Вертолет, трава, кларнет

      Акутагава всмотрелся в зеркало дальнего вида и сильнее нажал на газ. Вроде оторвались. Хигучи рядом с ним зябко повела плечами и проворчала: — Я устала, — а потом добавила уже больше жалобно, чем недовольно, — это не имеет смысла. Скоро конец. Нас в любом случае поймают. Они отобрали у нас почти все — теперь отнимут даже то малое, что осталось: нас самих. Акутагава в ответ только раздраженно цыкнул и пробурчал: — Попридержала бы свои драматичные речи для более подходящего случая. Я не собираюсь сдаваться. Не в этот раз. Они мчались по ночной трассе, превысив скорость уже наверняка несколько раз кряду. Акутагава вцепился в руль как в последний раз. Впрочем, чего уж греха таить, этот раз и был его последним.       Жизнь научила Акутагаву отбрасывать нравственность и просто выживать. Мафии пришлось несладко, и отчасти он сам был в этом виноват. Именно поэтому он гнал по шоссе как угорелый. Они мчались к месту очередной — вернее, последней — сделки. Акутагава вез с собой небольшой дипломат, до отказа набитый травой редчайшего сорта. Этого бы хватило, чтоб на вырученные деньги купить два билета до Парижа и больше никогда не вспоминать ни о прогнившей Японии, ни о преступной жизни. Фальшивые паспорта у них уже были, оставалось только свалить куда подальше. Они собирались уехать еще два дня назад, но чертовы псы из правительства все разнюхали, и им в срочном порядке пришлось пуститься в бега.       Акутагава ехал и размышлял. Когда еще размышлять о своей глупой и пустой жизни, пущенной в никуда, если не во время побега? Акутагаве было уже за тридцать, а толку? Он чувствовал себя стариком, не успевшим даже познать вкус жизни. Нормальной жизни. Наркобизнес, конечно, был прибыльным, но невероятно накладными делом. Сначала все шло хорошо, были связи с правительством. Но потом во главе отдела по контролю за оборотом наркотиков встал этот гребаный Сакагучи, и все просто кануло в пропасть. С такими, как он, нельзя договориться. Акутагава защищал организацию как мог, но этот день настал. Их прижали к стенке. Накахара пожертвовал собой ради него и его подобия семьи, так что Акутагаве некогда было думать о нравственности. Он мог только со всей силы давить педаль газа и валить подальше. Мог только пытаться надеяться на счастливое будущее. Без криминала, без мафии, без наркотиков. Хотя бы ради Накахары. Хотя бы ради Гин, тоже пожертвовавшей собой и своей свободой ради его блага. Она мечтала когда-нибудь увидеть прекрасную Эйфелеву башню. Накахара, проживший большую часть своей жизни во Франции, пренебрежительно на это фыркал. Привык, видимо, каждый день из окна наблюдать толпы туристов. — Рюноскэ, — он вздохнул, когда изящная рука нежно легла ему на плечо, — не гони так. Уже нет нужды. Так мы привлекаем только больше внимания. Они остановились на парковке какого-то шикарного ресторана европейской кухни на окраине города. Акутагава вышел из машины, — совсем не той дорогой, но неудобной для японских улиц иномарки: ее пришлось оставить где-то у черта на рогах и взять напрокат какую-то дешевенькую рухлядь, чтобы запутать копов и хоть ненадолго оторваться от погони, — подошел к задней двери, достал оттуда свой дипломат, а потом, открыв дверь переднего пассажира, галантно подал руку даме. Хигучи вышла и осмотрелась. Никого.       У входа их любезно встретил одетый с иголочки швейцар и проводил к заранее забронированному столику. На чужое имя, разумеется. Хигучи постоянно оглядывалась, что-то ее сильно беспокоило. От проницательного взора Акутагавы укрыться это не смогло. — Успокойся, Ичиё, нам нельзя привлекать внимание. Возьми себя в руки, — Рюноскэ смотрел на нее исподлобья. Под глазами у него залегли огромные тени. Накахара когда-то шутил, что в мешки под глазами Акутагавы, наверное, можно сложить вообще все состояние мафии, когда она была еще на пике своего величия. — Да знаю я, — женщина недовольно заерзала на стуле, поправляя дорогое ожерелье. Подарок на свадьбу — она не смогла его продать. Дальше они сидели молча. Неловкую тишину между ними разбавляло лишь тихое завывание кларнета. Мелодия струилась, словно шелк, из которого были сделаны кремовые шторы, закрывавшие огромные окна во всю стену. Это слегка успокаивало. Помогало принять свою судьбу.       Неизвестно, на что вообще надеялся Акутагава. Хотя он не особо-то и надеялся. И Хигучи не надеялась. Надежды больше не осталось. Она умерла последней. Наркобизнес Фицджеральда, их партнера из Штатов, прогорел, а его самого, скорее всего, уже осудили. Ждать было некого, но они все равно припёрлись в этот чертов ресторан, как какие-то бродячие шавки, в надежде ухватиться за спасительную красную ниточку. Красную, потому что она была вдоль и поперёк вымазана в крови всех, кто был дорог Акутагаве. Чертов Сакагучи. Чертов Огай. Чертова мафия. К черту их. К черту все.       Однако же, нервы у Акутагавы были стальные. Он научился скрывать свои эмоции и управлять ими — в мафии без этого никак. Поддашься гневу — хана тебе, приятель. И хана, Рюноскэ чувствовал, была уже совсем близко. Уже приближалась. Хигучи тоже напряглась. В воздухе витала неприятная атмосфера. Ощущение неизбежности конца давило со всех сторон. С улицы послышался гул, так похожий на характерный рокот вертолета. Звук нарастал, становился все громче. А потом в зал ворвались полицейские. Вот она — хана. Конец всему. Их таки взяли за жабры. Акутагава облегченно выдохнул. — Это полиция! Ни с места! Руки на стол! — даже сейчас этот чертов Сакагучи не может их в покое оставить. Нет чтоб прислать кого-то другого — надо обязательно за все браться самому! Хигучи начало трясти, но Акутагава развеял ее тревогу своим теплым взглядом. Он редко когда смотрел на кого-то — даже на нее — вот так: нежно, мягко, ласково. Во взгляде его черных, как нефть, которую они незаконно выкачивали на территории Ближнего Востока, глаз читалось смирение. И смирение это вмиг успокоило и саму Ичиё. Раз Рюноскэ не боится, то и ей бояться уже нечего. — Давненько мы с Вами не виделись, да, комиссар? — Акутагава буквально выплюнул слова Анго в лицо. Смотрел теперь уже презрительно, с ненавистью. — Для тебя я генеральный комиссар, — Сакагучи направил на него дуло пистолета, видимо, всерьез намереваясь просверлить в нем дыру взглядом подслеповатых глаз. — О, поздравляю с повышением. Генеральный комиссар, — последние слова Рюноскэ так мерзко растянул, будто пробуя на вкус, что аж самому тошно стало. Вкус, видимо, был невероятно отвратительным. Хотя ему, в юности питавшемуся потоптанной травой из парка, не привыкать.       Акутагава только сейчас заметил, что тихое завывание кларнета вообще-то уже давно прекратилось; что прямо за огромным окном в воздухе завис вертолет; и что все посетители ресторана испуганно пялились на них: на двух беглецов, пытавшихся спасти себя, выкарабкаться из всего того дерьма, что им устроили, и кучку полицейских, так безжалостно лишивших их всего и даже большего. — Вам некуда бежать. — А я и не пытаюсь, — Рюноскэ делано ухмыльнулся, до невозможности напоминая этим жестом Дазая. А Анго всегда холодный пот прошибал, стоило лишь вспомнить о старом-добром друге Дазае. А у Акутагавы кровь в жилах начинала кипеть, стоило лишь вспомнить о старом-добром предателе Дазае. Глупый мальчишка, ведомый юношеским максимализмом, он тогда поддался влиянию. Рюноскэ видел в нем великого человека, учителя, наставника. И никак не кукловода, использовавшего его, да и всех вокруг, в своих корыстных целях. Никак не безумца, искавшего себе развлечения в кровопролитии. Никак не кого-то, кто мог его так просто… бросить. — Я тебя насквозь вижу, Акутагава. Мы гнались за вами на протяжение нескольких лет! И вот вы тут — стоите передо мной, как грешники пред судом Божьим. Беззащитны и ничтожны, будто бродячие собаки. У вас нет дома. У вас нет ничего, — Сакагучи поставил палец на курок, готовясь в любой момент выстрелить. — Видишь насквозь? Не смеши меня. Ты понятия не имеешь, с кем связался, легавый. Признай, ты боишься меня, — у Акутагавы почти что волчьи клыки. Они предназначены для раздирания на куски как раз таких, как Сакагучи, — Ну признай… — процесс запущен. Механизм пришёл в движение. Отсчёт пошел.       Подорвавшись с места, Хигучи ударила одного из пятерых полицейских коленом по яйцам. Невероятно элегантна. Одновременно с этим Акутагава кинулся на генерального комиссара отдела по контролю за оборотом наркотиков. Эти пафосные названия ни о чем ему не говорили. Сукин сын всегда оставался сукиным сыном, как бы ты его ни звал.       Сакагучи, вообще-то, никогда не робел и не боялся стрелять в подозреваемых при надобности, но на этот раз почему-то не успел среагировать. То ли пистолет заклинило, то ли его самого, но оружие было вмиг вырвано из рук и направлено прямо на его же лицо. Хигучи скинула каблуки и вырубила еще двоих. Они с Акутагавой бросились к выходу. Анго кинулся за ними. Некто сержант Сугимото — Акутагава зачем-то задержал взгляд на его бейджике, пока отходил к двери — выстрелил в них. Наугад, правда, но каким-то чудом задел Рюноскэ в плечо. А ему было плевать. Главное — унести ноги оттуда как можно скорее. Они ведь знали, на что идут. Наверное, просто хотели почувствовать драйв жаркой битвы и погони последний раз в жизни. Да, так и было. Определенно.       Пара крепких охранников попыталась их задержать, но Акутагава ловким движением вырубил одного ударом о стену, а в другого выстрелил. Вернее, выстрелил он вообще не в него, а в воздух, но этого было достаточно, чтоб ввести мужчину в ступор.       Они бежали по парковке, казалось, вечность, пока наконец не нашли свою развалюху. Сакагучи уже вызвал подкрепление. Им крышка.       Хигучи кинулась на сиденье водителя, Акутагава уселся рядом, чемодан остался в ресторане. Пусть грязные псы порадуются подарку-улике. Ичиё, резким движением крутанув руль, выехала на трассу. Развалюха оказалась не такой уж и развалюхой — меньше чем за минуту им удалось развить незаконно большую скорость . Ветер трепал пшеничные волосы женщины, издалека доносился звук полицейской сирены. Акутагава снова посмотрел на Хигучи с прежним трепетом.       На заднем сиденье позвякивала бутылка дорогого вина. Как оно там оказалось — черт его знает. Мотор машины внезапно затарахтел, и, постепенно замедляясь, они остановились. Развалюха все же оказалась развалюхой. Даже без бензина ехать не может, ну где такое видано!       Ичиё раздраженно цокнула языком. Рюноскэ ласково погладил ее по руке. Он вышел из салона, зажимая ладонью кровоточащее плечо, открыл дверь заднего сиденья и, достав оттуда пакет с вином, сел обратно. Да там, оказывается, даже штопор был — прилагался в подарок к бутылке. Акутагава достал из бардачка маленькую белую баночку с надписью на английском. Хигучи ловко отобрала ее у него и тонкими пальцами открутила крышечку, пока Рюноскэ разбирался с вином. Если они и так уже на смертном одре, то почему бы не порадовать себя? Так сказать, в последний раз. Так сказать, гулять так гулять.       Женщина насыпала ему в ладонь щедрую горсть маленьких белых таблеточек, а оставшееся закинула в рот, запивая тем самым дорогим красным вином. — Хорошее, — заключила она, передав бутылку Акутагаве. — Прованс, — заключил Акутагава, закупоривая бутыль обратно.       Сакагучи был не прав. Да, у них не было дома. Да, у них ничего не осталось. Но все же было что-то, что правительство не смогло у них отобрать. Их жизни. Они сами. Уж Акутагава позаботится о том, чтоб никакой Сакагучи, никакой Сосэки и никакой Фукузава не смогли бы их этого лишить. Они сами хозяева своей жизни. И если единственным способом удержать ее при себе было наложить на себя руки — то пусть. Уж Акутагава позаботится об этом.       Хигучи завела мотор. Все-таки бензин не закончился. Она ударила по газам, и машина тронулась. А пока мерзкие полицейские их не настигли, думал Акутагава, они будут скрываться. Скрываться и защищать то малое, что у них осталось. Будут гнать по ночной Японии как угорелые и смеяться смерти в лицо. Уж Хигучи позаботится об этом.