Пианистка

— Вокруг меня одни пианисты! — постоянно возмущалась она, делая многозначительную паузу в означенном месте слова «пианист». Впрочем, она и сама играла, довольно неплохо, но, конечно, непрофессионально, и я слушала её, в общем-то, дилетантскую игру с нотками одновременного восхищения и пренебрежения, как будто стараясь не выдать как неодобрения этому любительскому звуку из-под её пальцев, так и старинной привязанности к её артистической персоне. Слушала я её нередко — всё-таки мы делили одну съёмную комнату, но могла ли я её выслушать, выслушать в той степени, в которой она ожидала эмпатии от человека, которого называла своим другом?.. Она приходила ко мне поплакаться в жилетку, когда её очередной возлюбленный оказывался неверен, навеки отдан другой или другому или просто непонятлив до прозрачнейших женских намёков; она охотно предоставляла и свои объятия, когда моя очередная возлюбленная закономерно оказывалась по ту сторону пропасти между нами. Она отнимала у меня предложенную сигарету с таким упорством, что предложившему ничего не оставалось, как допустить, что мы состоим в отношениях, что вызывало у неё возмущение, а у меня — едкий смешок. Она клеила со мной костюмы на праздники, противилась приправам в моей стряпне и смешливо отзывалась о моей разборчивости в винах: казалось бы, хорошие, познавшие друг друга друзья — отличная партия. Можно ли не быть готовым полюбить того, кому взаимно вытираешь слёзы? Оказалось, что можно: чего она в действительности никогда не понимала, не чувствовала, даже не подозревала и, соответственно, чего не одобряла и чему не противоречила в равной степени, — то моя привязанность лично к ней, этой пианистке-фантазёрке, подобно мне, оторванной от мира реального и конкретного, что в вопросах бытовых, что в любовных. Как-то раз, зайдя под вечер, она, воодушевлённая как никогда, вместо приветствия поцеловала меня, уткнувшуюся в книгу, в лоб, горячо обняла — впрочем, как всегда, как между нами и было принято, если не считать поцелуя, — и то показалось знаком внимания настолько особенным, что отвлекало от всякого чтения. Добрая половина вечера была занята размышлением об этом незначительном знаке!.. Это и вправду было необыкновенное чувство — уже не дружбы, но ещё не любви, а именно такой детской, всепоглощающей привязанности к человеку, который и другом твоим, вообще говоря, не может быть, так как ты смотришь на него немного снизу и не можешь довериться в полной мере. Доверие — это разговор с равным. А разговоры с пианисткой были разговоры с кем-то сверх, с кем-то подобным тебе, но лучше тебя и в том, и в другом, но почему-то разделившим с тобой и стол, и кров, и даже постель в бурные, нетрезвые вечера… Вокруг меня одни пианистки! Дружелюбные, умные, нежные, но недоступные красавицы, неверные, навеки отданные другому или другой и непонятливые до прозрачнейших намёков. Малейшее подозрение — и моя душа, как многие другие, была бы спасена. Но ведь то пианистка — а никак не комнатный следователь, возмущённый каждому шороху и неловкому словечку. Но ведь то пианистка — и тем она хороша, что предпочла мир возвышенного твоей повседневной рутине в гетеротопии вашего жилища.