когда я как Адам

- Я люблю, - едва разборчиво передает микрофон, путая напряженный и неприятно надломленный голос с шипением и потрескиванием. На зрительный зал опускается полная темнота, гаснут тусклые фонари в витражных абажурах, украшающие каждый столик. Темнота скрадывает завитки табачного дыма, обнажает все звуки и голоса. Но вскоре тишина в зале ровняется с темнотой, словно отделяя людей за столиками, людей, заплативших за чужие эмоции и исповеди, от человека, пока состоящего только из голоса и приглушенного звука неуверенных шагов. Густой желтый свет видавшего виды прожектора мягко вылизывает из общей темноты крохотный кружок на сцене, и одинокий, безбожно фонящий микрофон на серебристой стойке. Справа от освещенного клочка невысокой сцены, из-за узорчатой резной загородки раздается тихая всем известная мелодия. Впрочем, даже она не придает смелости человеку, состоящему из голоса и шагов. Человек медлит, заставляя себя осторожно-осторожно вдыхать пропыленный прокуренный воздух, заставляя себя решиться. Зрители начинают недовольно сопеть, и делать нечего, отступать некуда. Что бы ни случилось - шоу должно продолжаться. Хотя бы начаться. Чон Урам делает два самых сложных шага, но держит глаза закрытыми. Достает из кармана распахнутого и чуть помятого пиджака пачку крепких сигарет, щелкает зажигалкой, глубоко затягивается. Сжимает пальцы свободной руки в кулак, словно самого себя наказывая за трусость, кладет руку с сигаретой на микрофон, и, наконец, выдыхает дым. - Я люблю, - чуть увереннее говорит он, и вряд ли кто-либо в зале решится определить, гримаса боли, или всё же, печальная улыбка меняет его лицо. - Я люблю. В целом, скучнее моей истории и не выдумать, даже если очень постараться, мне хорошо это известно. Но, когда давно и прочно болтаешься на финальной грани со смертью - хватаешься за любой, даже самый нелепый способ выжить. Я люблю, - в какой раз повторяет Чон Урам так, словно только это и имеет вес в его личной истории. Снова затягивается, и речь его становится речитативом, плавным и чётким одновременно, вовсе не подходящим звучащей на фоне мелодии, но делающей каждое слово совершенным. - Каждый в этом мире рождается одиноким, и умрет одиноким, кому из вас этого не знать. «Это жизнь» - так говорил мой отец, не считающий нужным мне врать и селить в мое сердце ненужные несбыточные надежды. Каждый рождается одиноким, исключений нет ,и не может быть. Так я думал всю жизнь, до позапрошлого лета, которое изменило всё. Потому что исключения есть, и я знаю, как минимум, троих: он, он, и я. Правилу же нужно чем-то подтверждаться... Когда, - говорит Урам, и голос его едва заметно, но крепнет: вестимо, помогают микрофонная стойка и сигарета - на первой в жизни исповеди нужна хоть какая-то поддержка, - у тебя болит башка, печень, мозг... когда болеет кровь, позвоночник, зуб, - всё это считается достойным сочувствия, достойным лечения и скидок. Мы тратим деньги на лечение, тратим слова на жалобы и сопереживания, потому что болеть - прискорбно, но нормально. Но стоит сказать, что у тебя болит душа, - я проверял, я знаю, - все тут же отводят взгляд и находят самые незначительные срочные дела, лишь бы не продолжать это слушать. Настолько стыдно болеть душой, словно вовсе её не существует. А она есть! Она есть, душа, и она болит. Так болит, что не лечит её даже его свет. Я люблю, - выдыхает Урам вместе с новым клубком полупрозрачного дыма, и опять то ли кривится, то ли улыбается. - Но я никогда ему об этом не скажу. Зачем? Не хочу тревожить его покой неудобным, неуместным чувством. Не хочу его смешить, ибо что, кроме смеха, может вызвать «люблю» от такого, как я? То-то и оно... Я столько крестов на себе несу всю жизнь, и молчание - наилегчайший из них. Впрочем, он вовсе не зол, не жесток, не ядовит. Он свет, но в этом свете я только четче вижу истинное положение дел: самый тяжелый мой крест - уродство. Иные скажут «нет», будут спорить, изображать праведное возмущение, господи, как же это смешно! Чон Урам и правда смеется, коротко, как ворон каркает, горько обреченно смеется, прикуривает новую сигарету, и находит в себе силы открыть глаза, посмотреть в неразличимую темноту зрительного зала, в которой то и дело вспыхивают и угасают угольки чужих сигарет. Люди смотрят на циркового уродца, Урам смотрит в открытый космос. - Я всё прекрасно знаю, я смотрюсь в зеркало каждый день, заставляю себя, через «не хочу», и, поэтому, у меня нет вопросов. Нет вопросов и нет надежд. У меня нет ничего, ничего, ничего, кроме моей бесконечной, невыносимой любовищи. Моя любовь к нему - лучшее, что есть во мне. Единственное, что несет и содержит свет. О, Сынхи добр ко мне, - говорит Урам, и улыбается, кажется, по-настоящему, а музыка на фоне делается чуточку громче. - Он щедр, как богач, подающий милостыню: улыбки, разговоры о мелочах, мимолетные прикосновения... Но он красив, красив, как тысяча галактик, не удивительно, что от одиночества его спасает не менее прекрасное, до рези в глазах, отвратительно прекрасное существо. Наверное, так и выглядит справедливость, Кесарю - Кесарево. Иногда, - говорит Урам, и замолкает надолго, смотрит на тлеющую в своих пальцах сигарету, а потом звучит ровно, механически, как робот: - иногда, в очередную бессонную ночь, когда не уснуть, не вдохнуть, когда даже не плачется, я представляю себе, что он меня тоже. Что улыбается, потому что скучал, что гладит по плечу, потому что истосковался, что я не забавный убогий питомец, не клоун, не шут, что я... После такого - плачется. Только жизни нет, и воздуха нет, нет ни будущего, ни надежд, и как тут не принять за любовь простое сострадание? Нет, - говорит Урам, снова оживая, снова затягиваясь, прижимаясь к микрофону губами, - счастливым я никогда не буду. Я вообще не знаю, есть ли оно, это счастье, или выдумки всё. Но не мне это проверять... лицо не сменишь, а если и вышло бы - для чего тогда я буду ему нужен? Наверное, перестать быть забавным для меня страшнее мучительной смерти от удушья. Уж лучше так, чем вовсе без света. Вовсе без его тепла. Так - лучше. В конце концов, в чём-то я для него незаменим. Я, - тянет Урам, словно бы привыкнув к жалящим издалека уголькам, невидимым, жадным и скучающим взглядам, - никогда не верил в жизнь после смерти, ни новую, ни райскую. Спасибо, мне бы с одной, с этой разобраться, а больше не хочется. А та, что на небе... если Он и есть, то куда же Он смотрит, раздавая своим детям такие рожи? Допуская в своих детях души там, где никто в них, да и в Него самого, не верит?.. А вот Дьявол... в него я верю куда охотнее, ведь всё это, - он обводит рукой зал, весь мир, - чертовски напоминает ад. Необходимость дышать, когда не можешь, болеть, когда не имеешь права, смотреть, и не ждать ничего, кроме ласковой насмешки! Ад не пуст, господ, ад наполнен нами, мы в нем живем. Эй, Дьявол! Говорят, что ты, в отличие от людей, в души веришь, говорят, они тебе нужны. Купи мою? Не раздумывая отдам, за один его поцелуй. Как тебе, цена-то смешная, правда? Только, пожалуйста, чтобы он, всего раз, не кривился и не вытирал губы, словно ему нестерпимо противно. Что же ты молчишь, Дьявол?.. Не слышишь?.. Урам шмыгает носом, тушит окурок, и медленно разводит руки в стороны, поднимает голову к теряющемуся во тьме потолку, и улыбается широко-широко, словно от этого слезы могут затечь обратно в глаза. - Так что, если Бог есть, и куда-то там я, умерев, попаду, то покоя мне не видать. Да, даже после смерти мне не обрести покой... я трачу свою бессмертную душу на то, чего мне никогда не получить. И остается быть смешным, быть послушным, быть безропотным, и любить. Любить его одного. Наверное, всегда. Чон Урам замолкает, потому что сказаны все слова, вот теперь уже - все слова. Его номер закончен, его исповедь подошла к концу. Народ безмолвствует. Народ молчит, в зале не раздается ни одного хлопка. Наверное, это справедливо: какой священник аплодирует грешнику? Чон Урам медленно опускает руки, опускает голову и выходит из пятна света, вправо, к узорчатой резной загородке, прячась в темноте. Музыка, всё та же музыка звучит по новому кругу, и из темно-коричневой, густой темноты за сценой раздается навязчивый скрежет, словно кто-то уверенный и стремительный тащит за собой что-то тяжёлое. Время второго акта. Ким Тэю выходит в пятно света на сцене быстрее, чем планировалось, не дает зрителям передышки, с грохотом ставит стул и резко на него садится, складывает руки на изогнутой спинке. - Holy shit, what the fuck... – и улыбается ядовито, зло. - Боль, это прикольно, - говорит Ким Тэю, рычит, кусает каждым звуком равнодушную темноту невидимых взглядов, и скалит зубы в новой улыбке, лишь немного подавшись к стоящему микрофону. - Боль, это действительно прикольно, черт подери, боль может отправить вас прямиком в рай, без визы и билета, если тот, кто причиняет её, знает свое дело достаточно хорошо. А он знает. Тэю дышит тяжело, так, словно только что пробежал несколько километров, спасая собственную жизнь. В нем столько злости, чистой, неразбавленной ярости, что публика не осмеливается дышать громче, чем беззвучно. Не стоит злить разбуженного зверя. Тэю резко поворачивает голову вправо, насмешливо фыркает, различив типичную резьбу загородки, и требовательно протягивает руку. Получив полупустую пачку и зажигалку от первого исповедующегося, он прикусывает сигаретный фильтр, затягивается и снова поворачивается к непроглядной темноте зала. - Чё там говорят - любовь делает людей счастливыми? Сраная чушь, господа. Если кто-то ещё верит в эти бредни, от души сочувствую. Любовь делает слабым и бессильным, голым, смертным. Омерзительно ненужным. Потому что, - кусает Тэю, - такой уж люди народ - всегда врут. Врут и оставляют. Он, - говорит Тэю, словно лает, - дал мне то, с чем не сравнится ничто на этой убогой планетке, то, без чего жизнь теперь пресна и отвратительно пуста, жалкая картонная декорация... и был таков. Боль, - говорит Тэю, - самый мощный наркотик, привыкание с первой дозы, и ломки непереносимы. И идите вы к черту с «душевной», «сердечной», «психологической». Я говорю о самой настоящей, искристой, звенящей, живой. Физической. О, дьявол! Ким Тэю сжимает виски руками, оттягивает короткие высветленные волосы на висках, словно в ничтожной попытке испытать желаемое. - И нет больше никаких надежд, ни тени надежды повторить. Он - моё проклятье, которое не лечится! Сколько бы я ни звонил, ни писал, ни ждал под окнами от утра до утра - всё без толку! Ни единой надежды, проклятье моё, любовь моя... Я, - скулит Тэю, - никогда таким не был, даже мысли не было, ни единой, что во мне живет тот, кого общество заклеймит «извращенцем», «уродом», «маньяком». Но мне нравится тот, кем я стал благодаря ему, с ним, во имя его. Мне нравится, черт бы его побрал! Как же я убого, - говорит Тэю, взяв себя в руки, пригладив взлохмаченные волосы, распрямив спину, вытянув вперёд ноги, и снова скалится, - как плоско я жил, думая, что знаю, что значит слово «страсть». Но теперь я знаю, я знаю, а он, тварь, сука, сволочь, гадина, просто не берет чертову трубку. Хозяин, - неожиданно тихо, почти смиренно говорит Тэю, словно зверь в нем сдох, - имеет полное право поступать со своей собственностью только так, как сам считает нужным... я знаю, я сразу на всё согласился, но неужели он не видит, что я подыхаю?.. Он выглядит жалко без своего бешеного зверя внутри, нервничает, теряет слова. Жалобится, нервно мнёт сигаретный фильтр в непослушных пальцах, бросает короткий умоляющий взгляд в напряженную прокуренную темноту зала. Но старается, хотя бы немного, разозлиться снова. - Я никогда не был таким... я был хорошим мальчиком! - Тэю кривится, обрывает сам себя, мотает головой, затягивается сочно, криво улыбается. - Дерьмовая версия... ладно, я не был хорошим, не был послушным и благовоспитанным, не был радостью для своих родителей и наставников... но я не был плохим н а с т о л ь к о. А теперь... я им, как бесом, одержим. Вся жизнь к черту! Ненавижу! Тэю прикусывает губу, нервно трет запястье, хотя на нём уже не осталось никаких следов полузабытого удовольствия. - Ненавидеть бы его, ненавидеть так же яростно и сладко, как он, он, он причинял мне боль! Черт, как же я слаб... я даже понимаю, от чего не нужен ему, такой слабак, тряпка... я стал ему не интересен со своей любовью. Ким Тэю молчит, а потом смеётся, жарко и сочно смеёмся зверем, с тихим стуком роняет голову на металл спинки стула, и говорит глухо, медленно поднимая левую руку, на которой нет следов, запястье которой обмотано четками с простым деревянным крестом. - Насмешка моей судьбы. Католическая школа, чопорные, строгие родители, расписанное по неделям успешное и очень приличное будущее... прости, папа, твой сын слишком дерьмовый, хотя ты хорошо старался его воспитать. Наверное, стоило бы изобрести ад, даже если его нет, для таких, как я. Уроду – уродово. Holy shit! Всё должно было быть совсем не так, - говорит Тэю, вновь обретая агрессивного, раззадоренного зверя в голосе, - совсем не так! Чёртов хённим, чёртовы его эксперименты над душами человеческими! Только нет у меня души, нет и не было, как учителя в школе ни пытались её в меня засунуть – нихрена не вышло. Души нет, а сердце, как вышло, есть, тупое сердце, уродливое сердце! Кто бы подсказал, как с ним совладать, как вытравить из себя дрянь эту, гадость, проклятье! Никто не скажет… Он, быть может, и знает, - рычит Тэю, сжимая спинку стула в пальцах до побелевших костяшек, - но кто я такой, чтобы господин Ким Сынджун снизошёл до р а з г о в о р о в?.. Вот именно – вещичка. Слишком быстро наскучившая игрушечка, бракованное развлечение не больно-то high quality, для того, чтобы хотя бы ответить на чёртово сообщение… Можно подумать, что я прошу любви! – царапает Тэю. – Можно подумать, я прошу каких-то невероятных, незаслуженных милостей, отношений, чёрт бы его побрал, или ещё какой ванильной хрени. Я прошу одного – дозы. Ещё одной дозы самого сладкого, заветного, незаменимого наркотика – боли. Но нет. Не слышит. Не читает. Не с н и с х о д и т. Как же я его ненавижу!.. Голос Тэю взлетает к фальцету на последнем звуке, когда он закрывает лицо руками, и замирает так, не дыша, когда жёлтый пыльный свет над ним гаснет. Его сцена окончена, все слова сказаны, исповедь услышана строгими и равнодушными судьями, только через несколько секунд тишины позволившими себе общий тихий выдох. С бешеными псами лучше не вступать в диалог, но и прощать таких не стоит, видит бог. Шипят сигаретные угольки, тихо позвякивают вновь наполненные стаканы, вьётся сигаретный дым. В темноте слышится скрежет ножек стула о истоптанный тысячами ног пол, звучащая музыка повторяется снова и снова, потому что последний гость сцены не спешит. Собирается с силами. Зрители переводят дух. А потом тусклый луч прожектора загорается снова, вырывает из темноты неровный кружок света, и Хан Ино, лохматый и потрёпанный, как намокший птенец, обнимает себя за плечи так, словно ему холодно. Молчит, молитвенно глядя в бесконечный космос темноты перед ним, словно ищет поддержки, словно ищет, кому говорить, словно не уверен, что его исповедь будет достойным продолжением предыдущих двух. А потом, вдруг, пропылённую, прокуренную, напряжённую темноту, взрывает его робкая, немного кривая, невероятно светлая улыбка истинного святого. - Я просто люблю тебя очень сильно, Гю, - бормочет Ино, подойдя к самому микрофону. - Понимаешь, просто люблю, и всё тут. Я… - он оборачивается вправо, где резная ширма, за которой двое, бывшие сказочно откровенными, двое, действительно достойные внимания десятков невидимых сейчас людей, и кивает сам себе, словно подбадривая. – Я не знаю, что говорить, потому что ты не причинил мне ни капли боли, ни капли страдания, никогда не обидел меня... Может, это оттого, что я не могу держать на тебя зла? Я всегда смотрю на тебя, и всегда становлюсь счастливым. А то, что ты никогда не смотришь в ответ, так это не страшно. Любовь моя, это совсем не страшно. Что тебе на меня смотреть? Вот такой я, совсем обычный, ничего во мне особенного нет, ни в лице, ни в мыслях, ни в масштабах души, и дать мне тебе нечего. У меня ничего нет, любовь моя, что было бы тебе интересно, у меня ничего нет, кроме огромного сердца и чувства, что не помещается в нём. В тебе столько света, - тихо и улыбчиво говорит Ино, самый тихий и обыкновенный святой, в простой белой растянутой кофте, с ворохом непослушных пшеничного цвета волос, рассыпающихся вокруг лица. И в пыльном свете тусклого прожектора кажется, что это нимб, сияющий золотой нимб. – В тебе столько света, что я не понимаю, как он в тебе помещается. От света этого, от любви, не вмещающейся в моё сердце, иногда слезятся глаза, особенно, под утро, когда рядом никого не остаётся. Но это тоже не страшно, любовь моя, ты не пугайся, не переживай, мне нравится. Мне нравится тебя любить, нравится нести в себе какой-то непостижимый вечный смысл, такой, словно я не просто так, я не зря, я не напрасно. И нечего мне от тебя хотеть, потому что ты просто есть, и этого достаточно. Быть может, - ласково улыбается Ино, и бледная кожа его лица отражает золотистое сияние нимба, - стоило бы молить всех богов о милости, о щедрости, чтобы подали маленькому обыкновенному мне… И я прошу. Я прошу, любовь моя, каждый день, каждую минуту, каждое мгновение прошу лишь об одном: чтобы у тебя всё было хорошо. Чтобы ты был счастливым так, как ты сам видишь своё счастье: чтобы игры тебе попадались интересные, чтобы одежда была самой модной, стрижки самыми удачными, еда вкусной, музыка западала в душу, чтобы люди считали тебя самым красивым, чтобы восхищались тобой. Чтобы на всех твоих фотографиях в инстаграм были тысячи лайков, чтобы друзья были весёлыми и шумными, чтобы… Ино замолкает на какое-то время, неловко трёт щёки слегка напряжёнными пальцами, простуженно шмыгает носом. - Прости, - вдруг говорит он, и улыбается нежнее прежнего, и смотрит куда-то в пустоту над головами притихших окончательно зрителей, - прости меня, любовь моя, свет мой, но иногда я думаю о тебе совсем не так, как имею на то право. Просто… Просто ты слишком красивый, Гю, а я вовсе не свят, я простой человек, Гю, и любовь моя чистая, а мысли в голове, да и в теле, иногда такие грязные, что меня от самого себя тошнит. Так славно, так сладко иногда думать о тебе, словно ты мог бы оказаться со мной в одной постели, словно ты мог бы этого хотеть… словно ты мог бы помнить, что я есть. Что я есть, всегда-всегда рядом с тобой, всегда на тебя смотрящий… Ино мотает головой, словно разбрызгивая разбавленное молоком золото со своих волос, и под этими несуществующими каплями даже окружающая его плотная темнота словно становится прозрачнее и чище. - Быть может, - повторяет Хан Ино, - красивее было бы сказать, что ты – весь мой мир, вся моя вселенная. Но, это не так, не совсем так, это было бы ложью. Ты – безусловно огромный кусок мира, но мне нужно что-то ещё, кроме тебя самого. Мне нужна красота, чтобы видеть в ней тебя. Нужна музыка, чтобы слышать в ней тебя. Нужна грусть, чтобы иногда, хоть немного, отдыхать в ней. Наверное, я люблю тебя недостаточно хорошо, но это же ты… Ты простил бы мне всё это, если бы знал… Ты бы точно простил. Я люблю тебя, - беспомощно и как-то потерянно улыбается Хан Ино, а потом закрывает глаза, и продолжает тише, почти приникая губами к прохладному микрофону, уютно потрескивающему на шипящих, - бесконечно сильно. Все твои волосы: и чёрные, и золотые, и смешные розовые, и каштановые, и рыжие, такие рыжие, что с ними ты был как весёлый деревенский мальчишка из европейской сказки, свободный и бесшабашный. Твоих бесконечных приятелей, и тебя самого с ними. Люблю твой тонкий профиль. Когда я смотрю на него, то искренне жалею, что я не поэт, совсем не поэт, а то какие стихи бы вышли… Твой мелодичный скрипучий голос, изящные пальцы, острые коленки, узкую, хрупкую спину… Люблю глупости, о которых ты говоришь, и важности, о которых ты думаешь. Люблю смотреть, как ты танцуешь, как ты куришь, как говоришь, как кокетничаешь с девушками… Но, пожалуй, больше всего, я люблю смотреть, как ты смеёшься. Когда ты искренне смеёшься, любовь моя, ты становишься похож на бога, и это так невероятно хорошо. Тебе идёт быть богом, Гю. И ничего я от тебя не жду, - ещё тише говорит Ино, то ли мурлычет, то ли слёзы сдерживает. – Мне от тебя ничего не нужно, правда-правда, даже если иногда в голову лезут мысли о всяком. Просто будь, пожалуйста. Пожалуйста, любовь моя, будь. Такому, как я, - говорит Ино после затянувшейся паузы, когда в темноте зала гаснут последние огоньки, потому что никому из зрителей не приходит в голову отвлечься на сигарету или бокал, - никак нельзя любить тебя. Богу – богово, тут всё понятно, но я не справляюсь. Не думаю, что мне и на небе простят эту дерзость… если бы я однажды попал на небо. Потому что я люблю, и этого не изменить. Я буду любить тебя, - обещает самый искренний, самый чистый святой, - до самой смерти. А потом я появлюсь снова, и снова тебя найду, и продолжу любить. И снова, снова, снова… до самой последней, завершающей смерти. Впрочем, я успокаиваю себя тем, что и после неё что-то будет, и я смогу любить тебя дальше, просто любить тебя, Гю. Вечно? Вечно. И вечно за тебя просить у того, кто там, выше. Музыка становится чуть громче, чуть живее, потому что сказаны все нужные слова… Точнее – не сказано толком ничего, но говорить о любви можно бесконечно, а ни у кого в распоряжении нет вечности, к сожалению. Музыка становится живее, и в круг света из-за резной ширмы выходит Чон Урам, низко опустивший голову. Потом выходит Ким Тэю, нервно сжимающий кулаки в карманах штанов. И все трое смотрят в черноту людского мира перед собой, и каждый несёт свою непереносимо огромную любовь. Разную: грустную, жестокую, бескорыстную. Свою огромную, настоящую, невыдуманную, любовь. - И ничего, - говорит Урам, чётко, словно в голове его стучит метроном, отстукивая частый, напружиненный ритм, - кроме него. Закрываю глаза, и вижу только его. Затыкаю уши, но слышу только его голос. В каждом прохожем узнаю его, в каждом звуке слышу его, и не спастись. - Ни днём, ни ночью, - каркает Тэю, нервно прикуривая помятую сигарету, кажется, последнюю, - нет от него спасения. Он хуже рака мозга – из башки его не вытравить ничем, ни алкоголем, ни лекарствами. - И нет бога, кроме тебя, - мягко, как о высшем благе, говорит Ино, крошечный, между двумя высокими исповедующимися в самом лучшем в себе, - ни на небе, ни в книжках. - Только об одном прошу… - Чтобы сжалился, смилостивился, не покидал. - Просто позволь и дальше смотреть на тебя. - И бесконечно его любить. - Любить, хоть ему это и не нужно. - Любить тебя до самой последней смерти. Старый микрофон трещит сильнее и замолкает. Единственный луч света гаснет, окуная зал в благоговейную, напряжённую, смущённую, восхищённую, к р о м е ш н у ю темноту. Представление окончено. И каждому участнику предстоит как-то жить с услышанным, познанным, сказанным. Становиться кем-то иным, или оставаться собой, но новым, обновлённым. Двери чёрного выхода открываются в тёмный узкий проулок, в который едва достилается свет фонарей большого шумного проспекта неподалёку. Хан Ино кутается в куртку с высоким воротом, маленький, сгорбленный, опустошённый первым в жизни, первым в своей любви признанием. Зажимает в мягких губах, почти никогда не улыбающихся, но созданных для улыбок, сигарету, несколько раз вхолостую чиркает зажигалкой. Пшеничные непослушные волосы спрятаны под капюшон, а промокшие под дневным дождём ботинки так и не успели просохнуть. Ино тихо шмыгает носом, наконец, прикурив, и сердце его вдруг делает кульбит в груди, превращается в точку, и разрастается до размеров вселенной – в один миг. И такие звёзды в нём рождаются, такие вселенные! Потому что он видит перед собой протянутую узкую ладонь, украшенную добрым десятком колец, тонким браслетом на запястье. - Это лучшее, - говорит Нам Гунгю своим мелодичным скрипучим голосом, и улыбается, - что я слышал в своей жизни. Когда Ино, недоверчиво и робко, прикасается к этой ладони, когда пропускает пальцы между тёплых пальцев любимого человека, Гунгю делается похожим на хитрую счастливую лисицу. Потому что губы Хан Ино созданы не только для улыбок, но и для бесконечных поцелуев… Потому что невзаимной любви, если только это действительно любовь, - не существует. А у святых в груди подделок не водится. OWARI