~ ~ ~ ~ ~
— Давай же... — бормочет Барри, хлопая себя по карманам тяжелой кожаной куртки, висящей на его худых плечах; цепочки задевают массивные пуговицы и металлические вставки и звоном отдаются в его ушах. Он достает сигареты — идиотская привычка кидать мелочь в пачку, чтобы не затерялась, — и трясет над ухом, но звук глухой; тогда он кладет пачку на край музыкального автомата и продолжает искать. В чертовой куртке десяток карманов, о половине которых он даже не вспоминает, пока не заканчиваются сигареты; и, — о чудо! — в маленьком дырявом внутреннем кармашке находится одна-две; и тогда он оказывается на улице, ловя случайных прохожих, чтобы попросить у них зажигалку, и неизменно стараясь заглянуть им в глаза, потому что есть особая магия в лицах, освещенных пламенем зажигалки, когда хорошенький молоденький мальчик, умело манипулирующий своим ангельским обликом в дьявольской черной коже, просит прикурить — или даже чуть больше, чем это. Но не сегодня. Сегодня его змеиная кожа пуста; все его карманы, в каждом из которых можно было бы спрятать по смертельному греху, вывернуты наизнанку, выпотрошены и не хранят никаких приятных сюрпризов; и он стоит в полупустом баре, стилизованном под восьмидесятые, и ищет десять центов, потому что у бармена нет размена. Пока вдруг чья-то рука не проскальзывает сзади рядом с его талией, задевая его и заставляя вздрогнуть; он отдергивается от чужого касания и опускает голову. Чьи-то пальцы бросают монетку в слот для мелочи и замирают вот так, практически касаясь его; Барри убирает свою руку и оборачивается. Мужчина, стоящий за его спиной, перехватывает его взгляд. — Надеюсь, ты хотел не Квин, — говорит он. Барри скользит оценивающим взглядом по его лицу и груди; на каждом человеке, он верит, более-менее отчетливо написано все, что ему нужно знать, начиная новое заманчивое знакомство. Он читает: черная футболка и кожаная куртка; он знает, что, если он запустит руки под эту куртку, она не будет ощущаться такой тяжелой, как его собственная, но чужое тело, обтянутое черной футболкой, может привлечь его достаточно, чтобы заинтересоваться тем, как стянуть с него и то, и другое. Он читает: плечи. Руки. Грудь. Глаза. Губы. Трехдневная щетина. Запах виски. Саммари: это плохая идея, но плохие идеи самые заманчивые. Он разворачивается спиной к автомату и опирается на него; его пальцы на ощупь ложатся на кнопку выбора песни, но сам он следит за лицом незнакомца. Взгляд мужчины перескакивает на его руку; указательным пальцем Барри очерчивает кнопку напротив песни Квин — дразня, как бы сомневаясь и как бы провоцируя, потому что ему интересно, насколько это плохая идея. — Не любишь Квин? — невинно спрашивает он, склоняя голову набок. — Считаю, что ты мог бы меня удивить, — отвечает незнакомец. Барри смотрит ему в глаза, незнакомец выдерживает его взгляд, будто принимая немой вызов на игру. Желание сделать наперекор борется в нем с привычками, которые протерлись в нем похлеще его куртки; и музыка в этом автомате вошла у него в привычку до наркотической ломки. Настолько, что ему было тяжело пить в тишине. Он цокает языком. — Может, сегодня у меня такое настроение, — говорит он. — Два шота за что угодно, кроме них и Скорпионс, — предлагает мужчина. Барри раздумывает, пытаясь прочесть его лицо; он видит — в том, как незнакомец чуть прищуривается, глядя ему в глаза, и как поджимает губы, чтобы не улыбнуться, — спойлеры к истории, которая вот-вот развернется; и Барри дразнит себя мыслью о том, что может угадать концовку. Его палец перемещается выше и ложится на кнопку напротив Нирваны; он нажимает и чувствует поясницей, как автомат слабенько гудит, обрабатывая запрос. — Я солгал, — невинно говорит он. — У меня настроение для Аббы, но их здесь не играют. Незнакомец усмехается; он раздвигает края куртки и убирает руки в карманы джинсов; его изучающий взгляд проходится по лицу Барри до шеи, опускается по груди и рассматривает цепи на его куртке. Барри узнает хищника, когда видит его. И он знает, что это тоже спойлер. — Водка? — спрашивает незнакомец, возвращаясь взглядом к его глазам. Барри кусает губу, чтобы не улыбнуться.~ ~ ~ ~ ~
Звезды приближаются и отдаляются; звезды вспыхивают и гаснут; звезды сияют пронзительным холодным сиянием, металлом на черной коже; Барри сглатывает горький вкус водки на языке и опускает голову между колен, пытаясь справиться с тошнотой. Словно во сне он запускает руку в карман своей куртки; выброшенной на берег рыбой где-то на подкорке бьется мысль, что бармен забрал его ключи еще до того, как бар опустел, но он сгребает все содержимое и вытряхивает его на асфальт. Сломанная сигарета. Закончившаяся зажигалка. Разорванный на части чек из магазина. Табак забивается под ногти; он раздвигает кусочки бумаги указательным пальцем, зацепившись взглядом за металлический блеск, и осторожно поднимает с асфальта серебряное кольцо. Звезды приближаются и отдаляются; звезды расплываются в его глазах из-за подступающих слез; он сдавливает кольцо в кулаке так, что немеет рука.~ ~ ~ ~ ~
У него серебряное кольцо на большом пальце; Барри рассматривает его большие ладони, мозоли на кончиках пальцев, синяки на костяшках. — Играешь на гитаре или дерешься в подпольных боях? — спрашивает он. Оливер усмехается; у него ямочки на щеках. — Интересуешься моими руками? — уходит от ответа он. Барри игриво поднимает бровь. Он чувствует себя у подножия горы, глядя на то, как сходит лавина; он читает нового знакомого как крутую дорогу, а свое любопытство — как скоростную машину; и он прекрасно знает, как это все закончится. — Музыканты это сексуально, — он пожимает плечами и склоняет голову набок. — Агрессия тоже. Как видишь, для меня это хорошо при любом раскладе. Не сводя с него взгляд, Оливер опрокидывает залпом свою рюмку. Барри подносит свою к губам, но не делает глоток; он касается поверхности водки верхней губой и ставит рюмку на стол. Оливер смотрит ему в глаза несколько секунд. А потом он резко поднимается, наклоняется через стол и, обхватив ладонями его лицо, целует, слизывая капли водки с его губ. Барри отвечает; он вцепляется пальцами в край стола, как будто боясь потерять равновесие и упасть, и чувствует себя так, будто тормоза отказали и его несет вперед на скорости, на которой он уже ничего не успеет сделать даже при всем желании.~ ~ ~ ~ ~
Свесившись с кровати, Оливер ощупывает карманы своей куртки, пытаясь что-то найти; закинув руки за голову, Барри рассматривает его спину, выступающие позвонки и линию лопаток; он протягивает руку и касается пальцами полутени рядом с его лопаткой. — Я начинаю подозревать подпольные бои больше, чем то, что ты по секрету играешь в музыкальной группе, — говорит он. Оливер хмыкает. — Я упал с мотоцикла. Прокатился несколько метров, но почти везде отделался просто синяками. Барри кусает губу. Он гладит шрам кончиками пальцев, а потом опускает их ниже, очерчивая позвонки и чуть давя на них. Его кожа значительно бледнее; он чувствует себя призраком рядом с мужчиной. Оливер чем-то шуршит — то ли комкает фольгу презерватива, то ли открывает пачку сигарет. — А этот? — спрашивает Барри, когда его пальцы натыкаются на другой шрам, под шеей; он ощупывает его, будто слепой: тени нет, только кожа в этом месте грубее и чуть объемнее, будто рисунок. — Порезали ножом в пьяной драке, — отвечает Оливер. Он поворачивается и укладывается рядом с Барри, приподнявшись на подушке. Барри смотрит, как он зажимает сигарету зубами, щелкает зажигалкой и затягивается, а потом протягивает руку и забирает у него сигарету. — Есть еще? — спрашивает он. Оливер вытягивает руку и гладит пальцем точку на сгибе своего локтя. Барри касается ее пальцами сам, пытаясь понять, что это может быть. — Я потушил сигарету о себя, — говорит Оливер, понижая голос; он смотрит на Барри. — Хотел что-то почувствовать? — спрашивает Барри тихо, выдыхая дым. — Не понимал, что значит чувствовать боль. Тогда у меня была только ярость; я пытался понять разницу. Он зажимает сигарету пальцами и подносит ее ко рту Оливера; когда Оливер обхватывает ее губами, его щетина касается пальцев Барри. Барри чувствует, как его уносит. Он возвращает сигарету себе и делает еще одну затяжку; и держит дым в легких так долго, как может. — До сих пор не понимаю, — добавляет Оливер после паузы. Барри держит дым. Держит. Держит. Темнота заволакивает глаза; его легкие горят. Он выдыхает через ноздри; сигаретный дым щиплет нос и заставляет его глаза заслезиться. — Я тоже, — тихо отвечает он.~ ~ ~ ~ ~
Стоя в ванной комнате, он пытается смыть кровь со своих рук и чувствует, как его голова гудит от всех мыслей — бегущая строка в его голове, беспрерывный писк. Он ударил по зеркалу кулаками, пытаясь выплеснуть ярость; он порезался и испугался собственной крови и вспышки эмоции, которую ощутил, потому что на мгновение его захлестнуло так, что ничего другого не осталось; он чувствовал, как даже его кожа пульсирует от ярости. Но незнакомое чувство не ушло. Оно разверзлось внутри, как будто бы поползла трещина, и затихло, когда боль отрезвила его, но оно не ушло. И впервые он смог дать ему название. Обида. Глубоко-глубоко внутри, будто червивое яблоко, он чувствовал себя подточенным этой обидой; он чувствовал себя брошенным, одиноким, слабым; он чувствовал, что всем наплевать. Он был обижен, как ребенок, на то, что в три часа ночи в своей ванной комнате он смывал кровь со своих рук, напуганный тишиной и своей собственной болью, и рядом не было никого. Он чувствовал себя так, будто его ударили ножом в спину. Руки саднили; маленькие осколки зеркала блестели в раковине, и кровь, капая с его рук и смешиваясь с водой, делала ее розовой; он пытался снять боль холодом, он знал, что ему было больно, но осознание собственной обиды так поразило его, что вытеснило все остальное. И больше ничего не осталось.~ ~ ~ ~ ~
Когда Оливер поднимает жалюзи, солнечный свет падает на него; Барри лежит на животе, обняв подушку, и щурится, глядя, как он встает к окну в пол-оборота и закуривает, обнаженный. — Давай ограбим банк, — Барри закрывает один глаз от солнца. — Обведем полицию вокруг пальца, попадем на первую полосу новостей как современные Бонни и Клайд, купим тебе новую гитару и что-нибудь для подпольных боев... или чем ты там занимаешься. Оливер хмыкает и стряхивает пепел в пустую пачку из-под сигарет. — У меня есть кожаная куртка, у тебя мотоцикл, — продолжает Барри. — Мы можем сделать это частью нашего бренда. Погони, деньги, адреналин... — он потягивается, зная, как красиво смотрится его белокожая спина, усыпанная родинками, в солнечном свете. — Заниматься любовью в мотелях и никогда не оглядываться назад. — Что такого ты оставил позади, что ты хочешь убежать и не оглядываться? — спрашивает Оливер и тушит окурок; до Барри доползает запах жженного картона. Он пожимает плечами, притворяясь равнодушным. — Все.~ ~ ~ ~ ~
Его колотит от нервов так, что руки дрожат; адреналин гонит кровь по телу — жарко, жарко, жарче; в висках стучит, и, когда он закрывает глаза, ему кажется, что он падает. Он ограбил полуночный магазин, надеясь вновь почувствовать знакомый раж. Он вставил один патрон в пистолет, навел его на продавца и потребовал деньги из кассы. Его рука была тверда. Его голос не дрогнул. Но теперь он сидит на асфальте, прислонившись спиной к своему мотоциклу и вытянув ноги; и скомканные купюры лежат на его коленях — в общей сложности почти тысяча долларов. Он не чувствует раж. Он чувствует себя как животное, которое терзает свою добычу; только вместо голода он давится плотью.~ ~ ~ ~ ~
Он стоит в шаге от своего первого человека, когда убивает его. Пистолет упирается мужчине в живот; отдача отдергивает руку Барри назад; будто сквозь сон, он смотрит, как он, один из заложников, падает на пол. Стук его тела. Барри садится на корточки рядом с ним; Оливер за его спиной напряженно наблюдает, но не вмешивается. Барри смотрит, как он умирает. Оливер следит, чтобы никто не вызвал ни полицию, ни скорую. Барри ощупывает его карманы, пока не натыкается на уплотнение в пиджаке; тогда он достает его кошелек, а оттуда — наличные и китайский денежный талисман на красной нитке. За прозрачной пленкой фотография улыбающейся женщины. Барри проводит по ней пальцем; красный след протягивается через ее лицо. Барри захлопывает кошелек, выпрямляется и небрежно бросает его на грудь мертвому заложнику. Он думает о том, что, если моргнет, то будет видеть этот момент, отпечатавшийся на его веках. Но, когда он поздно вечером напивается с Оливером в баре до изнеможения, надеясь стереть себе память, а потом запирается с ним в туалете, оказывается, что его это не так уж сильно и волнует.~ ~ ~ ~ ~
А еще оказывается, что тело не обманешь — его руки все еще помнят чувство отдачи; и когда он спускает крючок в лицо случайного патрульного, который приехал на вызов об ограблении, его мышцы напрягаются и отдача пробегает по ним, будто электричество. Она зажигает кровь, электризует его нервы; кипящая кровь несется по венам и согревает сердце, и оно бьется — быстрее, быстрее, быстрее; Барри смотрит, как почти черная кровь вытекает из убитого полицейского на асфальт, подбираясь к его блестящим черным ботинкам. Словно во сне он заставляет себя сделать шаг назад. Смерть гипнотизирует его.~ ~ ~ ~ ~
Оливер держит цепь зубами, пока сосредоточенно закрепляет ее на своей куртке. Барри скользит взглядом по звеньям, по металлическим бликам, по его губам и щетине; бездумно он протягивает руку и наматывает ее на свой указательный палец. Оливер издает тихое мычание. — Тебе идет, — хмыкает Барри и слабо-слабо тянет цепь. — Хорошо, что ты не носишь ее на шее. Это бы меня заводило. Оливер бросает на него взгляд, а потом вытаскивает цепь изо рта. — А ты становишься все интереснее, — говорит он. Барри смеется: — Ты многого обо мне еще не знаешь. Я считаю, что кровь возбуждает. Оливер даже не мигает: — Согласен. — Цепи, кожа... — Согласен тоже. — И накаченные мужчины с щетиной, в обтягивающей футболке и с грубыми руками, — Барри склоняет голову набок. Оливер задерживает на нем пристальный взгляд. — Я не спал с такими, но, положим, могу представить и это тоже. Барри тянет его цепь на себя; Оливер не держит ее ни во рту, ни в руках, но он все равно мгновенно понимает, к чему это идет.~ ~ ~ ~ ~
Новости растекаются по газетам медленно — капли крови в воде. Политические новости, спортивные, сплетни о знаменитостях; Барри стоит поздно вечером в переулке под мигающим фонарем и рассматривает газету на асфальте, втоптанную в грязь и лужи: его символ на первой полосе. Их символ. Газеты вспоминают их кличку с горечью — металлический вкус крови на языке; потребовалось много времени, чтобы забыть их, а теперь Барри изо всех сил тряс осиное гнездо, надеясь разбудить их всех. Он вернулся! Ночной кошмар, от которого город не сможет проснуться; он вернулся вселять ужас, загонять их всех по домам чуть стемнеет, вздрагивать от каждого шороха и с огромной осторожностью заходить в банки — он вернулся, он здесь, он готов пролить кровь. Он половина Триггер Твинс; он скучает по пороху, по крови, по скорости мотоцикла, по чужому страху, по отдаче от выстрела, по звону пуль, падающих на пол. Он скучает по тому, что у него забрали. Пришло время отомстить им всем за это.~ ~ ~ ~ ~
Первое удачное ограбление; они целуются на заднем сидении краденой у одного из заложников машины, припарковавшись на обочине пустой улицы. За тонированными стеклами мимо проезжают редкие машины, и маленький салон ощущается как целый другой мир, отделенный матовой завесой. Сумка с деньгами на пассажирском сидении впереди; несколько сувениров, которые Барри забрал с собой, сверкают в открытом бардачке; он стягивает футболку с Оливера, неохотно прерывая поцелуй, и чувствует, как горячие руки мужчины забираются под его футболку, касаясь его обнаженной спины. Он голоден. Адреналин качает кровь, разгоняет ее; его сердце стучит как глухой барабан. Он прижимает голову Оливера к своему плечу; Оливер целует его грудь, расстегивая его джинсы одной рукой и сильнее обхватывая его; их кожа соприкасается — горячая и едва теплая. Все кружится перед его глазами. Момент останавливается. Границы растекаются. Маленький мир в салоне краденой машины поглощает его в своей бесконечности. Он хочет что-то сказать, но не может подобрать слов; и что-то подсказывает ему, что Оливер и так все уже знает.~ ~ ~ ~ ~
Когда он входит в бар, разговоры замолкают. Он проходит мимо людей так, словно их нет, направляясь к музыкальному автомату, лениво ищет в карманах мелочь, игнорируя устремленные на него взгляды, и бросает ее в слот. Автомат вздрагивает и издает тихое гудение; Барри проводит пальцами по окошку с названием песни и нажимает на кнопку рядом; и затем разворачивается к барной стойке, мурлыча песню Нирваны себе под нос. Когда он подходит, бармен всматривается в его лицо, но раньше, чем Барри заговаривает, он ставит шот водки на стойку и двигает к нему. Никто ничего не произносит. Музыка разрывает тишину.~ ~ ~ ~ ~
Это их первое столкновение с полицией лицом к лицу. Первая кровь на голубой униформе. Первый раз они убегают с прицельным хвостом из беспрерывных команд сдаться и бросить оружие, которые сменяются на сирены, когда преследование переходит на колеса. Первый раз Барри ощущает такую волну адреналина, что из-за колотящегося сердца ему тяжело дышать. Первый раз пули свистят над его головой так, что он избегает их едва ли не чудом и случайным порывом ветра. Первый раз его руки дрожат так сильно, что он ничего не может удержать, и Оливер молча держит их в своих ладонях до тех пор, пока он не успокаивается.~ ~ ~ ~ ~
В конце концов, имя Оливера всплывает рядом с ним — призрачно, будто тень, но в любом репортаже, любой статье и на устах любого, кто говорит о нем, неизменно следует имя, которое отзывается болью в нем. Он швырнул бутылку водки в телевизор в баре, когда они осмелились озвучить его; и пусть даже все взгляды обратились к нему, никто из них не сказал ему ни слова. Это имя срикошетило в него, по слогам, по буквам; музыкальными нотками по натянутым струнами нервам — прямо как проигрыш Нирваны на белоснежной «Fender»; оно оставило после себя горящую боль, словно после удара хлыстом. Оливер. Его Оливер.~ ~ ~ ~ ~
Этот день снится ему в кошмарах. Этот день преследует его неотступно оборванными, грязными, сине-красными мигающими воспоминаниями: как он оборачивается через плечо на шум выстрелов и грохот, чтобы увидеть, как мотоцикл Оливера с визгом врезается в кучу мусорных баков и заваливается набок, все еще по инерции крутя колесами. В кошмарах сквозь сон он сжимает руки в кулаки, останавливая свой мотоцикл, и разворачивается на месте; он не может заставить себя уехать и не может заставить себя вернуться; только застрять на одной точке и смотреть, как копы окружают его и как полицейская машина выезжает из-за дома и поворачивает к Барри. Он сжимает руки в кулаки так, что ногти впиваются в ладони. Он вспоминает, как стоял в пустом баре, уставившись в телевизор с открытым ртом и заплаканными глазами, отказываясь поверить и чувствуя, как пол уходит у него из-под ног; маленький, худенький мальчишка в тяжелой кожаной куртке, висящей на его плечах грузом, будто мертвое тело — как если бы он взвалил Оливера на себя. Так его смерть легла на его плечи. Так все репортажи на всех телеканалах щебетали, будто певчие птицы утром, разнося одну и ту же весть: половина Триггер Твинс была убита в погоне после ограбления. Оливер Куин мертв.~ ~ ~ ~ ~
Он сидит на полу в пустом баре с выключенным светом, прислонившись спиной к барной стойке и вытянув длинные ноги, и смотрит, как музыкальный автомат приглашающе сверкает огоньками. Сине-красные огни полицейских машин хищно скользят по стенам, облизывают грязные стекла; он зажимает телефон между плечом и ухом и ищет в кармане мелочь. — Это не твой стиль, — говорит ему мужской голос на том конце. — Триггер Твинс никогда ничего не взрывали... — Триггер Твинс мертвы, — перебивает Барри; он плакал так много, что его кожа ощущалась стянутой, и его голос звучит звонче. — Тогда кто ты? Если ты не Триггер Твинс, то кто ты? Кто я? — спрашивает себя Барри. И он не знает. Но знает, что все завтрашние статьи и репортажи будут о нем — о них обоих, как если бы со смерти Оливера не прошло больше полугода; как если бы он не залег на дно, зализывая раны, восстанавливая силы и копя отчаянную, черную, глубокую обиду, пока в один момент она не выплеснулась. Он блефует. Нет никакой взрывчатки, никогда не было; детектив, кем бы он ни был, прав — это не стиль Триггер Твинс. Он не мог подвести Оливера еще раз. Но он блефует, потому что он хочет как можно больше полиции здесь — и тогда он перебьет так много копов, насколько у него хватит патронов. — Вы забрали у меня его, — говорит он, не мигая, и чувствует, как от слез снова щиплет глаза. — Я заберу у вас все. Коп заговаривает снова, но Барри не слышит; он поднимает голову, и телефон, который он больше не зажимает плечом, падает на пол. Вызов обрывается. Он поднимается с пола, а потом поднимает прислоненную к стойке ослепительно-белую «Fender», которую он снял со стены, когда забаррикадировался здесь, и вешает ее ремень на свое плечо. Оливер учил его играть на гитаре, но мало что осталось в его памяти от тех уроков, и пальцы, не привыкшие к струнам, не слушаются его, когда он замирает на мгновение, а потом зажимает их. Он не знает, есть ли в этом баре колонка; ему хочется попробовать сыграть, но гитара не издает ни звука, и он только вспоминает аккорды к Нирване. Потом вспоминает аккорды к Квин. И улыбается. Лежащий на полу телефон загорается входящим вызовом; Барри прислушивается к вибрации, словно пытается услышать в ней мелодию. Он знает, что его счет пошел на минуты; он знает, что не выберется из этого бара живым; он знает, что это все не стоило того; и практически единственное, о чем он сожалеет в этот момент, — это о том, что ему хочется музыки. Вибрация замолкает; экран гаснет. Барри снимает ремешок гитары со своего плеча и разворачивается, чтобы поискать мелочь за барной стойкой — вдруг где-то завалялась монетка, которую бы он смог бросить в автомат в последний раз, прежде чем полиция обрушит на него свою благую ярость, — и вдруг замирает, зацепив краем глаза силуэт человека. Его рука стремительно хватается за пистолет за поясом его джинсов, когда он поднимает глаза и едва ощущает рукоятку под своими пальцами. — Барри. Оливер Куин поднимает руки в воздух, показывая, что он безоружен. — Все кончено.~ ~ ~ ~ ~
Барри смотрит на него во все глаза и не дышит. Ему кажется, будто гитара весит целую тонну, и он не может больше держать ее, но он боится отпустить. Ему кажется, будто рукоять пистолета пульсирует под его рукой. Оливер, его Оливер, изможденный, бледный, с темными кругами под глазами, как если бы он не спал все эти семь месяцев; взъерошенный и с бородой вместо щетины. Его Оливер. Его Оливер, будто призрак, видение от усталости, и слез, и алкоголя; и, кто знает, может, мозг человека видит галлюцинации перед смертью, как предвидение. Губы Барри движутся, но он не слышит ни звука; и тогда он повторяет. Он выталкивает воздух из своих неподвижных легких, невнятное мычание из грудной клетки, пока оно не превращается в речь. В имя. — Оливер? Оливер смотрит на него неотрывно; Барри рассматривает его грудь, обтянутую белой футболкой, и спрашивает себя, происходит ли это все на самом деле. — Ты же... — бормочет он. — Они держали меня, — Оливер делает шаг к нему, и Барри импульсивно отпрыгивает назад, пораженно уставившись на него. Мужчина останавливается. — Солгали прессе, чтобы ты сдался. — Я не сдался, — ощетинивается Барри; между бровей Оливера пролегает морщинка сожаления о выбранных словах. — Я думал, ты мертв. Я почти с ума сошел, думая, что они тебя убили. — Они думали, я тебя выдам, — уголки губ Оливера чуть дрожат, как если бы он сдерживал нервный смешок или слабую улыбку или еще какую-то реакцию; словно бы устав держать руки поднятыми, он опускает их. Они падают вдоль тела. Безжизненно. Барри принюхивается — образный животный инстинкт, — но не чует в нем той непокорной силы, той хищной агрессии, к которой его тянуло; он не знает, что они сделали с ним, и боится представить. — Они сломали тебя, — говорит он и хмурится недоверчиво; Оливер не сводит с него взгляд. — Они сломали тебя, да? Он отступает еще на шаг назад. — Они окружили бар, — тихо произносит Оливер, — и впустили меня с черного входа, чтобы попытаться отговорить тебя. Все кончено, Барри. Они либо заберут тебя и сломают, либо убьют прямо здесь и сейчас. Барри смотрит в его глаза. Телефон на полу снова начинает вибрировать; Барри вздрагивает и выхватывает свой пистолет, прежде чем понимает, что это всего лишь звонок. Его нервы натянуты, будто струны. Оливер неотрывно смотрит на него. — Я должен был знать, — шепчет Барри, широко распахнув глаза; каждое слово звучит для него так незнакомо, как будто они все потеряли смысл и он произносит их наугад. — Я должен был убедиться сам, что ты мертв, и не бросать тебя там. Я должен был... должен был... я... — Это не твоя вина, Ба... — Черта с два! — срывается Барри; звонок замолкает — его услышали. Он облизывает свои сухие губы. Тишина режет его уши. — Пожалуйста, — одними губами произносит Оливер; Барри не знает, что он хочет попросить; странно — они всегда понимали друг друга без слов, а теперь он как будто бы и не знал его никогда; и между ними целая вселенная слов и символов, которые он больше не может распознать. — Они сломали тебя, — повторяет Барри и чувствует себя ребенком, который плачет над любимой сломанной игрушкой; его сердце разрывается, потому что он знает, что это нельзя починить, нельзя отмотать время назад и нельзя исправить; он только подсознательно чувствует, что здесь все закончилось. Он моргает — и чувствует слезы в уголках своих глаз; и видит, как на усталом лице Оливера проступает боль. Он кусает губу и отворачивается, но куда бы он ни бросил взгляд — его нервы горят, его глаза щиплет от слез, его грудная клетка сдавлена, и он не может сделать вдох, чтобы не закричать. — Барри, — едва слышно бормочет Оливер. Барри смотрит на белоснежную «Fender» в своих руках; он так сильно сжимает гриф, что уже не чувствует свои пальцы. Он поворачивает гитару; красно-синий блик от полицейских мигалок скользит по гладкому корпусу. — Я все исправлю, — обещает он и шмыгает носом; его голос звучит неожиданно спокойно, но он не смотрит на Оливера и как будто бы говорит сам с собой. — Я заставлю их всех пожалеть. Я их уничтожу. Я сломаю их тоже. Оливер делает шаг к нему; словно вспомнив о его присутствии, Барри бросает на него взгляд. — Пойдем со мной, — произносит Оливер; его голос безжизненный и пустой. — Только так я смогу вытащить тебя живым, — он делает паузу, а потом добавляет настойчивее. — Ты нужен мне живым, Барри. Барри смотрит в его как будто бы погасшие глаза и слушает его неестественный, бесцветный голос; Барри ищет в нем хоть что-то знакомое, что-то родное, что-то живое. И не находит. Он моргает. И плачет. И чувствует, как слезы текут по его лицу, которое, наверное, уже превратилось в маску; и ему кажется, что еще немного — и соль разъест его кожу, она поползет трещинами и тогда он будет выглядеть таким же сломанным, каким чувствует себя. Он смотрит на гитару в своих руках. — Я заберу у них все, — обещает он; его голос звенит от напряжения; и когда он слышит, как его голос ломается, он срывается. Его грудная клетка трещит по невидимым швам. — Я заберу у них все! — срывается он на крик. И резко обрушивает гитару на музыкальный автомат. Грохот, словно взрыв, вибрацией проносится по бару, до стен, до окон; на секунду после этого грохота наступает такая глубокая тишина, что Барри чувствует себя оглушенным, как если бы в отсутствие музыки он потерял свой слух тоже; и тогда не осталось бы ничего. И в следующее же мгновение стекла бара взрываются. Осколки разлетаются во все стороны; Барри поворачивается увидеть, что произошло, но Оливер толкает его на пол и падает на него сверху, накрывая его собой и прижимая его к полу. Пули свистят над их головами; изрешечивают дверь, стены, окна, полки; бутылки взрываются, и звон стекла оглушает, но единственное, о чем Барри думает — это щека Оливера, которая прижимается к его щеке, пока Оливер закрывает его собой. Он знает, что они не выберутся из этого бара живыми. И, в каком-то роде, он рад, что это его последняя мысль перед смертью.~ ~ ~ ~ ~
И когда на рассвете он сидит в полицейской машине и смотрит в лобовое стекло невидящим взглядом, ему кажется, что их все-таки убили. Их расстреляли, прямо как Бонни и Клайда, и поэтому он ничего больше не чувствует; и поэтому светлеющее на горизонте небо кажется ему чем-то сюрреалистичным. Он моргает. Чей-то большой палец поглаживает тыльную сторону его руки; Барри опускает на нее взгляд, отозвавшись на касание, будто сонный котенок, и смотрит, как рука Оливера сжимает его ладонь. Он моргает. Порез на его щеке пульсирует слабой болью. Он поднимает взгляд, и Оливер перехватывает. Машина останавливается. Коп на водительском месте оборачивается. — Дальше сами, — говорит он и вынимает зубочистку изо рта, указывая ею на Оливера. — Ты прослушку снял? Оливер закатывает глаза: — За идиота меня держишь? Они бы нас уже выследили, если бы я ее оставил. — После такого смертельного трюка, — он окидывает Оливера оценивающим взглядом, — я думаю, вы оба не в своем уме, — он отворачивается. — Полицейская форма в багажнике. И, кстати, мы в расчете. — Само собой. Барри смотрит, как оба копа, не взглянув на них больше, выходят из машины. Он чувствует себя заплаканным, уставшим, выкачанным и, пожалуй, все-таки, мертвым. Оливер кивает ему на передние сидения; они открывают дверцы со своих сторон и пересаживаются вперед. — И давно ты завел себе таких друзей? — спрашивает Барри, поворачиваясь назад к Оливеру, как только тот захлопывает за собой дверцу, и снова тянется обхватить его руку, как будто боится отпустить его. Оливер делает вид, что не понимает этот жест. — Они были должны мне. Кто-то из их шайки увидел меня в полиции живым, они прознали и пробрались ко мне, чтобы вернуть должок. Если бы ты позволил мне увести тебя через черный ход, я бы не потерял десяток лет жизни на полу того бара, переживая, что тебя заденет шальной пулей. Они бы просто вывезли нас под видом арестованных. Барри кусает губу. Она сухая и потрескавшаяся; и он не может перестать, даже когда знает, что прокусит ее до крови. Из-за открытого по бару огня и команды штурмовать, бар превратился в бойню. Он сбился со счета, но он точно знал, что они убили по меньшей мере два десятка полицейских там, прежде чем знакомые Оливера, одетые в полицейскую форму, защищавшую от чужих выстрелов, вывели их через черный ход и увезли в полицейской машине. И пусть он чувствовал себя пустым и измотанным, он вспоминал ощущение, с которым, несмотря на всю его усталость и истощение, он отстреливался; он скучал по ощущению, когда пистолет был настолько естественным продолжением руки, а отдача приносила столько наркотического удовольствия, что это захватывало его с головой. Он скучал по стрельбе с Оливером; он скучал по Триггер Твинс. Если бы он не был истощен, он бы скучал и по голоду от убийств тоже. Но пока ему хватало только ощущения теплой руки, обхватывающей его ладонь. — Что теперь? — спрашивает Оливер. Барри моргает: — Ты меня спрашиваешь? Оливер устало улыбается; улыбка слабая и быстро исчезает. — Я спрашиваю тебя, потому что командуй — и мы поедем куда ты скажешь. Барри протягивает свободную руку к его лицу и откидывает прядь его отросших волос со лба; его кожа порезана мелкими осколками тоже, кровь запеклась, и испещрила его бледное лицо красными и практически черными царапинами; такими же, какие ощущал Барри на себе все семь месяцев, разрываясь на части от мысли, что он мертв. Он спрашивает себя мысленно — что теперь? Залечь на дно и ждать, что однажды он снова почует в Оливере все то, что они забрали? Или узнавать его заново? Что теперь, когда одна точка поставлена, и впереди простирается новый, незнакомый путь? Может, это все однажды уже было в другой песне Нирваны; может, это лишь еще одна история, спрятанная между строчек, которые он мурлыкает себе под нос, пока ищет мелочь в карманах. Он не знает. Никто, наверное, не знает. — Ты путаешь роли, — говорит он тихо и глотает ком в горле; Оливер смотрит на него. — Это я следую за тобой куда угодно. Оливер задерживает взгляд на его лице, рассматривая; Барри гадает — надеялся ли он увидеть его снова? И по глазам он видит ответ. — Тогда поехали, — так же тихо отвечает Оливер и, не глядя, протягивает руку к ключу, чтобы завести машину. Барри слабо кивает. — Поехали.