Тихие будни одинадцатого отряда...

Когда Ичиго однажды возвращается домой, кашляющий и с температурой – никто особо не удивляется. Ещё бы – на улице ливень, а тот гулял не меньше трёх часов. Его просто поят лекарствами, а повзрослевшая Карин пинками гонит брата в постель – а ведь пару лет назад она била только отца… Видимо, когда тот прекратил фарс и стал вести себя по-человечески – бить стало некого, а привычка осталась. Не Тоширо же, в самом деле. Капитана десятого отряда она слишком бережёт – кто ещё будет дарить ей самые настоящие ледяные цветы? Но когда зашедшая к брату Юзу обнаруживает того, заходящегося кровавым кашлем, начинается суета. Ишшин не находит следов болезни вообще – тогда зовут Орихиме. После того, как над потерявшим сознание Ичиго лопается Щит Отрицания – начинается почти паника. В полубреду шинигами вспоминает Айзена, который перед смертью усмехнулся с каким-то странным торжеством, прохрипев: «Ты меня не надолго переживёшь, мальчишка» — и последним усилием кинувший Хогиоку ему в грудь. Оно рассыпалось в прах, так и не долетев. Вместе с предателем. Урахара, наверное, смог бы помочь – но не успевает. Врывается в двери ровно через пять секунд после того, как дыхание рыжего шинигами останавливается. Когда Кенпачи узнаёт, он начинает хохотать. А потом резко замолкает. Не верит. Потом он запрокидывает голову и громко высказывает всему миру мнение о нём. Горло сжимает чувство глухого раздражения. Сдох. Даже не в драке, чёрт возьми. И так и не подрался с ним снова. Нет, ну паршивец, ну какой же паршивец… В одиннадцатом Ичиго знают и любят. Да и не только в одиннадцатом. Тот за последние годы нередко принимал участие в общих тренировках, каким-то неведомым способом ухитряясь просачиваться в Сейрейтей – и без Урахары тут явно не обходилось. Но на это все смотрели сквозь пальцы – невзирая на недовольное ворчание Сой Фонг. Одиннадцатый отряд пьёт. Чуть ли не всем составом. Даже Юмичика – который обычно отбрыкивается от попоек руками и ногами, после второй бутылки уже рыдает на плече Иккаку, матерясь сквозь слёзы так, что на него с уважением косится даже Кенпачи. Перед тем как уйти. Ячиру уже спит – значит, можно уйти и одному. Ведь не зачем же ей видеть, как в одиночку тупо надирается приёмный отец? По дороге он встречает Бьякую – тот его, кажется и не заметил. Стоит и пялится на свою луну – почти с ненавистью. Кенпачи думает, что если бы Бьякуя не был чёртовым аристократом, то надрался бы похлеще его самого. И рыдал и матерился бы похлеще Юмичики. Но он как дураком был, так и остался – поэтому вместо того, чтобы пялиться в чарку, пялится на луну. Кенпачи уходит в Руконгай. Это был какой-то не то бар, не то трактир – Кенпачи было уже всё равно. После двенадцатой чарки уже как-то не с руки задумываться о подобных мелочах, не так ли? И даже когда напротив усаживается какая-то наглая руконгайская шваль – ему плевать. Он лишь поднимает взгляд, и… — Ах ты, паршивец… — Зараки всё ещё не уверен, что видит того, кого видит. А Куросаки Ичиго, который сдох, ухмыляется ему в лицо. — И какого ты так раскис, а, Кенпачи? — на Ичиго чёрная, уже разодранная на боку юката – почти как когда-то у Иккаку. А улыбка такая же наглая. – Хоть бы налил, что ли – мне теперь можно… Кенпачи заковыристо и многоэтажно посылает его. А потом, встав и опрокинув стол, от души бьёт в глаз. Зараки – огромный, сильный и опытный. Куросаки – мелкий, ловкий и отчаянный. Это даже не банальный мордобой – Кенпачи мстит, отплачивает – за тоску в одиннадцатом, за слёзы и мат Юмичики, за Бьякую, пялящегося на луну, за панамочника, который после произошедшего постарел лет на десять. Ичиго – расплачивается. Синяками, сколотым зубом – но вопросов не задаёт. Готов был, понял Зараки. Знал, и всё равно пришёл. Вот идиот. Когда Кенпачи притаскивает Куросаки в отряд, на мгновение наступает тишина. Капитан окидывает взглядом сидящих, лежащих и даже всё ещё стоявших. Пока его не было – подтянулись почти все лейтенанты, и больше половины капитанов. А дурной Бьякуя даже не смотрит на луну. Рангику вытирает слёзы, с какой-то сумасшедшей надеждой глядя на них. Кёраку роняет бутылку. В тишине раздаётся звон разбивающегося стекла. Куросаки скрещивает руки на груди и улыбается всем – искренне, широко. — Я не понял, вы что, и правда надеялись от меня так легко избавится? Кенпачи думает, что Куросаки порвут на кусочки. А траурная пьянка перерастает в пьянку поистине сумасшедшую – сумасшедше-яростно-весёлую. Куросаки пьёт неумело и немного, но его периодически подбадривают. И уже скоро рассвет – а все всё ещё никак не успокоятся. Ичиго предлагают выбор – либо десять лет академии, либо одиннадцатый. Он, конечно же, выбирает отряд Зараки – да и куда ему ещё, с его мощью и абсолютным незнанием кидо? Бывшего риока назначают четвёртым офицером, место которого с недавних пор пустует. Кенпачи внимательно разглядывает новоиспечённого офицера. Силу и нрав Куросаки он знает хорошо – так что вполне доволен… Но, кажется, кое-что забыто. Зараки дожидается, пока Ичиго выйдет на середину комнаты, куда его позвал капитан, и произносит: — Ничего не забыл? – капитан скрещивает руки на груди. — Забыл? – тот недоумённо хмурится. — Присяга, придурок. На миг на лице офицера Куросаки мелькает недоумение, тут же сменившееся пониманием. Подходит. Опускается на колени. — Учти, я на колени первый и последний раз встал, понял? – дождавшись утвердительного фырканья, он задумался на пару секунд. – Ну, типа, я клянусь быть вечно предан Готей Тринадцать и Сейрейтею? – он поднимает вопросительный взгляд. Когда Кенпачи перестаёт улыбаться и опускается на корточки, глядя в Ичиго в глаза, колокольчики в его причёске слегка звякают. — Мне пофиг, как у тебя там отношения с Готей и Сейретеем. Ты мне присягаешь, понял, Куросаки? – последние слова больше похожи на низкий рык. Ичиго не отводит взгляд. «Храбрый щенок», — думает Зараки с оттенком гордости – теперь это всё-таки его офицер. — Клянусь, что никогда не предам тебя, словом или делом. И выполню самый идиотский твой приказ, Зараки Кенпачи. – здесь уже напрочь отсутствует вопросительная интонация, и капитан думает, что это очень хорошо. Он бы восхитился, если бы был склонен к эмоциям подобного рода. Кенпачи снова оскаливается. — Я запомнил. Пшёл отсюда, у тебя командировка в Генсей на три дня. А не то та рыжая девка с твоей семейкой и друзьями с ума сойдёт — он фыркнул. Куросаки благодарно усмехнулся и пшёл. Каким образом капитан и четвёртый офицер оказываются в одной постели – не знает даже Юмичика, знавший «всё и обо всех». Сой Фонг знает, конечно, по долгу службы. Но её не рискуют спрашивать. Чревато. Знает ещё Ячиру – но та только смеётся и предлагает поиграть, отказываясь выдавать какие-либо сведения. В то время, когда весь Готей гадает, как так это получилось – Кенпачи продолжает исправно гонять весь отряд. Отряд исправно устраивает попойки, не такие масштабные, правда. Ичиго влился в коллектив шикарно – его знают и уважают, а от попыток сделать из него капитана Ичиго разве что не открещивается – за это уважают ещё больше. Ещё Зараки и четвёртый офицер регулярно наминают друг другу бока – когда в тренировке, а когда и в банальной драке – если у обоих есть настроение, конечно. И уже никто не удивляется фонарям под глазами неуязвимого капитана одиннадцатого отряда. Подозревать что-то в отряде начинают, когда капитан не приканчивает офицера Куросаки после того, как тот посмел прирезать пустого, на которого Зараки уже направил лезвие Безымянного. Подозрения усиливаются после того, как офицер Куросаки на утреннее построение не приходит, а прихрамывает. Отговаривается «ранением» — Зараки на такое объяснение лишь привычно оскаливается. Подозрения превращаются в твёрдую уверенность, когда Кенпачи совершенно недвусмысленно кладёт ладонь на рукоять клинка при виде Абарая, слишком долго болтавшего со старым другом. «Узнаю что-то – прикончу. Обоих» — Ренджи только руки поднимает, заявляя что, мол, «Капитан Кучики вам в этом поможет». Вообщем-то, за офицера Куросаки и капитана Зараки рады. Действительно рады – и когда на плацу, среди привычно привалившихся друг другу и досыпающих, кто стоя, а кто и лёжа рядовых прокатывается одобрительное гудение и свист – Ичиго знает, что здесь и пожеланий не нужно. Беззлобно материт строй, и вкривь и вкось стоящий отряд даже просыпается, с интересом вслушиваясь. Иккаку хохочет, предлагая на сегодняшней тренировке «научить сосунка выражаться как мужчина» . Сгребает в охапку, утаскивая в сторону зала для тренировок. Рядовые отзываются радостным рёвом. Кёраку-тайчо с дружелюбным любопытством наблюдает за непривычно активным с утра одиннадцатым. С построения своего отряда он, разумеется, сбежал. — Эй, эй, Кенпачи… А Ичиго-кун крайне положительно влияет на твой отряд. – и отпивает из волшебным образом возникшей в руке пиалы. Зараки, сидящий рядом на черепице, только скалится. — Явился. – Кенпачи даже не оборачивается, эти шаги он уже давно изучил. Ичиго фыркает, согласно кивает. — Явился. — Как отряд? – ещё, наверное, Куросаки впервые за много лет взялся в отряде за отчётность. Что, впрочем, не мешало четвёртому офицеру вместе с отрядом бежать в три часа ночи «бить козла-меноса». Бутылки эдак после десятой. Но за уменьшение количества регулярных выволочек от «старика» Кенпачи был определённо благодарен. — Да как всегда, что с ними станется? – Ичиго пожимает плечами. – Дашь командировку в Генсей? У Орихиме с Урюу девочка родилась… Он прислоняется к стене и скрещивает руки на груди. — Так этот задохлик всё же решился ей признаться? – в голосе капитана проскальзывают весело-удивлённые нотки. — Он не только признался, он ещё и женился… — Куросаки усмехается, он явно рад за обоих друзей. — Ну и шустр этот квинси оказался, однако же… Зараки отходит от окна, усаживаясь на футон. Поднимает на Ичиго обманчиво-ленивый взгляд. — Иди уже сюда, Куросаки. Ичиго уже откровенно широко улыбается, отлепляясь от стены и подходя к капитану. Хотя – к чёрту звания – их в одиннадцатом и так не особо уважали, а здесь они тем более были не к месту. Кенпачи дёргает его за лодыжку, заставляя упасть к себе на колени, скалится – и Ичиго прижимается губами к этому оскалу, ставшему уже почти родным. В ответ Кенпачи прокусывает ему губу – и это тоже привычно и нравится обоим. Они начинают лениво целоваться, но это ненадолго – оба знают, что… Что он всегда будет перерастать в такой как сейчас — несдержанный и влажный, почти звериный. Ичиго облизывает чужую щёку, перечёркнутую шрамом. Потом ещё раз. И ещё. Зараки довольно взрыкивает и прижимает его вплотную, с силой проводя широкими ладонями по спине и пояснице. Сам крепко целует Куросаки в губы, длинно проводит языком по шее, прикусывая там, где чувствует бьющийся пульс – на секунду прижимается ухом к груди, удовлетворённо кивает – бьётся. Чувствует уверенные, не особо осторожничающие руки, дёргающие косички на голове. Вообще – Ичиго не находит Зараки ни в малейшей степени красивым. Но ему и плевать на это, вообщем-то. Ему стали слишком родными такие вот вечера, когда Кенпачи опрокидывает его с колен на футон, подминает под себя и грубовато вытряхивает из косоде. Покрывает укусами – самыми настоящими, почти болезненными – плечи, грудь, живот, шею. Кенпачи же находит Куросаки в какой-то степени слишком красивым, как-то по-бабски. Это не раздражает – но иногда несколько мешает. Всё-таки по характеру Ичиго вовсе не баба – и бабского обращения не потерпит. Когда он почти больно обхватывает сквозь хакама его член, сходство совершенно перестаёт беспокоить. А из окна светит заходящее солнце, которое окрашивает светлую комнату в алые тона – и это тоже своего рода традиция. В темноте они сексом не занимаются. Ичиго беспорядочно водит руками по чужой коже, покрытой шрамами, периодически приподнимается на локтях, что бы поцеловать на мгновение оторвавшегося от него Зараки – глубоко и быстро. Тот же стаскивает с него хакама, отбрасывая куда-то в угол. С себя тоже – ради этого приходится на пару секунд оторваться от Куросаки. У обоих стоит почти до боли – но боль для них привычна, а уж такая… Такая хороша. На миг оба замирают – и запоминают. Кенпачи – растрёпанный, со змеящимися по плечам волосами, с исчерченной шрамами и залитой кровавым светом кожей, дико улыбающийся любовнику, склонившись к нему. Ичиго – раскрасневшийся, с шальными глазами, радужки которых почти не видно за расширившимися зрачками. Судорожно сжимающий пальцы на плечах у капитана – на чьих других непременно остались бы синяки. Тяжело дышащий приоткрытым ртом. — Чёрт, давай же… — голос у него сильно охрип, превратившись в срывающийся шёпот. – Кенпачи… В ответ тот раздвигает ему ноги широко в стороны, закидывает одну к себе на плечо и резко ныряет головой между… Ичиго заходится хриплым воем – это тоже Зараки очень нравится – Куросаки во время секса мгновенно сажает голос, так что стоны выходят не томно-блядские, а вот такие – рычащее-сорванно-злые. У Кенпачи очень длинный, гибкий язык – и шершавый. И это просто здо-ро-во… Особенно когда этот самый язык толкается между ног, не особо церемонясь – Зараки не лижет, а просто трахает его. Пока что языком. Ичиго вцепляется руками в его волосы, скрючивая пальцы, царапает ногтями и воет не переставая, мотает головой из стороны в сторону. Капитан отрывается от него, довольно произносит: — Да что же ты так орёшь, придурок… Рано пока. – но скалится вполне довольно. В ответ его тянут за волосы на себя, и Зараки невольно думает, что когда-нибудь с него снимут скальп. Но мысль не особо важная, так что он её тут же отметает – и, обхватив Ичиго руками за талию, резко тянет к себе. Берут Ичиго относительно осторожно – всё-таки Кенпачи здоровенный… Везде. Но тот в ответ лишь шипит и сам двигает бёдрами на встречу, охает, откидывает голову, так что та стукается об пол. Рёбра тяжело ходят под кожей. Руки в волосах ослабевают, сползают на плечи. Кенпачи сгорбливается над Куросаки, проводит носом по шее, вдыхая знакомый запах, и начинает двигаться, шипя, рыча, облизывая везде, куда дотягивается. Ичиго выгибается, то двигаясь навстречу, то пытается потереться о твёрдый живот. Обхватывает руками жилистую спину, вцепляется ногтями, будто решил содрать всю кожу – скулит, воет в голос – и его стоны всё равно не становятся похожи на бабские. Кенпачи это очень нравится. Когда оба начинают чувствовать приближение конца, Ичиго, еле-еле плетя языком, сорвано шепчет: — Помоги… Тогда они снова начинают целоваться – мокро, жёстко, бесстыдно, прокусывая друг другу губы и задыхаясь. Одновременно с этим Кенпачи слегка отстраняется, грубо обхватывая ладонью чужой член, двигает по нему ладонью. Ичиго несколько раз сильно протряхивает, он вцепляется зубами в уже покрытое синяками плечо, отрывается и сорвано, надсадно орёт, запрокинув голову. Кенпачи толкается ещё пару раз и кончает, издавая уже совершенно невообразимый звук – не то рычание, не то хрип. Потом оба ещё долго неподвижно лежат, успокаивая дыхание и отходя от пережитого удовольствия. После Ичиго встаёт, и, провожаемый ленивым взглядом Зараки, берёт из угла второй свёрнутый футон, разворачивает и кладёт вплотную к тому, на котором развалился капитан. Когда Кенпачи сгребает его в охапку, притягивая к себе, Ичиго вовсе не против. Тихие будни одиннадцатого отряда…