «паломничествами» в Русский музей, но с настойчивостью девушки совладать было тяжело, так что спустя пару часов пререканий Арсению пришлось сдаться. Однако на следующий день, просидев у «Мастани» почти час, Кати он так и не дождался. «Прости, сегодня никак: мама подрядила сидеть с мелкой: (Давай завтра?» Парень вздохнул, устало поднявшись с диванчика, но как только он направился как выходу, его окликнул знакомый голос. — Подожди! Сеня обернулся: переминаясь с ноги на ногу, по ту сторону холста на первом плане стояла та самая танцовщица, что ему так приглянулась. Ее сестры по картине сидели в отдалении, с осторожностью наблюдая за разговором. Когда юноша кивнул ей, она продолжила: — Не уходи, — индианка застенчиво сжала в руках ткань юбки. — Давай поговорим? Пожалуйста, … Я-я могу рассказать тебе что-нибудь! — она встрепенулась, важно упираясь руками в бока. — Я знаю много сказок и историй! Студент вопросительно поднял брови. «Что вообще может рассказать очередная галлюцинация?», проскользнула в голове мысль, но ее тут же сменила другая. Арсений быстро оглянулся по сторонам: смотритель только что вышел из зала, но неподалеку небольшими группами все еще стояли посетители. Он достал телефонную гарнитуру, создав видимость разговора с кем-то через наушник, и спросил у индианки: — Ты… ты помнишь, как тебя нарисовали? Танцовщица удивленно уставилась на Арсения. — Да, помню. Он едва заметно улыбнулся. — Хорошо, тогда… Как тебя зовут? — Дэвани. Музей привыкал к нему: где-то через неделю Арсений стал замечать, как, заметив в коридоре знакомый силуэт, персонажи других полотен махали ему рукой, здороваясь, пусть и на другом языке. Даже до сих пор недружелюбный «Черный квадрат» вяло покачивал щупальцами вслед студенту, проводив до ближайшего поворота. Стараясь не обращать на себя внимания смотрителей и других посетителей, юноша лишь кивал и сдержанно улыбался, сам не зная, зачем. Лишь «Вечная Виктория» не подавала никаких признаков жизни. За все время, что Арсений посещал ее зал, девушка ни разу не вздохнула. Порой ему казалось, что бутон, притаившийся под шеей красавицы, изредка двигается, тщетно, но упорно стараясь раскрыться. Хоть он и считал большую часть картин галлюцинациями, отсутствие души в этой картине пугало его, и студент начинал ускорять шаг, надеясь побыстрее миновать мертвое полотно. В сравнении с «Викторией» картина с индианками дышала. Девушки постоянно были чем-то заняты: они плели друг другу косы, разговаривали с попугаями в клетке в верхнем углу картины. Они перебирали драгоценные камни и украшали ими свои платья, возились с тканями и создавали чудные вышивки — и постоянно придумывали новые танцы, неустанно репетируя перед туристами, которые едва ли могли оценить старания персонажей картины. И они рассказывали ему истории. О своем создателе и о том, каково это на самом деле жить внутри холста, и что каменные стены, ограждающие фон картины — вовсе не предел. О том, как художник писал их, наполняя образы деталями и цветами. Как порой бросал все, раскидывал по студии кисти, разрывал неудавшиеся работы и стирал с полотна негодных ему героев. Добавляя в тетрадь все новые и новые детали для доклада и задавая вопросы лишь когда в зале никого не было, Арсений сидел напротив «Мастани» и изредка улыбался, узнавая в чертах Дэвани и других танцовщиц обычных людей из плоти и крови. И где-то глубоко внутри него оседало чувство безмерной уверенности и правильности всего, что с ним сейчас происходит. «Виктория» тоже это почувствовала, и маленький бутон, сладко свернувшийся в вечном сне рядом с бархаткой молодой девушки, наконец раскрылся. Но парень этого даже не заметил. Все, что его беспокоило в тот день — невыносимое безмолвие коридоров. В редких перешептываниях полотен невозможно было различить хоть что-нибудь: почти все герои, еще недавно мягкими улыбками встречавшие его, теперь время от времени лишь всхлипывали и прятались на заднем фоне среди предметов мебели и убранства, либо вовсе забивались в дальние углы картины подальше от поверхности холста. Добравшись до «Мастани», Арсений вздрогнул: девушки сидели вплотную, вжавшись друг в друга, и молчали. — Что случилось? — он чувствует, как руки начинают потеть. Дэвани обернулась. Когда студент наконец разглядел танцовщицу как следует, то заметил, что изорванный подол ее платья едва прикрывал лодыжки. Расшитая золотом красная ткань превратилась в труху, и на ней местами виднелись темные бордовые пятна. — Другие девочки… Их убили… — Кто? — выдавливает парень из себя, и чувствует, что тревога подбирается к горлу, ледяной чешуей сдавливая кожу на шее, как змея. Дэвани шмыгнула носом и взревела: — Лилии!.. В голову ударила кровь. Арсений плохо понимал, что потом говорила индианка. Что-то про другие картины, про лозы и про какого-то серафима. Он не слышал ее слов. И не хотел слышать.«Арсений, послушай меня сейчас».
Слова доктора — каждый раз одни и те же — выверены по линейке, и ритм их отлажен и четок, будто под метрономом.«Это просто зрительные и слуховые галлюцинации».
Парень впивается правой рукой в запястье, и из-под края водолазки выглядывает окровавленный бинт. Боль помогает ему хоть немного контролировать ситуацию.«Они не настоящие». «То, что ты видишь — не реально».
— Ты ведь просто персонаж. — Что?.. — Ты не настоящая… Ты не можешь умереть, — с огромным усилием он поднимает глаза и видит, как лилии медленно прокрадываются через центр холста. Девушки кричат и разбегаются по углам, надеясь хоть как-то отсрочить неизбежное. Дэвани замирает, обреченно смотря куда-то сквозь него, готовая расплакаться от безысходности. И горько улыбается. — Это ты не настоящий, Сеня.«Нет! Он живой, папа! ЖИВОЙ!..»
В голове что-то перещелкивает: парень подрывается с дивана, устремившись в соседний зал. Не глядя он нащупывает в рюкзаке связку ключей и прикрепленный к ней складной нож, и оказавшись наконец у «Вечной Виктории», и видя, как зеленые лозы текут вглубь холста, через стены прокладывая себе путь к другим картинам — Арсений замирает. Резко вдохнув, он сжимает зубы. Цветок лилии, так заботливо нарисованный прямо у шеи вечно мертвой девушки чуть дергается, раскрываясь навстречу лезвию и обнажая белые лепестки, что скрывают в сердцевине острые зубные ряды. Картина смеется, и этот смех становится последней каплей. Человек делает шаг вперед. Острие ножа входит в льняную плоть, заставляя лилии неистово визжать и извиваться. Крик хищных тварей режет уши, но Арсения это не останавливает: заточенным лезвием он резко проходит вдоль платья и наконец достигает лоз, с каждым новым рывком подрезая очередной стебель. На мгновение застыв, парень поднимает глаза: изуродованная «Виктория» плачет, и вместе с ней в едином хоре воплей и стенаний ревут лилии, раскрывая цветки и впиваясь бесконечными рядами мелких зубов в собственные листья, стараясь хоть как-то заглушить боль. Клыками и шипами царапают они кожу своей хозяйки, оставляя на бледных, почти прозрачных руках и груди глубокие порезы — но не додумавшись напасть на виновника этой боли, который сейчас не в силах даже отойти от холста. Когда визг лилий становится едва слышен, Арсений замечает, как с деревянной рамы невыносимо медленно стекает голубая кровь «Виктории» и каплями разбивается о пол. Наконец разжимая руку с ножом, юноша слышит вой сирены и топот бегущих к нему охранников — и опускается на колени, спрятав в ладонях заплаканное лицо. Он плохо помнил, что происходило дальше, но стоило ему заметить знакомый цветастый холст в индийской тематике, Арсений будто очнулся: — Дэвани! — прокричал подросток, когда охранники вели его по коридору мимо индийских танцовщиц, и попытался ненадолго задержаться у картины. — Все будет хорошо, слышишь?! Лилии больше тебя не тронут! Никого не тронут! — немного безумная улыбка проскользнула по его лицу, и студент наконец обмяк, позволив увести себя прочь. Индианка молчала. Работники музея не замечали маленьких, едва заметных слезинок на лице девушки — картина была мертва, а сама Дэвани ничем не отличалась от других персонажей. Только маленький кусочек пустоты на фоне говорил о том, что здесь, возможно, когда-то были нарисованы, а затем — стерты еще несколько танцовщиц. Лишь два человека знали ее имя. Первого уже передали в руки полиции. Второй же только что вошел в зал: высокие каблуки-рюмки энергичным шагом промчались вдоль картины с индианками, остановившись у холста лишь на мгновение и таки заметив отсутствие нескольких персонажей, а затем направились в сейчас уже пустой от посетителей зал с «Вечной Викторией». — Если бы ваши люди с самого начала повесили «Викторию» куда следует, ни с ней, ни с другими картинами ничего бы не случилось! — после затянутых объяснений отрезала наконец женщина, не желая больше слушать жалкое блеяние директора музея. Услышав за спиной шорох лозы, она раздраженно шикнула на портрет и краем глаза увидела, как цветки трусливо расползлись по углам, избегая место пореза. — Значит так… «Викторию» вы перевесите. Она должна занимать место между «Юношей с олеандром» и «Садом в Химедзи». — Но, Серафима Михайловна… — Вы видели контракт на экспозицию? — Да, разумеется, я… — Отлично, тогда я резюмирую то, что было в нем написано: у «Виктории» четко определенное расположение в развеске. И вам придется подстроиться под нее. Чем скорее вы вывесите картины так, как предполагалось в контракте — тем будет лучше для вашего же музея. — Вы не можете мне ука… — Могу и буду, — статная женская фигура угрожающе возвысилась над директором. — Не заставляйте меня звонить нашему общему знакомому. Мужчина злобно поджал губы и процедил: — Какой смысл перевешивать «Викторию», если теперь она нуждается в реставрации… Серафима высокомерно хмыкнула и потянулась ладонью к месту пореза картины. Под едва заметным человеческому глазу свечением ладони куски холста устремились к центру, будто вцепившись друг в друга когтями, и образовали ровную, натянутую ткань, которая спустя мгновение начала покрываться свежим слоем масляной краски. Цвета наслаивались друг на друга, меняя оттенки, и через минуту картина выглядела так, будто и не было никакого нападения. — И еще… — она убрала руку, посмотрев на застывшего с открытым ртом директора музея. — Суд, скорее всего, ограничится условным, но лично мне шумиха не нужна. Так что дело хорошо бы «замять». — Ч-что? Но почему? — директор возмущенно развел руками. Женщина снова повернулась к картине: «Виктория» наконец открыла свои янтарные глаза и теперь мягким взором рассматривала внутреннее убранство зала. — Мальчик еще может нам пригодиться.