∞
Он вспоминает — одинокую лампочку, свисающую с длинного провода над голым столом; уродливые, серые, ободранные стены, черный город с россыпью горящих огоньков и окон в других домах, будто стая хищников, выжидающая в отдалении удачного момента для нападения. Он моргает и открывает глаза, чтобы тут же закрыть их снова — Эдриан Чейз со смешком выдыхает сигаретный дым ему в лицо. Оливер смотрит на него; ноздри пощипывает от дыма. Взгляд сытого хищника скользит по его лицу; пакт о ненападении действует и будет действовать до тех пор, пока они не допьют. И пока остаются сигареты. И пока нет горячей воды. И пока Оливер хочет целовать его губы больше, чем кусать. — У тебя русская душа, — говорит он; его голос звучит безжизненно и монотонно. Чейз улыбается уголком губ: — Это хорошо? — Это одиноко. Он затягивается. Ублюдок затягивается так глубоко, откинув голову назад, что Оливер видит, как тлеющий огонек поездом бежит к его пальцам, жадно пожирая табак и бумагу. Пепел падает на его брюки; он лениво стряхивает его. — Ты знаешь все об одиночестве, — говорит он, улыбаясь, и смотрит Оливеру в глаза. Оливер передергивает плечами: — Просто так совпало.∞
Первый день снега, но еще слишком тепло, и он тает, едва коснувшись земли. Оливер сидит в своей машине с распахнутой настежь дверцей и курит, уставившись на входную дверь дома Чейза. Холод кусает его руки; он стряхивает пепел онемевшими пальцами. Он чувствует себя старым и погребенным под тонной ненужных воспоминаний, которые не может с себя стряхнуть. Он бы отдал кучу денег за то, чтобы очистить свою память, но он знает, что у Чейза своя цена.∞
— Ты напоминаешь мне обо всем, что я ненавижу, — говорит он, уткнувшись носом в ключицу Чейза; и чувствует, как подрагивают его ресницы, когда он смотрит в одну точку, на ниточку, торчащую из наволочки подушки, ожидая, что Чейз ударит его — тупым ножом, острым безразличием, резким смехом; что он, как кошки, потянется, выпустит когти и выцарапает из него все живое. Ниточка трепещет под его дыханием; он моргает. — В этом и был план, — отвечает Чейз без тени юмора.∞
Он чувствует себя черно-белым, роботоподобным, нелепым; он скучает по местам, которые не видел, и тоска скребется под его кожей, игриво и легонько, будто котенок. Он глушит — мысли, зуд, вкусы, радио; он сидит в тишине, и каждый ленивый комментарий Чейза, выточенный и взвешенный, будто дротик, бьет его в яблочко, протыкает, будто бумажную мишень; и так он чувствует себя живым. Чейз протыкает его так, что, наверное, через него можно смотреть, но, когда он лежит в три часа ночи в кровати — один или нет — и смотрит в потолок, ему легче дышать. А все остальное ерунда.∞
Пьяный, он пытается играть на гитаре; он не разбирает — фальшиво или нет, он даже не понимает, настроена она или нет; его глаза и пальцы щиплет такой ностальгией, когда он перебирает струны, что она песком скрипит на зубах. Чейз по-кошачьи следит за ним — то ли зачарован его игрой, то ли ждет момента, чтобы обмотать струны вокруг его шеи; честно говоря, Куину плевать. Он вспоминает промозглое липкое чувство, которое охватывало его, куда бы он ни бросал взгляд; он вспоминает — давящую серость; поганое, тоскливое, натянутое на нервах отчаяние; потертое на подушечках пальцев одиночество, которое он так и не смог смыть; которое потом как будто бы делало его пальцы холоднее; которое сквозило в каждом его жесте. Он чувствует себя как корешок старого сборника стихов; как примятый на памятных местах уголок страницы, полустертое название, подпись на память, написанная чьей-то небрежной рукой; он чувствует себя так, будто кто-то вырывал из него листы, чтобы разжечь огонь, и воспоминания, слоем легшие в каждое слово из этих стихов, дымом поднимаются к потолку; он чувствует себя так, как не может выразить на английском. Он смотрит, как Чейз смывает свой лоск водкой и стягивает с себя свою дорогую итальянскую рубашку; и он хочет надеяться, что, возможно, ему и не нужно выражать ничего словами.∞
Уходя, он никогда не оборачивается. Приходя, он заговаривает с ним так, будто они и не расставались. Оливер знает, что Чейз лечит его раны, чтобы потом нанести свои, — но он все равно не может заглушить синтетическое чувство благодарности за это; даже когда оно попадает в их перекрестный огонь. Чейз делает это не для него. И все равно Оливер кусает свои сухие губы, когда ищет в его волчьих повадках намеки на заботу; пусть даже пазлы не их сильная сторона, и все их отношения выстроены на прямоте — уродливой, грубой, примитивной, но понятной. Он змея; Оливер знает. Но иногда, когда он сбрасывает кожу, в его окрасе нет знаков опасности, и Оливер позволяет себе обмануться этим снова.∞
Он скользит — холодными пальцами по горячей коже, мыслями по избитым, знакомым, путаным маршрутам, выжженным под веками, губами по его ядовитой, расформированной, предательской темноте, из которой, будто из черного окна маленькой квартиры в Москве, на него голодно смотрит с десяток горящих глаз. Он ускользает — как будто проваливается под снег на тонкую корочку льда и она ломается под ним; он падает в свой собственный знак бесконечности, в глубину своего бесконечно холодного и бесконечно темного моря, в бесконечном ожидании, что лед срастется над его головой и он пойдет ко дну. Чейз кусает его; он — алчущая стая чувств, которые нельзя испытывать, и желаний, которые нельзя осуществить; он — жадная агрессия, ненасытное безумие, архетип приставленного к виску пистолета — и он же выстрел в упор, без промедлений, с брызгами крови на стены и со звоном упавшей на пол пули. Он держит Оливера на поверхности; потому что он верит, со слепотой религиозного фанатика, что если Куин и пойдет ко дну, то только его руками и явно не под давлением старых воспоминаний и якоря прошлого, обмотанного вокруг его ноги; но потому что в каждом убийстве должна ощущаться рука мастера — и он хочет им быть. И, честно говоря, иногда в тишине его отсутствие настолько ощутимо, так царапает наждачным молчанием звуков по ранам, что, когда он появляется, Оливер давит в себе свою черно-белую слабость, ментолово-табачную зависимость и огнестрельное желание дать ему любую власть, если только это соблазнит его остаться. Он знает, что Чейз играется с контрастами; и, если бросить ему вызов, он, конечно, останется, но Оливер не хочет начинать войну и не хочет быть швом между его цветами, между окрасами, сигналами, чешуйками и лоснящейся шерстью. Он кусает на языке фразы, которые не сможет сказать, и ждет, что капли крови выступят в уголках его губ; и тогда запах крови точно раздразнит чужие ноздри, чужое любопытство и голод; и, возможно даже, кровь переведет его слова с режущего ностальгией и болью русского на собранный и четкий английский. Он чувствует себя расплывающимся. Чейз чертит ногтем знак бесконечности на его запястье, как будто хочет защелкнуть его наручниками на его руках и не дать ему ускользнуть. Оливер знает, что не должен, но он даже не подавляет свою искусственно-желтую благодарность, будто свет одинокой лампочки, свисающей с потолка на проводе. Он ненавидит быть по одну сторону амбразуры с человеком, по которому плачет пулеметная очередь, но он напоминает себе, что пакт о ненападении все еще действует — и каким бы подонком Чейз ни был, он чтит его. По крайней мере, до конца сигарет, до конца водки и пока на Оливере еще остаются места, в которые можно впиться когтями. А значит, еще какое-то время можно жить.