Я искал тебя… Прилавки хранили твой запах теплого смеха и сухого вина. Подозревал в твоей краже всех… Они ведь тоже могли смотреть в твои стеклянно-пустые глаза.
Лань Ванцзи поднимается в гору. Он с трудом передвигает ноги, а в глазах темнеет от боли. Но он переставляет ступни, шаг за шагом, пошатываясь, падая и поднимаясь снова, цепляясь за камни сбитыми ладонями, царапается об острые шероховатые углы, безжалостно кромсая кожу прямо поверх шрамов от тонких струн циня. В помощь ему – только палка, о которую споткнулся, едва ли различая перед собой хоть что-то, но и она едва ли опора. Небо над Луаньцзан передернуто тучами из пепла и пыли, а где-то за ними лучами солнце брызжет красным, словно кровь. Словно у неба не осталось больше слез плакать над смертями, а солнце не желает и краем глаза заглянуть. Здесь гибнет все живое. И даже от редьки, которая едва только прижилась, не осталось и напоминания. Воздух пронизан смогом, пахнет гарью и паленой кожей, пережженной ветошью, погибелью, и чем выше Лань Ванцзи поднимается, тем сильнее страшится того, что может увидеть. Но иначе нельзя. Он должен там оказаться. Должен своими глазами увидеть. Ему нужно самому, лично убедиться… Пробуждение после нескольких дней в забытьи и бессилии от увечий дисциплинарным кнутом с дядиной тяжелой руки – когда он надеялся и вовсе не очнуться, когда молил, чтобы это наконец прекратилось – встретило его великой вестью. Старейшина Илина, Вэй Усянь, пал при осаде Луаньцзан. Пал и весь тот остаток Вэней, на защиту которого он бросил свою жизнь. Умер бесславной смертью от руки своего шиди, которого в былые, светлые дни называл братом, не внимая тому, что написано на крови. Тела его так и не нашли. Лань Чжань с ужасом осознал, что у него от Вэй Ина не осталось ничего. Так что он отправился искать сам, невзирая на боль от ударов, которая отошла на второй план, позволяя таки подняться с постели, к которой был прикован некоторое время, вглядываясь в потолок, на котором было пусто. Ванцзи сначала тоже чувствовал только пустоту, и лишь боль физическая не позволяла ему забыть о том, что он еще жив.Так странно: в моем доме завяли все цветы – то ли из-за отсутствия тебя, то ли воды; то ли они решили, что здесь абсолютно бесполезно расти, собрали все пожитки радости и ушли.
Он ступает по сожженной земле, которая едва только успела подостыть. Еще недавно тут жили люди, во что сложно поверить. В этом гиблом месте начинали взрастать посевы и созревать первые плоды, а в группке людей теплилась надежда на будущее. Когда они с Вэй Ином поднялись сюда после несложившегося совместного обеда в деревеньке у подножья горы и усмирили Вэнь Нина, Ванцзи видел чужие улыбки и слышал добрые слова. Вэй Ин сплотил их под своим началом, ему всегда подобное удавалось с легкостью. Подбить ли на пробежку до Цайи, поесть в харчевне да выпить вина, увести ли за собой на безлюдную гору, организовав свою общину. Лань Чжань и сам слушал его, бывало, так и борясь с желанием самому поддаться на уговоры, приехать в Юньмэн, поесть лотосов со стеблями, сбежать хоть на край света вслед за ним, но всегда себя с трудом пересиливал. Так что Ванцзи мог понять, почему люди шли за Вэй Ином. Так было во времена их юности и никуда не делось, даже когда Вэй Ин оставил путь Самосовершенствования, отдавшись Темным практикам. Лань Чжань не помнит лиц, не знал никогда имен. Он был здесь лишь однажды. Лань Чжань знает, что, несмотря на не самую лучшую память, Вэй Ин помнил всех поименно и держал в голове нужды каждого. Старейшина Илина внушал ужас, но Вэй Ин был хорошим, на самом деле, и потому эти люди бояться его перестали, его любили и благодарили. Маленький мальчик и вовсе повис на его ноге, не отцепляясь… Он обводит взглядом обуглившуюся древесину. Пепел и пыль, дым и туман еще стоят в воздухе, ограничивая площадь обзора. Лань Чжань бредет, будто бездумно, в памяти может воскресить бедные лачужки, вытоптанные дорожки. Белые сапоги темнеют от копоти и полы платья пачкаются. Ханьфу липнет к спине, питаясь кровью, тревожа раны на каждом шагу. Лань Чжань видит кучу палок, разбросанных тут и там, что были заборчиками еще недавно, столбами с бумажными фонариками, освещая это место, словно маячок надежды. Лань Чжань ходит и ходит, а вокруг нет ни души – только ветер пустынно воет, заставляя жмуриться. Вэй Ина нет нигде. Нет его тела, его одежд, Чэньцин пропала бесследно. Он обходит все, нерешительно ступает внутрь Пещеры Усмирения Демона, где запах крови и смерти особенно силен, а кровавый бассейн едва не переливается через край… Ничего не осталось. Должно быть, вещи, что когда-то принадлежали Вэй Ину, обитавшему здесь большую часть времени, были не то уничтожены, не то разграблены, как память о победе, как трофей… Вэй Ина нет нигде, и в то же время Лань Чжань может видеть его всюду. Развалившимся на твердом, холодном камне в недолгие часы сна, кутаясь в старую ткань (в Юньмэне нечасто бывает холодно, и, наверное, тело ныло от тоски по привычному климату). Он мог видеть его корпевшим над заклятиями и артефактами, колдующим над телами мертвых, позабывшим обо всем на свете, подвязывающим лентой пряди спутанных волос, чтобы не мешались, не лезли в глаза. Лань Чжань тоже мог бы сидеть здесь с ним рядом, напоминая о еде и сне, но его бы не послушали (Вэй Ин вообще не любит… не любил никогда следовать чьим-то советам, пропуская мимо ушей). Лань Чжаня здесь не было, ведь он просто не захотел искать причину остаться. Он может представить, как Вэй Ин выходит из пещеры после долгих нудений Вэнь Цин и как он спускается к людям, привыкая к свету, щурясь от лучей, потягивается и вздыхает глубоко, полной грудью. Как приветствует каждого встречного, спрашиваясь о делах и быте, встречая улыбку и отвечая тем же, трепля мальчика, быстро примкнувшего к ноге, по темной головке, снимая с пояса флейту, чтобы ненадолго его отвлечь, когда просят помочь вправить покосившиеся столбы и подпорки или вспахать землю. Лань Чжань мог бы забрать его и спрятать в Гусу, в Облачных Глубинах, в неприметном домике в окружении ярких, словно небо в сумерках, цветов, и исход был бы тем же, только Вэй Ин остался бы жив. Пусть и ненавидел бы его за это до конца жизни. Все равно. К концу жизни Вэй Ин и без этого только ненавидел его. Лань Чжань понимает, что Вэй Ин иначе не мог. Иначе это был бы совсем не он. Наверное, это как раз одна из тех вещей, из-за которых не любить Вэй Ина не получалось. За дурашливостью и ветреностью, излишней самоуверенностью, в которых он себе не изменял и после войны, шло чувство справедливости, честность, стремление защитить каждого, кто не мог защитить себя сам. И привычка бросаться вперед, принимая удар на себя, заслоняя других, истязаясь. Лань Чжань никогда не забудет запаха сожженной кожи и лечебных трав в убежище Сюаньу, как не забудет и лихорадочный жар под пальцами, на своих коленях жалостливые стенания от боли во всем теле, просьбы заставить эту боль уйти – и те лишь от беспамятства. Возможно потому, что самому принять боль, ничего взамен не требуя, было легче, чем смотреть, как страдают другие, безвинные, чем-то близкие. Может, поэтому он и не держал ничего из этого в голове, попросту забывая о том, что когда-то сделал для других. Вэй Ин сделал для него, Лань Чжаня, много, а он, по итогу, не сделал ничего. И даже душу его упокоить не мог, потому что не может найти и следа его пребывания, ни здесь, ни где-то еще. Он мог бы попробовать сыграть на струнах Ванцзи песнь Призыва, но Лань Чжань знает отчего-то, что попытки эти будут бесполезны, даже если он в мясо сотрет пальцы, испещренные шрамами. Лань Чжань бесцельно зовет по имени, будто ему могут ответить. Пещера эхом возвращает ему слова, показывая, что не скрывает в своей тьме ни единой живой души, что искать здесь больше нечего и что помочь ему она не в силах. Она отворяет для него свой покров, впуская рассеянный свет неминуемо надвигающегося дня, словно в доказательство, и приходится поверить. Рыдания глохнут в глотке и раздирают изнутри горло, пока глаза от боли слипаются, слепясь от белого тумана, постепенно сходящего под гнетом приближающегося дня. Он зовет по имени: ― Вэй Ин! Отчаянно громко, словно сердце разрывают на куски. ― Вэй Ин! Сжимая в пальцах белый халат на коленях, напрягаясь, пытаясь стоять на ногах. Все вокруг почти кружится, а со лба на брови, на глаза сползают капли, не то от тумана, не то от лихорадки. ― Вэй Ин! Нет ответа. Лань Чжань опирается о камень пещеры, стискивая пальцы и зубы от бессилия, и смотрит прямо. Из-за тумана выглядывает старое трухлявое дерево, с трудом уцелевшее, почерневшее в уголь от огня и влаги. Губы вздрагивают, выпуская вздох, и лицо мгновенно разглаживается в рассеянности.Я, обезумев, бросаюсь за каждым прохожим… Из трещин в потолке составляю твои черты… Я искал тебя… Где ты?
В дереве – дупло. По какой-то причине это – первое, о чем он думает; не о том, как само дерево смогло уцелеть, не стлело в труху, как все вокруг. Лань Чжаню думается почему-то, что в нем достаточно места, чтобы спрятать что-то не сильно по размеру большое. Что-то маленькое, ценное, ненадолго, потому что время неподходящее. Лань Чжань ступает неторопливо к дереву, потому что как в бреду может видеть, как на ветку вешают бумажный фонарь, как Вэй Ин прислоняется спиной к коре, как тогда, на горе Байфэн, свистя на флейте, или как играет с ребенком в прятки, притаившись… Наваждение рассеивается, стоит подойти ближе, коснуться древа, заглянуть внутрь, услышав шумное дыхание, когда оказывается совсем-совсем… Сердце на мгновение замирает, дрогнув, когда маленький А-Юань не просыпается от зова имени и грудь мальчика ходит в глубоком, тяжелом дыхании, клубящемся облачком пара изо рта, а веки его плотно сомкнуты. Трясущимися руками Лань Ванцзи тянется к непонятно каким чудом уцелевшему ребёнку, бережно вынимая из дупла дерева, опускается прямо так на землю, едва ли волнуясь о чистоте ханьфу, укладывая мальчика на колени, и все внимание, весь мир сужается до хлипко колеблющейся жизни. А-Юань все никак не просыпается, и Лань Ванцзи прижимается губами ко лбу, не чувствуя никакой разницы в температурах, в то время как у него самого – жар, а у мальчика – лицо налитое нездоровым румянцем, когда он пальцами оттирает кожу от слоя копоти и грязи. На Луаньцзан не осталось ничего, что напоминало бы о том, что здесь еще недавно жили люди. Земля и безжизненный камень залиты кровью невинных, от жилищ едва ли осталось что-то. И только дерево, давно мертвое, почерневшее еще до, возвышалось в тумане, показывая угольные поленья, оставшиеся от веток, да берегло в себе единственное живое существо, что уцелело при осаде, спрятав от голодных до падали птиц, укрыв от огня и холода. Он прижимает Вэнь Юаня к груди, чувствуя, как боль прошпаривает насквозь, полня глаза слезами, и как те катятся вниз, срываясь вместе с контролем. Вдохнуть почти невозможно, а рваные громкие выдохи вырываются каждый раз, как прижимается губами ко лбу и темной макушке, к тонким, точно паутинки, волосам, будто не в силах осознать, боясь, что то – лишь плод его пошатнувшегося рассудка, а сам он лежит в горячке лицом в земле уже долгое время. Вэнь Юань – последний из своего клана, имя которого живо осталось лишь на страницах трактатов и в устах людей. Вэнь Юань – все, что осталось в напоминание о Вэй Ине, то, что еще можно было спасти. Лань Чжань не отпускает его от себя, вливая теплящуюся еще в теле ци. Он так и не нашел то, что надеялся отыскать. А-Юань в его руках, однако, еще дышит, и Лань Чжань чувствует, что еще бы чуть-чуть… Он и так слишком многое себе позволил упустить. Времени потеряно было достаточно. Солнце белеет из-за туч и поднимается выше, рассеивая туман и являя образ Лань Ванцзи, на своих руках качающего ребенка под сгоревшим деревом. ― Вэй Ин, ― зовет он севшим голосом, обводит взглядом пустоту, ― где же ты? Вэнь Юань на его коленях спит, ворочаясь и кряхтя, не находя покоя от жара. Горный ветер на пустыре доносит до Лань Ванцзи ответ.