Во вторник начался сентябрь, Дождь лил всю ночь,
«Италия» — произносит он одними губами, поджимая их после, и опускает взгляд. Да, действительно. Самое время туда съездить. Он так и не посетил могилу Цезаря в этом десятилетии. Мужчина тяжело вздыхает, кидая взгляд на окно: тьма ночи, дождь, свет от фонарей и тучи, скрывающие звёзды. Под боком - Сьюзи-Кью. Она тихо посапывает, обнимая его за талию. Она идеальная женщина и теперь уже прекрасная жена и мать такой же прекрасной девушки, что уже успела устроить свою жизнь. Чего ещё можно желать? Джозеф гладит свою жену по плечу, улыбаясь уголками губ. Почему-то длинные волосы жены напоминают ему о Цезаре вновь. Завтра они отправляются в Италию.Все птицы улетели прочь, Лишь я так одинок и храбр, Что даже не смотрел им в след.
Он смотрит вниз: птицы, люди, лужи, зонты. Возможно, было бы лучше выйти и пройтись, чем сидеть здесь, в своём номере, и чувствовать, как мысли пожирают воспоминания. Да, определённо, так ему гораздо хуже. Но приятно ли было бы смотреть остальным на пьяного старого американца, что идёт и ругает всех и вся на родном языке, лишь потому что вспомнил то, как давным давно распрощался с придурком-итальянцем, которого прижало грёбаным каменным крестом только из-за того, что Джозеф решил, что план Цезаря — полный бред и лучше идти ночью? Бред. Бредятина. И зачем он тогда не последовал за ним? Почему оставил его? Он не должен был идти в бой в одиночку! Да наплевать на обиды, на какие-то глупые оскорбления! Пусть Джозефу абсолютно наплевать на каких-то там людей рядом. Он отказывается от этой мысленной свободы на пять минут, ведь дождь не сможет выбить из седеющей головы эти мысли на большее количество времени.Холодный небосвод разрушен, Дождь стягивал просвет. Мне юг не нужен.
Птицы, что жались к друг другу там, внизу, улетают, черт знает куда. Может, вовсе на юга. Небо затянуто тучами. Джозеф и не помнил, когда последний раз здесь было так плохо с погодой. «Передайте этому придурку весточку от меня» — кидает он, обращаясь к улетающим птицам.Простите, если что не так. Без сцен, стенаний Благословил меня коньяк На риск признаний,
По щетинистому подбородку бежит тоненькая струйка прозрачной коричневой жидкости. Джозеф глотает коньяк. Много. Не щадя свой бедный желудок. Он не хочет вспоминать всё это. Он не хочет вновь винить себя во всём этом дерьме. Он просто хочет забыться. Послать всё к чёрту. Жалко, вот, что Цеппели слишком далеко от этого чёрта. «Смотришь там, с небес, на меня?!» — язык заплетается. Джозеф выпил слишком много. Лучше бы Сьюзи не уезжала. Она не дала бы Джозефу вот так вот расклеиться. Она не дала бы выбухать абсолютно весь алкоголь из предложенного отелем. Он пинает бутылку какого-то дорого бабского пива, которое он впервые опробовал лет 40-45 назад на спор с этим итальянцем и ему понравилось. «Только ты знал, что мне нравится это дерьмо, да, Цезарино?» — Джозеф делает очередной глоток. Когда в последний раз он так напивался? После того, как посетил эту грёбаную могилу первый раз, хотя с похорон прошло куча времени? Хах. Его хоронили в закрытом гробу. На что там смотреть? «Тебе будет достаточно, если я скажу, что, черт подери, любил тебя?!» — он вновь смотрит в небо и говорит, чуть ли на крик не срываясь. Внизу прохожие шепчутся и явно кидают косые взгляды на этот балкон, но Джостару уже абсолютно фиолетово на это. Пусть думают, что хотят, пока он безрезультатно пытается докричаться до Цезаря.Вы все претензии к нему, Нехватка хлеба И я зажевываю тьму. Храни Вас небо.
Он тяжело и рвано выдыхает, обхватывая влажными от алкоголя губами горлышко бутылки коньяка, но жидкости там уже нет. Он ставит бутылку на стол. Та чуть не упала. Джозеф садится на стул и смотрит сквозь стекло. Оно такое же прозрачное. Прозрачное, как шар из крови с последним хамоном. Нет. Это обычное стекло. Или он уже напился до белочки, что ему приходит этот образ? Не-ет. до Белочки ещё далеко. Для белой горячки он выпил слишком мало, но достаточно, чтобы забыться. Какого черта тогда он снова погружается в пучину этих чёртовых воспоминаний?!Да, сердце рвется все сильней к тебе И оттого оно все дальше, И в голосе моем все больше фальши, Но ты ее сочти за долг судьбе, За долг судьбе, не требующей крови И ранящей иглой тупой,
Он прикусывает губу, мысленно отправляясь в тот роковой день. Почему он просто стоял, когда Цезарь последним своим криком обратился к нему? Он мог успеть! Он мог побежать и хоть что-то сделать. Да хотя бы просто отбросить камень силой хамона. Оттолкнуть этого придурка от места падения этого чёртово креста, да простит Бог за такие выражения. В конце концов, он мог броситься под крест вместе с ним, он бы смог поднять, пусть бы и потратил много сил для этого. Да какая разница, сколько сил бы он потратил?! Он мог остановить эту тупую семейную традицию рода Цеппели хотя бы на поколение!А если ты улыбку ждешь — постой, Я улыбнусь, Улыбка над собой.
Он захлёбывается, но теперь уже не в алкоголе, а в собственных слезах, отчаянно кусая губы, чуть ли не до крови, ударяя кулаком по столу раз за разом со злостью. А на кого? На собственную глупость, на себя, на свои глупые обиды да даже на то, что он сейчас не в силах сдержаться. Не в силах смириться спустя столько лет! Время лечит. Время ни черта не лечит! Оно грызёт изнутри, начиная с сердца, словно какой-то мерзкий червь или вены Эйсидиси, что изнутри разрывают органы своей бедной жертвы. И теперь, когда прошло больше сорока лет, он сидит и скорбит по нему. Джозеф поднимается со стула и шатающейся походкой, цепляясь за мебель и стены, идёт на балкон. Будто Цезарь что-то сможет услышать. «И как ты там, Цеза…рино? Наверное, ты рад посмотреть на то, как старый дурак ДжоДжо признается, что виноват?» — он говорит едва слышно, но даже так его голос кажется хриплым - алкоголь и года. Он заливается смехом, зная, что ответил бы Цезарь. «Да, да, Цезарино! Дурак! Ты бы после этого меня бы и другом не назвал, да?» — на лице теперь появляется слабая улыбка. Как глупо. По щекам текут слёзы. Они смешиваются с каплями дождя, смывая алкоголь с искусанных губ.Вот я стою в распахнутом пальто И мир течёт, глаза сквозь решето, Сквозь решето непониманий, Я глуховат, я, боже, слеповат, Не слышу слов и ровно в двадцать ватт горит луна… Пусть так.
«Ну вот я и пришёл» — тихо говорит Джозеф, стоя перед надгробием. Он наклоняется, чтобы смахнуть старую листву с камня: «За тобой никто не ухаживает, да, старина?..» Завтра, в десять часов утра, они должны отправиться обратно. Но до этого момента ещё одиннадцать часов.Цезарь Антонио Цеппели 05.13.1918 — 02.27.1939