Нежность

Крисания думает, что покои Рейстлина ему совсем не подходят. Вся эта тяжеловесная старинная мебель, громоздкая, вычурная, пришедшая из прошлых веков, сложная резьба и вычурная обивка… Это красиво. Это роскошно. Жрица искренне восхищается умением мастеров прошлого, подобной мебели, возможно, во всем мире осталось совсем немного (если осталось). Любуется гобеленовыми портьерами столь сложного рисунка, что они кажутся дверями в другие миры. Любит рассматривать узоры на каменной столешнице письменного стола. Рейстлин говорил – унакитовая яшма, но название ни о чем не говорит Посвященной, просто все эти зеленые и розовые переплетения пятен, диковинное и изумительное, и ей кажется, так может выглядеть мир весной, с высоты драконьего полета: цветущие прогалины, вешняя зелень. Ковер с высоким густым ворсом ласкает босые стопы. Маг любит ходить босиком, а еще – она знает – иногда читает, устроившись на пушистой шкуре какого-то давно исчезнувшего зверя. И все-таки покои ему совсем не подходят. Сидя у высокого столбика, поддерживающего тяжелый полог над постелью, она смотрит на спящего мага и думает, что вся эта древность давит. Все здесь слишком… Грандиозно. И правда заключается в том (а она знает – она спрашивала), что он просто восстановил былую обстановку, но не менял ничего в ней. И что человек, умеющий спать на сырой земле - она ведь читала хроники войны Копья в библиотеке Астинуса – умеет относиться к окружающему с равнодушием. И еще она знает, что Рейстлин, пусть и восстановил всю эту роскошь, едва ли видит что-то, кроме, может быть, столешницы. Гниет дерево, тлеют ткани, рассыпаются гобелены, изъеден временем ковер. Он и Крисанию видит такой. В лучшем случае – старухой. Впрочем, он редко смотрит на нее, когда-то, помнится, она обижалась, не понимая. Глупая. Но он знает, какая она, даже если и не смотрит. Он выучил каждый изгиб молочной кожи, он ведает, насколько мягка та может быть под сгибом колена, каков вкус на внутренней стороне бедра, как легко можно ощутить губами биение жизни чуть выше, в точке пульса. Он умеет коснуться так, чтобы извлечь звук – и тогда сама себе жрица напоминает сложный струнный инструмент, а для Маджере сама становится музыкой, и слушать он умеет тоже. Он никогда не жалеет нежности. Крисании порой страшно представить, сколько же ее там, за всем сарказмом, ехидством, почти ядом наносного, ставшего не маской даже, личностью. Если целует, то мягко, не оставляя собственнических следов – даже если и хочется. Боль причинить боится? Обезобразить то, чего все равно не увидит? Она вот не удержалась, расцветила золото темной цепочкой, вдоль ключицы заклеймила своим. Чуточку стыдно, но он выглядел до того довольным… Рейстлин спит. Нагой, хрупкий, весь в резкие тени укутанный. Свечи она из храма принесла, тонкие, белые, долгие, дыма они не дают, и горят ровно, ярко. В сумраке, теми свечами разгоняемом, каким-то особенно ранимым кажется, мягким, каким, наверное, и не был никогда и ни для кого – кроме нее. Золото кожи, пепел седых волос. Жрица знает, каковы они – мягкие, тяжелые, вьющиеся, в пальцах такие держать одно удовольствие. И пахнут розами, тленом и самую чуточку – нагретым на солнце металлом. Маг, свернувшийся по центру слишком большой кровати, трогательный в кажущейся беззащитности, и Крисания с трудом удерживается от того, чтобы коснуться. Сон у чародея тоже хрупкий, от любого неосторожного движения прерваться готов. Но от кошмаров она его посторожит. Ни один не пропустит, в свете храмовых свечей молитвой все злые тени разгонит – нет им здесь места. Ни к чему тревожить его покой. Жрице не спится сегодня. Но мысли легки, нет в них ни горечи, ни сомнений. Вспоминается, как он целовал ее в первый раз, робко и мягко, зажмурившись, смешной и смущенный, отчаянно боящийся, что оттолкнет. И она, такая же смущенная и смешная, боялась тоже – что он шутит, что она себе все выдумывает. Ей всегда надуманным казалось читать о том, как у девиц ноги подкашивались от простых касаний. А он такое и не читал никогда, наверное. Только вздрагивали тогда оба, не от страсти, от тепла, что разливалось внутри. Тогда страсти еще не было места – но впервые сплетая пальцы, так, чтобы ладонь к ладони, они улыбались друг другу. Рейстлин жмурился, проклятое зрение ненавидя, но почти не помня о том, Крисания закрывала глаза от нежности, от трепета, от всего тогда несказанного. Смотреть им и не надо было тогда. Они иначе видели, сердцем. Маджере читал ей иногда. Не сонеты и не романтичные книжки, научные трактаты, в которых она – смешно сказать – порой не понимала целые предложения. Ей и неважно было, какие там преобразования магического потока уместны при влиянии полной Черной луны, но голос, переливы его, звучание, интонация – то, что радовало. И цветы он дарил не те, что обычно приносят юным барышням их поклонники – не пышные розы, не дорогие орхидеи, не ароматные лилии. Нет – собирал букеты сам, все больше из лесных да полевых трав, и запах выходил куда лучше, чем у покупных цветов. Жрица взглянула на тумбочку. Там, в такой же вычурной, как спальня, вазе стоял очередной букетик – ромашки и васильки, какие-то розовые колоски, незнакомые травы. В Палантасе, в середине зимы, маг чудеса совершал, не задумываясь. Вытянув один из синих, что июньское небо, цветков, девушка поднесла его к губам. Пряный, чуть-чуть с горчинкой запах дразнил память – вот только недавно такой же точно цветок, зажатый в золотых пальцах, скользил вдоль ее груди, по впадинке пупка вниз, к перспективе бедер, а за ним также неспешно и мягко двигались узкие губы. Сладко!.. Жар прикосновений и теперь чувствуется. Тогда, в их первый раз, тоже было жарко. Они смущались и робели оба, в полумраке сидели друг на против друга, соприкасаясь коленями, и целовались, не касаясь руками. Нагота была непривычна, прикосновения заставляли вздрагивать, а руки у мага были горячие-горячие, и сердце колотилось так часто под ее ладонью. Он, оказывается, боялся щекотки, а Крисания разглаживала кончиками пальцев старые шрамы и думала, что внутри их куда больше, чем снаружи. И что она никогда не станет причиной еще одного. Они снова целовались, опустив полог на кровати, в темноте отчего-то было легче. Рейстлин неумело пытался сказать что-то ласковое (она не запомнила слов – помнила только интонацию, от которой внизу живота разгоралось пламя), а жрица боялась все испортить, и едва не мурлыкала, когда он гладил ее по волосам. А на следующее утро она проснулась в кольце его рук, и, прячась под одеялом и за пологом от целого мира, объясняла магу, что счастлива. И объясняла, и доказывала, и даже чуть-чуть напугала своей инициативой, наверное. - Почему не спишь? – Шепот горячим дыханием коснулся щиколотки. Рейстлин, поймав ту пальцами, потерся щекой о подъем ступни, оставил поцелуй там, где выступала косточка, не открывая глаз, протянул руку вверх. Сплетенные пальцы – для кого-то обычный жест, для них – почти интимный, «Люблю» без слов. - Я счастлива. Ты помнишь? - Я знаю. – Он молчит, Крисании даже кажется, что снова уснул, но нет, ошиблась. – Я тоже. Иди сюда. Она послушно перебирается от оголовья к магу поближе, уютно пристраивается в его объятья и подтаскивает одеяло – пусть здесь тепло, но так еще лучше. Тяжелая ткань обещает скорый сон. Но ей не терпится сказать еще: - Тебе совсем не подходит твоя комната. - Нам, - бурчит он в темную макушку. И «спохватывается», - почему? - Потому что это комната злого чародея из старых сказок, с гаремом из невинных дев и злым драконом в услужении, - она шутит, конечно. Крисания и сама бы не смогла объяснит, что именно не так. Просто не то. - Я и есть злой чародей, с невинной девой и… Циан… - Ничего ты не злой, - смеется жрица. – Это тебе кто-то глупость сказал, а ты поверил… Спи. Опять ни свет вскочишь, экспериментатор. Маг согласно фыркает, перемещает руку чуть пониже, собственнически прижимает ближе. Щелчком пальцев гасит свечи и, дождавшись, пока дыхание девушки не сменится на сонное и ровное, шепчет тихонько, о самом нежном, о том, что в душе цветет теперь васильками да легкостью.