букет из нарциссов и ипомей

      В квартире было сумрачно-темно и тихо; они в молчании скидывали с плеч теплые пальто – Мино принял его из ее рук, и задержался в коридоре, чтобы повесить их в шкаф. Хоен, стянув с себя туфли, босиком пошла вглубь квартиры, не включая света.       - Выпьем? – мягко поинтересовалась она из кухни; голос ее казался громом в липкой тишине, хотя говорила девушка шепотом. По коже пробежалась стайка мурашек, и Мино не хватило сил на большее, чем таким же шепотом ответить ей «да».       Квартира у них была большая и холодная – совсем не в тему их, вопреки всяким опасениям, теплых отношений. Чтобы согреться, приходилось кутаться в свитера даже едва прохладной осенью, а этой холодной зимой было и того хуже. На плите Хоен оставила кастрюлю, полную вина – глинтвейн был подходящим напитком для их ночной посиделки в холоде неродных стен.       Она была красива, ей было всего двадцать. Она снимала свое маленькое черное платье прямо рядом с ним, не стесняясь ни их относительной близости, ни наготы, и дело было вовсе не в том, что их связали узами брака. Тонкие, хрупкие изгибы чужого тела не вызывали в Мино никакого интереса, помимо сугубо эстетического. У нее была тонкая талия, почти дистрофично тощие руки, и горящие во мраке комнаты почти люминесцентным светом голубые волосы. Она пахла лавандой и напоминала Мино нежную нимфу. Нимфу, которую ему никогда не возжелать – просто потому, что в душе и сердце у него просто нет места для настоящей любви к ней, какая бывает между мужчиной и женщиной.       Хоен не стеснялась его – потому что у нее в ее двадцать уже не было ни сердца, ни души, чтобы поместить в них какие-нибудь чувства.       Они натянули свитера, неприлично большие, будто их не страшила возможность заболеть, и они спустились на кухню: она все так же босиком, а Мино в легких тапках, почти не помогающих при таком холодном поле.       Было уютно просто молчать; говорить, на самом деле, тоже, но разговоры давно осточертели полынной горечью – потому что радостных тем для общения у них не находилось. Быть друг для друга опорой и молчаливой поддержкой было почти не невыносимо больно. Мино мягко обнял костлявые плечи, слегка прижался грудью к спине, и подхватил пальцами черпак, принимаясь помешивать пряно пахнущую жидкость. Подбородок он уложил жене(было все еще как-то неправильно называть ее так) на макушку, и в этом не чувствовалось ничего неправильного.       Они были слишком далеки от звания любовников – но были истинными «супругами». Жизнь стянула их одну упряжку, и они научились понимать друг друга без слов. Если бы не дурацкие кольца на пальцах, их можно было бы назвать братом и сестрой, но люди звали их «идеальной парой».       - Чихо? – обыденно поинтересовалась Хоен, забирая черпак из его руки и разливая горячее вино по кружкам. Она могла бы и не спрашивать – потому что и так знала одну-единственную причину его бесконечной тоски. Приняв из ее рук дурацкую кружку – кажется, брат подарил ее на какой-то из праздников – Мино нашел в себе силы криво усмехнуться и вытолкнуть из груди ответ, безуспешно пытаясь скрыть всхлип в простом тяжелом выдохе:       - Чихо.       На диване в гостиной было тепло. Особенно, если прижаться друг к другу поближе и укрыться одним пледом. Хоен была такой маленькой, что смогла спокойно устроиться в кольце его худых рук, положив голову на его жилистое и костлявое плечо. Глинтвейном они грели руки, задумчиво глядя панорамное окно, в котором не было ничего видно из-за противного снега-почти-дождя. Общий ритм дыхания успокаивал, а запах лаванды – спасал от очередного нервного срыва.       Мино был уверен, что не будь у него Хоен, то он бы закончил как Курт. Возраст, кстати, уже почти добрался до нужной отметки. Мино не был подростком; он знал, что рядом с ним есть люди, которые любят его, которые за него искренне волнуются…пускай их и немного. Но это никак не решало его душевных страданий, а только усугубляло их. Брат был счастлив. Им с его партнером было трудно, иногда до невыносимого, но они нашли счастье друг в друге.       Это отравляло его, потому что в глубине сердца он когда-то давным-давно мечтал о такой же истории.       - Думаю, свою новую пассию Чихо уже прогнал за порог, - мягко коснувшись запястья Мино, чтобы посмотреть на часы, заметила Хоен, и по ее губам пробежала легкая, болезненная улыбка. – Чья очередь?       - Кажется, Дина, - даже не стараясь звучать безразлично, потому что его внутренности сжимались в единой болезненной судороге, с тихим придыханием отозвался он, утыкаясь в ее синее каре. – Хотя, мне показалось, Чжухон планировал что-то с ним обсудить и немного выпить.       Не могло никому показаться, что тема разговора им безразлична; Мино весь дрожал от несдерживаемой внутри тела муки, а Хоен слишком хорошо знала его, чтобы оставить его одного в этом бесконечном терзании.       Ему просто нужно было это – просто говорить о том, что причиняло ему боль. Говорить о том, кто дарил ему только муку.       Вероятно, все художники немного мазохисты.       Иначе почему сердце Мино выбрало из миллионов людей именно У Чихо – того, кому было не стыдно делать все это с ним. Чихо говорил, что они «друзья с привилегиями» - и Сон принимал это, пряча в холоде квартиры свои бесполезные истерики по поводу того, что он для Зико не единственный такой «друг».       Иногда он мечтал просто однажды проснуться и оставить это изматывающее тело и душу чувство позади.       Только, блять, как это делается?...       Из-за того, что он не знал, было легче продолжать себя калечить, давая Зико иногда заливать сквозные раны на его сердце сладкой солью редкого секса. Горячего, порочного, развязного – абсолютно лишенного чувств с одной из сторон.       Хоен мягко коснулась его рук, притягивая их ближе и подтягивая одеяло повыше.       - Чувствую себя как в колыбели, - почти живо отозвалась она, улыбаясь почти счастливо и умиротворенно.       О, это дьявольское «почти».       - Пообещай мне, что когда решишь резаться в следующий раз…сделаем это вместе.       - Хорошо.       Она протянула ему свою худую руку, чистую, изящную, не исчерченную шрамами, и позволила слегка сжать ее, согревая. Холод ее ладоней будто бы отражался в цвете кожи – настолько матово-прозрачной она была, будто покрытая изморозью, выбравшейся из глубины опустевшего тела.       Его рука была смуглой – Зико любил повторять, как ему нравится этот оттенок его кожи – и вряд ли могла хоть как-то согреть, но он искренне старался подарить ей немного тепла.       Говорить о порезах больше необходимого они не собирались. Все с этим вопросом было просто. Бедра, бока и ключицы (то, до чего не мог добраться привередливый взгляд их матерей) были еще одним холстом для уже давно зарекомендовавшего себя художника Мино и совсем не художницы Хоен.       Брату показывать шрамы не было необходимости (и было бы, наверное, нехорошо, узнай он об этом), а Зико было наплевать.       - Родители просили иногда оживлять инстаграм семейными фото, - мягко заметила девушка, устало прикрыв глаза. – Сфотографируй нас так, пускай думают, что мы с тобой романтичные придурки…       - Я еще и напишу, что ты зовешь мои худые руки колыбелью, - тихо усмехнувшись ей на ухо, добавил Мино, стягивая кончиками пальцев айфон с журнального столика.       - Напиши лучше «кличешь», тогда сойдешь за лирика, - иронично отозвалась в ответ его юная жена, вытягивая ноги и давая босым пальцам выглянуть из-под пледа.       Это фото было для них лишь еще одним отпечатком тяжелого вечера, когда после выхода «в люди» они принимались скрупулёзно собирать себя из все меньших осколков. В этом не было никакой романтики – только неприглядная, и давно знакомая изнанка их отношений, полных боли, которую они не причиняли друг другу.       Глинтвейн холодным терпким комком катался по кружке, так и не пригубленный.       Они никогда не пили его, только грели им ладони, которые продолжали оставаться холодными.       Убрав кружки и телефон на журнальный столик, Мино еще крепче притянул к себе Хоен, укутывая одеялом, и прикрыл глаза. Засыпать вдвоем было правильно и привычно, потому что эти объятия дарили чувство неодиночества, в котором они остро нуждались.       Немного острее, чем в лезвиях.