И пахнет — хвоей, мандаринами

Радостный детский смех в записи расходится эхом в уголках пустой квартиры и искажается так, что режет уши. Несколько раз с долей какого-то мазохистского удовлетворения прокрутив коротенькое видео в истории аккаунта Маги, Далер смахивает приложение Инстаграма вверх и отбрасывает смартфон. Тот мягко пружинит о поверхность дивана и переворачивается экраном вниз. Словно обижается: мол, не хочешь смотреть — так не смотри, чего швыряться-то? Далер, будто извиняясь, несколько раз обводит кружком принт в виде надкусанного яблока на гладком силиконе. Затем ложится на диван сам и, аккуратно водя пальцами по темному чехлу гаджета, бездумно смотрит на серую обивку. Спинка дивана безмолвствует, усиленная шумоизоляция квартиры и закрытые окна не пропускают звуки снаружи. Тишину нарушают лишь практически неслышное тиканье часов на стене да собственное дыхание самого Далера. Такая — она словно вытягивает эмоции, даруя ощущение не спокойствия, но равновесия. Тоскливое чувство в груди не успевает оформиться и уходит, оставляя уже столь привычную пустоту. Далер позволяет себе прикрыть глаза на несколько минут, как на откинутом ранее смартфоне срабатывает напоминание, заранее забитое в календарь — пора выезжать. Отключив сигнал, Далер плавно поднимается с дивана, натягивает серую, чуть светлее обивки дивана толстовку, сует ноги в кроссовки и подхватывает со столика ключи от машины. Аккуратно прикрытая входная дверь щелкает замком. За закрытым окном квартиры на восемнадцатом этаже сквозь серую питерскую околозимнюю хмурь пытается пробиться рассвет. *** Этот год у Далера получается на редкость дурацким. Две тысячи восемнадцатый был годом запредельных эмоций, а вот две тысячи девятнадцатый получился непонятным. Примета про то, как встретишь — так и проведешь, сработала: тогда, как обычно, вся семья собралась у родителей, а Далер после ужина в кругу родных отправился домой, потому что даже новогодняя ночь не являлась для его отца достаточной причиной нарушения режима с отбоем не позже одиннадцати. Уже у машины Далер оступился на неподдавшемся усилиям коммунальщиков обледенелом участке тротуара. Ноги футболиста как ноги волка — кормят и зарабатывают, и привычны к неожиданным движениям — он, по сути, даже не ударился, просто поехала опорная нога и пришлось чуть резче, чем обычно, поставить вторую, восстанавливая равновесие. Тогда он не придал этому значения, но затем понеслось — болезненный ушиб спины на втором сборе, дурацкое столкновение с ограждением в мартовском в матче с Бельгией, операция и пропуск большей части второй половины сезона, неудачное восстановление, повторная операция, опять восстановление и пропуск первых туров уже нового сезона. Набирать форму во время чемпионата, практически с нуля, когда так хочется быть там, на поле, — трудно, право на место в основе приходится доказывать заново, но Далер справляется. А потом, наконец, выйдя в основе на матч Лиги Чемпионов, помимо желтой карточки в предыдущем матче группового этапа он ловит ещё две разом. После этого матча с Лионом внутри Далера какое-то дурацкое опустошение. Восстановительная тренировка после французов помогает слабо, сил нет никаких — и он глупо подворачивает ногу прямо во время разминки на следующей тренировке. Владимир, осмотрев повреждение, качает головой и смотрит на Далера устало — в конце года тяжело не только футболистам, но и медицинскому штабу, который всеми силами пытается уберечь их от травм. Далер запоздало вспоминает, что у Володи ещё и день рождения сегодня, но тот отворачивается, окликая Гришина. Момент для поздравления упущен, ровно как и для малодушной попытки отмазаться от помощи — к ним подходят Низелик и Оливейра. Уже в здании базы, после всех обследований Далер пытается извиниться перед Володей и отправить домой, праздновать. На что тот смотрит на Далера как-то совсем по отечески, как обычно смотрит Михаил Юрьевич, хотя разница у Кузяева с Хайтиным всего-то три года (а учитывая даты рождения — то два с небольшим). — Кузя, ну как ты себе это представляешь? Мне кусок в горло не залезет, если я буду знать, что кто-то из вас с болячками бегает. А знаю я это всегда, вне зависимости от моего желания — сразу свербить в одном месте начинает, как только кто-то из вас споткнется где или палец порежет. Профдеформация, — необидным поучительным тоном вещает Владимир, пока изучает снимки на мониторе. — Да и праздновать сильно не будем, завтра, сам понимаешь, надо быть огурцом не в плане зеленым, а свежим. После Спартака посидим с друзьями, дата ж не круглая. — Чего на молодежь бухтишь, Володька! Тоже мне, дед старый нашёлся, — шуткует с порога Гришин, заходя в смотровой кабинет медблока. А вот Далеру становится не до смеха, особенно когда после брошенного в трубку Хайтиным: «Паш, зайди-ка в смотровую», — к ним присоединяется не Скорик, а Плешков. Через десять минут в кабинет заходит Семак, а ещё через пять Далер остается с главным тренером наедине. Очень хочется свернуться калачиком и сказать «я в домике», но смотровое кресло для этих целей не особо подходит. Ещё и Сергей Богданович так смотрит, что ощущаешь себя провинившимся ребенком, которого требовательный и строгий, но справедливый и любимый отец не знает, как наказать — вроде и нужно, а вроде и уже вполне наказан. — Далер, — начинает Семак мягко, подкатив поближе к креслу, где сидит Кузяев, табурет на колесиках. — Ответь мне на вопрос не как главному тренеру, а как человеку, который искренне о тебе беспокоится. Что с тобой происходит? Далер теряется и медлит с ответом, но затем честно говорит. — Не знаю, Сергей Богданович. Наверное, всё же устал. Весь год какой-то наперекосяк, травмы эти... Он обреченно ожидает вопрос про отношения с семьей и отцом в частности, но его, на удивление, не следует. — Да, год у тебя выдался не самый приятный, соглашусь, — всё так же мягко отвечает Семак и поднимается. Ловким движением ноги он откатывает табурет на место и кладет руку Далеру на плечо. — Езжай домой, отдыхай и восстанавливайся. Из заявки на завтра тебя уберем — начнете с Марией заниматься, и чтобы к Динамо был готов. — Я постараюсь, — искренне отвечает Далер. Только через два дня выяснится, что общая усталость скажется на небольшом мышечном повреждении и форсировать восстановление нельзя: потребуются не три-четыре дня, а три-четыре недели. Сезон для него заканчивается досрочно. *** Далер не то чтобы не любит благотворительность. Вернее не так: он не любит само слово «благотворительность». В этом плане он понимал Кокорина прекрасно — надо делать добрые дела, а не кичиться этим. Поэтому оказывается не готов к тому, что представители фонда, для сбора средств в который он согласился подписать атрибутику практически в канун Нового года, попросят снять небольшой ролик. Ничего особенного они не требуют, но расслабиться не получается, ещё и в выбранное для встречи кафе, как назло, заходят посетители. Улыбка и фраза на камеру выходят натянутыми, а и без того не особо радостный день становится еще отвратительней. Это чувство усиливают все оттенки серого на улицах бесснежного и мокрого Питера, которые только подчеркиваются новогодней иллюминацией и предпраздничной суетой, и Далер всё перелистывает и перелистывает треки в плейлистах в надежде найти что-нибудь, что не будет навевать смертную тоску. Он зависает в раздумьях над двумя испаноязычными альбомами, что советовали всей раздевалке ещё весной Эмилиано и Матиас, как телефон разрождается звонком, но вместо какой-нибудь лаконичной подписи контакта экран высвечивает абракадабру цифр с кодом «четыре-девять-пять». Далер смотрит на экран, а затем, поддавшись секундной вспышке гнева, сбрасывает звонок, закидывает номер в черный список и переводит телефон в режим «Полёт». Светофор на перекрестке, где стоит в ожидании Кузяев, показывает желтый сигнал, и, промотав кнопкой на руле проигрыватель на какой-то реповый бит, Далер вдавливает педаль газа в пол, едва загорается зеленый. Вспышка проходит, но его едва ли не трясет, и на следующем светофоре Далер сворачивает с проспекта в сторону кольцевой. Полторы сотни километров мокрой дороги спустя все эмоции сменяются привычной пустотой. *** Часовая стрелка стилизованных часов на панели машины находится где-то между шестью и девятью, когда Далер подъезжает к дому. Не так уж и поздно, учитывая, что в декабре в этих широтах днем светло только часов пять-шесть (а в Санкт-Петербурге — четыре из-за постоянной облачности), и разница между пятью часами вечера, одиннадцатью — ночи и пятью — утра различима разве что по количеству транспорта и людей на улицах города. Он оставляет машину на отдельном месте подземного паркинга и поднимается наверх на лифте, облегченно вздыхая, когда в спустившейся по вызову кабине не оказывается никого, предвкушая тишину и темноту своей квартиры. Вот только в его квартире наоборот: ярко горит свет, со стороны кухонного острова слышно бубнящую то ли музыку, то ли радио. И пахнет — хвоей, цитрусами и чем-то съедобным. Так вкусно, что живот тут же отзывается громким урчанием, напоминая, что внутри побывали только салат и чашка зеленого чая утром в кафе. Далер не знает, китовая песнь желудка ли получилась такой громкой, или шум открывающейся входной двери, но он едва успевает снять кроссовки, как в прихожую выходят — и это тот, кого Далер меньше всего ожидал увидеть — здесь, сегодня, сейчас. — Далерчик, ты чего телефон выключил? Звоню-звоню, а мне — отстаньте, мсье, абонент не абонент. — Андрей? — голос предательски даёт петуха, но Далер себя едва слышит. — Ты как здесь оказался? Лунев закатывает глаза и качает головой, но, продолжая всё так же широко улыбаться и поправляя новогодний колпак, терпеливо объясняет. — Так говорю же — телефон у тебя вырублен, дозвониться никак. Ну я и зашёл, ёпт, не в машине же сидеть с полным багажником еды и ёлкой! — Полным багажником? Ёлкой? — теряется Далер. — Конечно ёлкой! Настоящая, пушистая как Себа без укладки! Я и шариков-шишек всяких притащил, мишуры там, дождика, как знал, что ты ниче не поставишь. Да че ты на пороге-то стоишь, раздевайся давай. Уютненько тут у тебя, хоть и серо как-то. Но ниче, сейчас гирлянду включим, свечки зажжем — зашибись получится! — Андрей, подожди, как ты попал внутрь? Лунев, радостно вещающий как какой-нибудь диктор развлекательной передачи (чем до фантомного ощущения крепкой хватки загребущих ручищ напоминал Дзюбу) и успевший пройти из прихожей вглубь квартиры, замолкает, возвращается к всё ещё стоящему у входной двери ошарашенному Далеру. И подходит близко-близко. Карие глаза даже в холодном белом свете светильников кажутся невероятно теплыми. — Пароль — тринадцать, одиннадцать, девятнадцать, девяносто один, — негромко отвечает Андрей на ранее заданный вопрос. Сердце Далера пропускает удар. — Как?.. — Я не мог не попробовать эту комбинацию на двери в квартиру номер девяносто девять в доме на Андреевской улице. Кузяев стремительно заливается краской, пряча взгляд и отчаянно желая провалиться сквозь все восемнадцать этажей и два уровня паркинга. Комбинация номера квартиры и адреса получилась случайной и непреднамеренной, и Далер, когда осознал, просто смирился и решил ничего не менять, но сейчас любое объяснение будет выглядеть как оправдание. Сердце колотится в горле как после трех тестов Купера подряд, но опять предательски пропускает удар, стоит сильным рукам обнять его. — Дыши, Далерка. Всё же хорошо. — Ага, хорошо, — автоматически соглашается Далер, пребывая в непонятном подвешенном состоянии. — Только ноги не держат. Андрей лишь тихо смеется и ласково гладит ладонью по затылку. — За меня тогда держись. *** С зажженными гирляндами на ёлке и приглушенным светом в квартире Далера и правда становится уютней, даже все оттенки серого в интерьере словно теплеют. Из колонки льются новогодние песни — они в четыре руки готовят ужин, когда Андрей объявляет, что получил благословение диетологов, и ловко взбивает им потрясающе вкусный гоголь-моголь. Никогда ранее не пробованный напиток становится приятным открытием, белая пенка в стеклянной чашке словно компенсирует отсутствие снега за окном, и Далер отпускает все свои тревоги и переживания, погружаясь в новогоднее настроение. Хотя бы на этот вечер. Который так быстро заканчивается — Андрей уезжает, едва часовая стрелка переходит за число «10» на циферблате часов. Они ни о чем не договариваются, и утром Далер включает елку в малодушной попытке продлить это ощущение счастья, что подарил ему вчерашний вечер. Зеленая красавица благоухает хвоей и сияет всё то время, пока Кузяев собирается к родителям — он отключает иллюминацию только перед самым уходом. Канун Нового года проходит в немного суматошной подготовке к празднику. Далер встречает многочисленных гостей и ужинает со всеми за одним большим столом. Он старается быть приветливым и вежливым, пока от внимания к нему, обилия народа и гомона пересказываемых по невесть какому кругу сплетен разной степени свежести внутри всё стынет и возвращается пустота. Так что в этот раз он ссылается на режим осознанно, уезжая даже раньше чем обычно. Лишь бы домой, к тишине и воспоминаниям. И опять оказывается не готов к тому, что дома — дома — горит свет, бубнит в кухне музыка и пахнет — хвоей, мандаринами, сладостью. Как и к тому, что гоголь-моголь окажется куда слаще, если сцеловывать вкус с чужих губ, лежа в крепких, но бережных объятиях одного вратаря-чудака, умеющего угадывать пароли от дверей в квартиру скромных полузащитников. А новогодний салют и вовсе получается эксклюзивным. Но это уже совсем другая история. the end.