Уберегу

Вязание путалось. Мысли путались. Жизнь запуталась еще давно. - Мама, а папа скоро вернется? Голос дочери сбил Наталью Михайловну со счета, и она вытащила спицы из петель. - Скоро, милая, скоро, - ответила Наталья Михайловна дрожащим голосом самой плохой на свете лгуньи. Она не знала, когда Кондраша вернется и вернется ли он вообще. Он не утруждался объясняться перед ней, собирая своих друзей в их доме, а она не вмешивалась. Не потому что не женское дело, а потому что и так все было ясно. Им не нужно было много слов, чтобы сказать о своих чувствах, мыслях, желаниях и волнениях. Такая меж ним была не любовь, а нечто глубже, трепетнее и волнительнее, чем это водевильное вдохновение дешевых четверостиший. Это было сильное и равновесное. Нить все соскальзывала с клубка. Мысли все сбывались с пути. Наталья Михайловна вздохнула и посмотрела в окно, подернутое наледью. Суровая выдалась в Петербурге зима, ничего не скажешь. Сибирские морозы трещали ночью так устрашающе, что будили ее по ночам. Неудивительно, что Кондраша заболел так худо. Они с Настасьей отпаивали его чаями и откармливали вареньем, чтобы подсластить горькие пилюли и микстуры, но он все равно улыбался лихорадочно. Наталье Михайловне очень хотелось верить, что то из-за болезни. - Мама, а папа придет к обеду? - спросила Анастасия. - Ему надо пить лекарства, а то он не поправится. - Он возвратится, дочка, - терпеливо отвечала Наталья Михайловна, глотая слезы. - Ты побудь здесь, я сейчас буду. Она вышла из гостиной и плотно закрыла дверь. - Маша, пригляди за Настенькой, - наказала Наталья Михайловна вышедшей в холл девушке, повязывая шаль на плечах и кутая руки в шарф. - Я скоро буду. Не дожидаясь ответа служанки, она бросилась прочь из дома, в гущу перепуганных зевак, которые бежали прочь от Сенатской площади. Они неслись как потоки вырвавшейся из берегов по весне Невы и сбивали ее, но Наталья Михайловна держалась на ногах своей волею. Руки исколола пряжа шарфа. Надо связать Кондраше другой, из мягкой шерсти, чтобы он никогда его не снимал, чтобы никогда не мучила его горячка. Она возьмется за него тот час же, как вернется вместе с ним домой. Она посадит его подле себя, а Настасья будет поить его микстурами. Он будет лежать на мягкой постели, а она будет отирать ему горячий лоб смоченной в холодной воде тряпкой, целовать раскрытый от тяжкого дыхания рот. Они будут вместе, и им не нужно будет говорить, не нужно будет объясняться. Все будет меж ними ясно без всяких слов. - Кондраша! - окликнула она его, завидев вдали знакомую шапку. С ног ее все же сбили, а он и не заметил. Он метался в толпе как загнанный в ловушку, как схваченый, но не покоренный зверь. Наталья Михайловна пыталась подняться, но шарф опутал руки, вязанка сбилась с плеч. А народ все бежал, народ все несся, и дела ему не было до упавшей под ноги его, под топтавшую все вокруг волю. Наталья Михайловна поцеловала снег и снова попыталась подняться, но подошва домашних туфель скользнула по гололеду и она снова рухнула на грудь. Неравнодушный господин с аккуратной бородой помог ей все же встать. Она быстро, но искренне его поблагодарила. - Осторожнее, сударыня, - пробухтел спаситель в усы. - Тут сейчас небезопасно. На площади стреляют. - Я к мужу, - сказала она, будто бы не слыша криков, выстрелов. - Уж заберите его, уберегите, - сказал господин и поспешил с потоком. - Уберегу, - пообещала Наталья Михайловна. Она не упускала из виду его расхлябанный образ: шапка съехала, шуба нараспашку. А он опять вчера во сне задыхался. Она вчера опять целовала его жаркие щеки, обкладваала льдом с улицы, молилась за него и держала его руку. - Кондраша! - позвала она снова, почти шепотом. Он обернулся, завидел ее, потянулся как ребенок. Она обернула шарфом его покрасневшую на морозе шею. Кондратий Федорович взял ее руки в свои. Ей сразу стало тепло и мягко. - Кондраша, замерзнешь ведь, - сказала Наталья Михайловна. - Замерзну, - ответил он и отвернулся. Взгляд его был устремлен вдаль назад, туда, где гремели пушки, где трещал лед и кричали солдаты. Наталья Михайловна очень хотела забрать его домой, хотела прижать к себе и наказать как малому дитя сидеть смирно. Словом, сделать все, чтобы уберечь, как пообещала себе, господину-спасителю и растаявшему снегу на губах, но одного взгляда на лицо мужа было достаточно, чтобы понять простую истину, которая отзывалась в душе болью. Не уберегла.