Конь и его всадник

От себя не убежишь. Алексей Данишевский, потомственный колдун, знал это лучше многих. Сам он никогда не пытался убежать от своей истинной сути, растворенной в самой его крови, и так легко читающейся в пляске ночных теней. И нехитрое это умение он сейчас старался передать тому, кто заставил снова биться его сердце, казалось, замершее с гибелью Лизы... Надо признать, небезуспешно старался. Он не сдерживал довольной ухмылки, скользя руками по прохладной, до мертвенности бледной коже, глядя в глаза, полные непроглядной черноты, в которой сиротливо блестел огонек свечи, единственной на всю немаленькую спальню. Впрочем, колдуну достаточно и этого. А Темному, едва осознавшему собственную силу - тем более. - Держись прямо, коханый, - стоном срывается с губ, и в ответ на это колени сильнее сжимают его ходуном ходящие бока. Впрочем, колени, даже худые и острые - это не шпоры, так любимые Лизой в обличье Всадника. Куда ощутимее - хватка дрогнувших бедер и отчаянное напористое движение там, глубоко внутри... Николай выгибает спину, сильнее подаваясь вперед, проникая глубже в распаленное до пределов нутро. Алексей закусывает губу - Николай хоть и Темный, но осквернять его слух непристойной бранью, которая сейчас сама просится на язык, совсем не хочется. В конце концов, он не юнец из борделя, которые по слухам, так полюбил посещать почтенный петербургский следователь Яков Петрович Гуро. И, кажется, у всех этих юнцов - хрупкое телосложение, болезненная бледность и черные волосы до плеч...Но это неважно. И Николай этого не узнает. Зачем? Он открыл для себя гораздо более увлекательное занятие, чем терзаться воспоминаниями прошлого... - Быстрее, - стонет Алексей, забывшись, но ответом - движение столь резкое и глубокое, что Данишевский со стоном распахивает прикрывшиеся было в истоме глаза. - Это мои слова, Лёша, - хрипло выдыхает Гоголь, и странная улыбка играет на бледных губах. - Да, да... Прости, Коленька, - выдыхает Данишевский, зная, что следующую минуту будет извиваться на смятых простынях, заходясь стонами болезненного наслаждения, и не ощущая ничего, кроме бьющейся внутри Коленькиной плоти. Этой своей частью Гоголь давно научился владеть не хуже пера, и сейчас это - и седло, и шпоры, и кнут, всё сразу. Алексей подчиняется малейшему движению, он изгибается, подается навстречу - играет, как норовистый конь. Черный красавец конь, тень которого пляшет на стене, заставляя в ужасе трепетать сиротливое пламя свечи... И всадник, сидящий гордо и прямо, заставляющий дыхание сбиваться от долгой скачки, отзывающийся в теле не усталостью, не болью от узды или шпор - удовольствием, которому можно познать лишь двоим. Не хозяину и слуге, не колдуну и Темному - но двоим, наконец-то нашедшим друг друга среди ошибок прошлого и бесчисленных теней. Алексей Данишевский всегда принимал свою суть. А суть его - черный колдовской конь - не может без всадника.