Небесный цвет

Гет
PG-13
Завершён
185
автор
Размер:
8 страниц, 1 часть
Описание:
Посвящение:
Примечания:
Публикация на других ресурсах:
Уточнять у автора/переводчика
Награды от читателей:
185 Нравится 18 Отзывы 46 В сборник Скачать

Часть 1

Настройки текста
      Зима в этом году выдалась слишком суровой. У кого не было теплых шуб, платков да валенок — изводил лютый холод, у кого не доставало заготовленного хлеба — голод. Поля, на чьих просторах колосился он ранее, средь мелких и редких кустарников, укрылись нынче белым саваном зимы, виднелись лишь поблизости от селения чёрными кляксами пустующие гумна. Лёд на реке взялся до того толстый, что мужики по трое ходили рубить прорубь, но ополонка уже к вечеру снова замерзала. Даже скот в стойлах то и дело прибивал мороз.       Из домов старались выходить как могли редко. Стих в селении детский смех: никто более не лепил снежных фигурок, не кидался снежками, не скатывался с заснеженных пригорков. Дрова и хворост берегли как могли, не каждый мог выйти в лес в такую лютую стужу. Хоть и не проносилось ещё сильной пурги, но до того мороз свирепствовал, что щёки краснели, как яблоки в сентябре, стоило лишь выйти за ворота. У кого в семье были молодые да здоровые — старались помочь менее удачливым соседям, но всё одно, то тут, то там слышались сквозь свист зимнего ветра то грубая, но всё же исполненная отчаяния хозяйская ругань за околевшую скотину, то тихий, с трудом сдерживаемый плач над вновь опустевшей корзиной для дров, а то и надрывные полные горя бабьи рыдания над холодным как снег дитём, которого извела то ли простуда, то ли заразная чахотка.       Жить в деревне стало тужливо да ещё тяжелее прежнего. Бабы да молодые девки сидели по избах, поддерживали огонь в печах да тряслись над малыми детьми, которых не знали теперь, во что закутать, мужики да юноши таскали дрова из леса, (у кого не околели лошади — возили санями), носили домой воду жёниными коромыслами, да всё без продыху рубили в реке новые ополонки. Старики да старухи, сидя на печах с малыми внуками, кто со вздохом, кто с суеверным страхом в выцветших глазах, поучали молодежь, что чтобы раньше отступили мразные духи, нужно принести им подношение. Но и без их советов понимали дети да внуки: коли не будет сего года ранней весны — тут-то всей деревне голодная погибель.       В семье у Данки не было мужчин. Да и родной её семьи давно уж не было. Стояла её изба в яблочном буйном саду, на отшибе у леса, и жили в ней с Данкой мачеха да дочка её. Мать свою девушка и вовсе не не помнила, а как оставил их отец, так и пришлось ей быть прислужницей в своей же горнице. Новая отцовская жена её сразу невзлюбила, самую тяжёлую работу стала взваливать, говорила не неё клевету, за косу могла оттаскать, а то и по щеке выписать. Как был батюшка жив — то и заступался, а потом совсем уж никому не нужна стала. Сестрица сводная, Радишка, хоть и старше её на два годочка, а за холодную воду вовек не бралась. Только и знает — заберётся на лежанку, вытащит прутик из вязанки хвороста, да пауков за печкой дразнит. Сама толстая, рябая, коса у неё рыжая, а глазки поросячьи. Мать ей только блюдо с калачами подаёт, когда покличет. А сама же мачеха Данкина, или, как сама девица её звала, матушка Годлава, повяжет с утра косынку, укроет плечи расшитым платком, наденет бусы свои шлифованные, да так и сидит она день-деньской за столом, что у печи. То бывает, Радишу бранит за что-то, а то достанет с полки жестяной самовар, что принесла с приданым к мужу в эту глухую лесную деревню, да полирует его без устали белым с кружевом платочком. Казалось, на всех имела злость эта женщина. То ли на мужа покойного была в обиде, что не согласился он в своё время пойти жить к ней в дом, а их с дочерью перевёз в лесную глушь, то ли на судьбу свою, что не сложилась счастливо в родных местах, то ли самому чёрту известно, чем ещё она могла быть недовольна. Всё на свете было ей побоку, только дочку свою она опекала, да Данке на орехи выписывала, за то что в избе не так подметено, или вода в кадке сегодня не прозрачная.       Этой зимой, как и раньше, не было девице помощи. Работать приходилось за семерых: она и печь топит, и хворост в лесу собирает, и щи варит в чугунном горшке, и воду таскает вёдрами, от чего похудела и осунулась. До того доходило, что ноги подкашивались, а пальцы на морозе переставали слушаться. Данушка себе плакать не давала — слезы тут же застынут в маленькие льдинки, а глаза потом покраснеют и будут слезиться уже сами без остановки, а кому же ещё трудиться, как не ей? Так и жилось девушке: встанет поутру вместе с солнцем, закутается в старую мачехину шубу, прикроет нос платком, чтоб не дышать морозом, да и разгребает во дворе ночные завалы. Поглядят соседи — лишь головой покачают. Вон, мол, какой наша Данка выросла! И добрая, и прилежная, и лицом вышла: голубоглазая да чернявая! «Тебе бы, девка, рубахи в приданое вышивать, бусы красные плести да шкатулки узорами расписывать!» Только всё Данушке было некогда о приданом думать. Девки — ровесницы её хорошели румянцем да осанкою — она же чернела от работы и гнулась под тяжестью, как молодая лоза.       Чем дальше, тем суровее становилась зима. Стужа теперь не просто отмораживала щёки, а ложилась изморозью на ресницы и брови. У кого заканчивался хлеб или умирали родные — теряли последнюю надежду. Смертей стало больше. Должным образом проститься и справить тризну не было никакой возможности. Когда бушует такой мороз, каждая досточка слишком дорога, чтобы отправлять её на погребальный костёр, а тем паче, стройку домовин**. Мертвецов клали в старые мешки и держали в сараях или на чердаках, как сломанные дуги, обещая сжечь тела с первой оттепелью. Не об этом беспокоились люди, когда нечем становилось накормить с утра ребёнка. Мраз, Карачун, а то и сама Мара — кто знает, какой из морозных духов на них разгневался? Ясно было одно — боги от них отвернулись. Данушка слыхала, возвращаясь из лесу с охапкой хвороста, как кричала на пытавшуюся молиться дочь старая слепая уже соседка, попрекая её за мольбы, мол, не помогут слёзы да стенания, а если хочет она что-то от богов — должна дать им что-то взамен. Бережно хранящие полученные от родителей знания старики, в разных избах изрекали одни и те же наставления. Поговаривали в деревне, что всё же не выдержала нужды какая-то женщина, устроила в лесу жертвенный камень, да и зарезала свою старую козу. Но не пришелся дар духам по вкусу — не унялась лютая стужа.       Не до слухов было девице на ту пору: нежданно-негаданно и к ней прицепилась студёная хворь. С утра ещё встала нелегко — всё в голове оборотом шло, дышать было жарко, да ноги подкашивались. Никому девка не пожаловалась — замоталась в свой платок, закинула на плечо коромысло с вёдрами, и побрела к реке протоптанной дорожкой. А как возвращаться ей — лишилась чувств, да так в сугроб и свалилась, только воду из вёдер расплескала. Подняли её мужики, привели в чувство, когда глядят: шубу со спины разлитой водой замочило, да и на рукавах мокрые пятна пошли. Тут-то и поняли, кто вокруг стоял — не увидать сиротке первых подснежников — небесного цвета. Да что поделать — набрали снова воды в её ведра и отвели поскорее в родную избу. Побранила её мачеха, покричала, да что с хворой взять? Так и пролежала два дня на лавке: когда жаром мучится, когда уснёт глубоко. Как просыпается — горло изнутри словно граблями царапает, а как встать нужда — на ногах не удержаться, до того голова кругом. Пила она в заваре шиповник, кору с берёзы, душицу, да ромашку лесную, что насушила с лета, мазала жиром грудь, а когда поступала лихорадка — клала на лоб горсточки снега. Так становилось хоть недолго, да лучше. Хоть перед глазами шло кругом, а ноги временами отказывались держать, варила Данушка щи да кашу, топила печь, подметала избу, да всё поглядывала с опаской на пустеющую день за днём корзинку с хворостом. Если мачеха сейчас снова выгонит её в лес — не вернуться ей оттуда. И мачеха всё же выгнала. Только не в лес.       Данка спала ранним вечером на своей лавке, когда растолкала её старуха. — Вставай, — говорит, — да убирайся в лучшую одёжку, сватать тебя сегодня будем. Девица подумала было, что почудилось ей, али хворь совсем плохо с головой сделала. Но мачеха на своём стоит, чуть ли не с лавки её стягивает. Как поняла наконец девушка, что не шутит она и ей то не чудится, только руками всплеснула: — Да что же это, матушка, теперь и Вы захворали?! Какое сватовство в такую пору?! Мороз такой, что дыхание в груди сводит! Скривилась мачеха недобро, да и влепила Данушке звонкую пощёчину. — Сказано тебе одеваться — вставай и делай, что велят! — Да куда же мне хворой ехать? — Причитала сиротка, но старуха её уж не слушала. Села на своей лавке, да опять самовар трёт. Пошла Данка к сундуку, достала праздничное платье матери с красным вышитым поясом, меховую душегрейку, обшитую кружевом и бусинами, подбитые красные сапожки да низочку гладких бус, расчесалась, переплела косу и скоро уже была готова. Сводница её зыркнула с лежанки своими поросячьими глазками, да и отвернулась к стене побелку колупать. Красивая сделалась Данушка, к лицу ей праздничный наряд, узорная вышивка, да цветастый платок, только сама бледная да худая. Накинули они с мачехой шубы, вышли за ворота, а там уже сани стоят. Запряжена в них худая вороная кобыла, сидят двое соседских мужиков: один в санях, другой за поводьями, глядят на неё да улыбаются. Не сразу заметила Данушка стоящих поодаль людей из их селения. Не видала и того, как светлокосая Искрена — жена кузнеца сначала тоже улыбалась ей, а затем вдруг горько заплакала. «Где ж это видано, думала девица, чтобы невесту к молодому везли, а не он ко двору подъезжал?» Закралась в молодую душу недобрая тревога. Смотрит она в сани, когда из-под сенной подстилки выглядывает факельная рукоять. Диву даётся Данушка: зачем это свататься с огнём ехать? Такие только мужики в лес с собой берут, волков да медведей отпугивать… Поняла наконец Данка, куда её вся деревня провожает, да только поздно. Вскрикнула было девица, пустилась обратно в избу, да только схватила её мачеха за локоть, да так и швырнула к саням. То ли когда упала головой оземь ударилась, то ли оглушили её — никак не сказать. Только дороги Данушка и вовсе не видала.       Пробудили девицу вороньи крики. Открыла глаза - темно вокруг, только старая ель едва слышно поскрипывает. Схватилась она за сломанную ветку, что до земли гнулась, поднялась на ноги, снег с себя стряхнула, хотела было осмотреться по сторонам, да такой вдруг холод её пронзил, только что не завыла. Глядит Данка — нет уж на ней ни шубы, ни платка, ни матушкиной душегрейки. Сделала было шаг, да и повалилась опять в сугроб — босиком-то по лесу не побегаешь. Оглянулась Данушка: уж и след от полозьев запорошило, а вокруг один лишь лес, да темень кромешная, снег с еловых веток сыплется. Обозлиться бы Данке на свою погибель, закричать в лесную черноту, да так голова разболелась, что и на ногах устоять нелегко. Кого же ещё пожертвовать за раннюю весну, как не больную сиротку? Обещала мачеха к молодому отвезти, а отвезли её на холодную погибель. Не сдержалась Данка — заплакала горько по загубленной своей доле, встала да побрела куда глаза глядят.       Опиралась она на стволы елей и сосен, босые ноги кололись о шишки да хворост, а глаза и вовсе можно было не открывать, такая стояла зимняя ночь. Не сдержалась Данка да и упала на колени. Тут-то, думала, ей и погибель, когда увидала за деревьями слабое зелёное мерцание, будто бы весна расцвела средь зимней стужи. Не долго думала девица — собрала последние силы и двинулась к свету.       С опаской выглянула Данка из-за веток да так глаза и раскрыла: раскинулся средь снегов на маленькой полянке зелёный ковер, весь укрытый синими звёздочками небесных цветов — сочных молодых подснежников. Среди светлых трав и голубых первоцветов вспыхивали и другие весенние цветы, но не это приковало Данушкин взор. Спиною к ней среди трав стоял высокий молодец, одетый в белый лён, зелёную парчу и меховую шубу на одно плечо. На волосах его цвета ореховой коры лежал венок белых подснежников, а лёгкие сапоги украшали золотистые шёлковые кисточки. Не могла разобрать Данушка, то ли пел он, то ли это ветер средь трав шумел, а заслушалась, залюбовалась, что и о боли своей позабыла. Робко вышла она из-под сени еловой, да и шагнула в сочные травы. В тот же миг прекратил молодец свою песню, обернулся к ней с улыбкой, только сияние от зелени стихло. — Заблудилась, красавица? — Прошелестел пред ней голос. Глядит она на молодца, а глаза у него что яхонты зелёные — точно как трава молодая. — Заблудилась, братец, — только и ответила Данушка, шагнула вперёд, да так и согнулась от новой боли, — заблудилась… — Что же это, — подступил к ней молодец, да и коснулся внезапно её волос, — хворь какая с тобой приключилась? Отнял юноша руку — так и ахнула Данушка — окрасились алым его пальцы. Потянулась сама она к голове, да не успела — сама упала в снег темная бордовая капелька. — Это, сестрица, не беда, — усмехается молодец и подходит к ней ближе, — с этим помочь не трудно. Вздыхает Данушка устало, да чувствует, как пахнет от него весенним ветром да цветами. «И откуда в зиме взяться такому запаху?» Молодец меж тем присел к земле да растопил снег ладонью. Смотрит Данушка в чёрную прогалину, как прямо на глазах распустился кустик чистотела, охваченный всё таким же зелёным сиянием. Покачивается он без ветра, жёлтые цветочки кверху тянутся. И удивиться она не успевает, как срывает юноша сочный листочек, прикладывает к её кровоточащей ранке, и опять будто бы ветерок в траве зашуршал — прошептал что-то. А как поднялась — пропала её боль. — Что за диво? — Произнесла Данушка, а чистотеловый кустик согнулся, завял в мгновение ока, околел на морозе, да и прогалинку от руки снегом занесло. Смеётся молодец: — Это ещё не диво. И не такого в этом лесу насмотришься. Обошёл он её да спрашивает: — Тебя как звать? — Данка. — Отвечает. — Что же ты, Данка, в тёмный час в лесу потеряла? — Весну ищу, братец, да тепла животворного. — Весну? — Усмехается молодец, глазами зелёными сверкает, — Нынче, сестрица, январь месяц, долго тебе по буреломам скитаться. — И сама знаю я, братец, да только деваться мне некуда. — Вздохнула с горечью Данушка, опустила ясные очи, — В деревне нашей совсем уж тяжко теперь. Реку льдом сковало, крепким да толстым, людей хвори уносят, скотина в хлевах падает. Стужа такая стоит, что из дому тяжко выйти, а уж в лес, по хворост — и вовсе страшно. Коли не будет ранней весны да земля к сроку не оттает — тут уж и вовсе опустеет наша деревня. Подняла Данушка взор, смотрит: глядит на неё юноша, не отрываясь, не усмехается более. — Так это люди тебя за теплом отправили? Развела девица руками, тут, мол, и без того ясно. Огляделся по сторонам её новый знакомец, вспыхнули искорками травянисные очи: — А ежели покажу, где в лесу зимой тепло? Пойдёшь со мной? — Отчего ж не пойти? — Шагнула к нему девушка, — Мне теперь деваться некуда. — Возьми тогда! — Молодец снял с себя шубу и укрыл ею плечи Данушки, — не дело по лесу в летнем бегать. Просунула она руки в рукава, а мех и тот весенним ветром пропах. Взял её молодец за руку, да и повёл меж деревьев дальше в лесную чащу. Не знала Данушка, сколько они шли, не приметила того, что даже в самых густых кустарниках не зацепила их ни единая веточка, а уж как стало легче ей идти, словно и не почуяла: не смотрела она под ноги, чтобы увидать, как расступаются перед ними снег да старый хворост, и что ступает она по мягкой чистой земле. Так и шли они, держась за руки, меж стволов да буреломов, пока не увидала Данушка в лесном сумраке далёкий пламенный отблеск, будто бы звёздочка в ветвях запуталась. К нему и направились, пока не вышли на круглую освещённую полянку.       Трещал в самой серёдке высокий костёр, а вокруг люди сидят — одиннадцать душ Данушка насчитала. Двое молодых, трое зрелых уже, трое пожилых, а последние трое — глубокие старцы. Видно, что не охотники они, не дровосеки и не путники заблудшие: одеты все в белые ткани, меха, парчу цветную, золотыми да серебряными нитями обшиты. Не успела Данка оглядеться, как вышли они оба из-под сени древесной. Поклонился им молодец, и люди у костра ему ответили. Сжал он несильно её руку и молвит: — Это гостья наша, Данкою звать. Она в лесу весну ищет. Переглянулись люди, да и расступились перед ней, пропуская в свой круг. Села она ближе к огню, подле молодых, и юноша, что её привёл, рядом устроился. — Зачем же это тебе весна посреди зимы понадобилась? — Прогудел поодаль седобородый старец с посохом, — Поведай, коли пришла. Вздохнула Данушка печально, и рассказала о бедах своей деревни этим странным людям, лишь о том, что на погибель её отправили умолчала, до того чистым и добрым было сироткино сердце. Выслушали они её, глянули без слов друг на друга. Встал тогда юноша, что привёл её, и молвит: — Нашла ты весну, сестрица. Апрель моё имя. Рядом с тобою — Март да Май, а все, кого видишь здесь — братья наши, прочие месяцы. Очи у Данушки распахнулись, глядит на них и диву даётся. — Слыхала я, что если знать заповедные тропы, можно круглый год разом увидать… А затем поняла она всё, обернулась к Апрелю да братьям его. - Тогда, стало быть, вас я должна просить… Поклонилась Данушка до самой земли, согнула колени, да молвит: — Помогите, месяцы весенние, коли ваша ласка! Ежели не оттает земля от морозов, нельзя будет пахать и сеять, вымрет наша деревня голодною смертью. Не дайте пропасть простым людям! Пусть распустится пораньше небесный цвет! Взял её за руки Апрель да поднял от земли. — Не кланяйся, сестрица! Ты никому не должна теперь кланяться. — Все мы тебя знаем, — вновь прогудел старец Январь, — труд твой, доброту да терпение. И, коли просишь, не откажем тебе в помощи. Но чтобы ранняя оттепель настала, должен сперва закончиться январь да февральская пурга отсвистеть. Но это уж наша с братьями забота. — Оставайся сегодня с нами! — Вновь зазвенел рядом весёлый Апрельский голос, — А с бедою твоей что-нибудь решится. Не послушалась никого Данушка — вновь поклонилась низко: — Спасибо, хозяева, за сердце ваше доброе! Кабы не вы — замёрзнуть мне среди этого леса. Поднялся Январь, стукнул посохом трижды оземь, да передал его брату Февралю.       Сели все они вокруг костра, Данушку приняли в свой круг; пели они все вместе, и она с ними пела, будто бы с рождения все песни на свете ведала, и смеялась она вместе с ними, и плясала с молодыми, не видала только, как за пределами полянки такая разошлась метель, что снег из самых низин к небесам взлетал да вековые ели к земле гнулись.       Никто в деревне по Данушке не заплакал: сделанного не воротишь. Много лет уже в этих местах не приносили богам человеческих подношений, но и такой нужды, как настала этой зимой, не могли вспомнить даже старики. Люди всё так же топили печи, так же рубили в реке проруби, так же поили детей горькими отварами, так же таскали из лесу хворост. В Данкиной избе всё ещё пахло травяными заварками. Могло показаться, будто вышла молодая хозяйка к реке или по хворост, и вот-вот вернётся, да как обычно поставит варить кашу к ужину, а сама отправится справлять иные хлопоты. Радишка, сводная сестрица, так с печи и не слезала, сколько ни давала ей мать указаний. Всего день прошёл, как не стало Данушки, а работы да забот всё прибывает. Заставила её мать похлопотать по дому, да невдомёк девке ни сор по углам собрать, ни тесто на хлеб замесить, ни котелок отмыть от пригоревшей каши. Побранила её мать, покричала, да и покинула её учить: себе дороже. Они с дочкой жили теперь тягостью, а деревня жила надеждой. Пусть придётся по нраву морозным духам их подарок! Пусть успокоятся они и не будет более такой лютой стужи! Пусть выпросит за них добрая сиротка! Когда вечером второго дня посыпал снег, они были рады, что с ним нет ледяного ветра. Когда налетела буря, какой не должно быть в лесу, они думали, что такая метель долго не продлится.       Вьюга не прекращалась несколько дней кряду. Тогда-то в деревне поняли: боги отказали им в милости. Испокон веков не бывало такого бедствия так близко к лесу, но природа решила иначе. Ветер был такой силы, что у многих сметал заборы и срывал кровлю с крыш; деревья падали, вырываясь с корнями из почвы, выбивали ветвями окна, ломали стойла и заграждения. Где оставался ещё живой скот — убегали в лес, спасаясь от бури. Никто их не ловил и не останавливал: оставшиеся в деревне люди не покидали изб, лелея теперь одну лишь мечту — сохранить жизнь себе и домашним. Никто уж не просил о тёплом солнце и весенних первоцветах. И уж точно никто и не помышлял, что это исполняется их прежнее желание. Никогда не приходит весна прежде зимней стужи, вот и прошли разом все февральские вьюги. Те, кто мог, покинули деревню, лишь только спали морозы. Оставшиеся в живых после зимней бури только диву давались, тому, как быстро наступила весна. Все они помянули теперь Данку-сиротку, да поняли, что всё же она выпросила за них. Снежные завалы растаяли так же внезапно, как когда-то налетела пурга. Снега было до того много, что талая вода сплошь подтопила низину. Некуда было ей отойти — так и стояло в пустой деревне мелкое замуленое озеро. От воды отсырели пустые избы, да так и оставались стоять посеревшими безлюдными остовами. Мартовские дожди превратили затопленную низину в настоящее маленькое озеро. Деревья да крыши уцелевших построек укрыла сочная молодая трава да мягкий зелёный мох, а как прошла седмица — распустились в этой траве небесный цвет — синие звёздочки, раньше, чем во всём лесу, и во всём краю огромном, но уж некому было на них любоваться. Каждый год с тех пор, как наступала весна, расцветали вокруг лесного озера самые первые подснежники. Ведь так бывает порой, что одна душа оказывается чище, ценнее, да милее многих.       Часто теперь Данушка гуляла по лесу с братцем Апрелем. Нравилось ей смотреть, как по весне просыпается лес. Ступит молодец по мягкой земле, да и пробьётся из следа нежный молодой кустик с белыми бутонами, коснётся пальцами ветвей, усыпанных мелкими почками — зазеленеют молодой листвой, а травы коснётся — подрастёт она, поднимется над землёй, окрепнет, а в ней цветов распустится видимо-невидимо: и белая земляника, и золотистый копытень, и фиалки лесные, и синяя медуница, да розовый горицвет.       Всюду хаживали они рука об руку, обо всём говорили да смеялись, радуясь весне и теплу. Забрели как-то и в те места, где пробудили Данушку вороньи крики. Сразу узнала она сосну с надломанной веткой. Ветка та толстая была, мощная, лежит теперь на земле, а из слома новая, молодая пробивается. И всё одно опечалилась девица, опустила к земле взгляд, да так и застыла в изумлении: лежали в траве у корней белые человечьи кости. Одна лишь голова мёртвая да рёбра остались, остальное растащили звери лесные. Давно всё понял Апрель, встал перед нею, да обнял без слов, и будто бы проснулась она от долгого сна, вспомнила всё, что позабыла, да и поняла вдруг, что ни есть, ни спать всё это время не желала, пела только, говорила, да лес обходила. Схватилась за руку его Данушка, вздохнула тихо, да и молвит: — Неужто, братец, замёрзла я? — Замёрзла, милая, — ответил ей, — иначе не нашла бы ты весны зимою. Но не печалься, получили они свою кару. Встрепенулась Данушка от этих слов, высвободилась из объятий: — И что же с деревней сейчас? Распустились ли рано первые цветы? — Распустились, сестрица, да только никто им не был рад. Нет более твоей деревни, но не думай, ни в чём ты не повинна. Сами глупые не знали, о чём просят. Живы они, да только ушли из этих мест.       Вспомнила тогда Данушка деревню свою, отчий дом в яблочном захолустье, печку свою белую, на которой младенчество да детство прошло, и вроде бы тоска должна нахлынуть, а почувствовала она одну лишь лёгкость, ведь ничего её более с людьми не держало. Взглянула она вновь на свои кости, вспомнились ей подлость да жестокость, тогда и не сдержалась — сама собой скатилась с ресниц горькая слезинка. Стёр её пальцем Апрель, за руку взял Данушку и молвит: — Какие цветы тебе по нраву сильнее прочих? Называй любые, я всё сейчас могу. — Васильки люблю голубые, — не поднимая глаз, отвечала девица, — да только не растут они в лесной чаще. Засмеялся в ответ Апрель, присел к земле, и, как ранее, коснулся её рукою. Тут и поднялись из травы зелёные стебельки, раскрылись на них головки васильков — синие, как весеннее небо. Да так густо и буйно разраслись, что и кости белые собой укрыли, и Данушке по колено поднялись. Улыбнулась она, да и себе засмеялась звонко. Не успела и повернуться, как оказался на ней целый венок васильковый. — Всякий цветок расцветёт и в лесной глуши, если ухаживать за ним да любить. Заглянула Данушка в очи зелёные, да так и обдало её теплом: плескались в самой их глубине золотые солнечные искры. — Вольна ты уйти отсюда, когда сердце покличет. Но коли решишь остаться, никогда этот лес не осенит печаль. Взяла его за руки Данушка, улыбнулась счастливо: — Никуда не уйду я, братец из этого леса. Не хочу никуда. Сжал ладонь её Апрель, да и молвит: - Люба ты братьям моим, а мне особо, — снял он тогда с пальца кольцо с зелёным яхонтом, — всегда ты мне люба была. Раз не желаешь покидать леса, согласишься ли быть моею? А я твоим навсегда останусь. Распахнулись очи Данушкины, глядит она в тёплую зелень, только сердце в грудь бьётся запертой птицей. Ничего не ответила Данка, и кольца не взяла. Бросилась только на шею да обняла крепко. И Апрель её обнял, приподняв над землёй. Только лишь встала снова на ноги, прошептала Данушка: «Соглашусь». Заглянул в глаза её Апрель, отвёл от лица мягкую прядь. - Что если бы править тебе ручьями да реками лесными? По весне разливать, зимою — льдом сковывать? Тебе подошла бы такая работа. Удивилась Данушка, глядит на него да оторваться не может. - Имя твоё от Даны* происходит, а очи - что река под солнцем. И сама ты как весенняя вода: тёплая да чистая, а журчит — сердце радуется. Вздрогнула Данка, когда скользнуло колечко на её палец, и пришлось ей ровно впору. Улыбнулась девица теперь уже суженному: — А научишь лёд топить? — Как же не научить? — Ответил так Апрель, да в следующий миг поцеловал её. Не противилась Данушка, обняла, да ответила тепло. А когда отстранились они друг от друга, почуяла она, будто ещё теплее в лесу стало, да цветов ещё больше прежнего распустилось. Лишь прошептали ласково на ухо: — Вот так, душа моя, лёд топится.
Примечания:
Отношение автора к критике
Приветствую критику только в мягкой форме, вы можете указывать на недостатки, но повежливее.
Права на все произведения, опубликованные на сайте, принадлежат авторам произведений. Администрация не несет ответственности за содержание работ.