Семейная сага Жераров

Это был совсем маленький монастырь, затерянный в горах испано-французского пограничья в стороне от основных трактов. Сестёр там никогда не бывало много, денег тем более, поэтому обитель редко интересовала грабителей и мародёров и сохранилась практически в том же виде, в каком её некогда построили на средства какой-то испанской дворянки, когда рыцарь Сид Кампеадор ещё лежал в колыбели. Однако Мари решила принять постриг именно здесь, хотя Ида уговаривала её поселиться где-нибудь поближе к Парижу. Но Мари стояла на своём: если отказываться от мира, то отказываться полностью. Хмурясь, Шарль устало сел на каменную скамью в саду. Сад был маленьким, но очень милым – видно было, что за ним ухаживали с любовью и заботой. Кусты красных и белых роз были аккуратно подстрижены, а рядом с ними золотились, выглядывая из-под круглых листочков, настурции и переливалась всеми оттенками розового наперстянка. Рыжевато-серые древние стены оттеняли яркость и свежесть цветов. «Мари приглянутся местные послушания, она всегда любила возиться в нашем садике», – подумал Шарль. Но на душе у него было всё равно тяжко. Впрочем, последние тридцать с лишним лет тяжесть эта не покидала его почти никогда. Внешне у него всё шло прекрасно. Многие, он знал, завидовали его счастью. Красивая жена из аристократии, заступившаяся за него перед вернувшимися Бурбонами, любящие и добрые дочки, спорящаяся в руках работа… Нет, Иду, урождённую Иду Легрэ, он действительно по-своему полюбил – через тридцать шесть лет совместной жизни было бы странно это отрицать. Она была чудесной женщиной, чуткой, ласковой, не устававшей благодарить его за то спасение от гильотины. И тщетно было ей доказывать, что, если бы он тогда настоял на своём, она бы на гильотину и отправилась. Но супругами они всегда были только на словах да на бумаге. Ещё в самом начале революции, вскоре после взятия Бастилии, убили свёкра и свекровь Иды – прямо в их доме у неё на глазах, она с дочерью чудом спряталась в какой-то пристройке. Через несколько лет, когда семья пыталась бежать в Италию, мужа Иды линчевала толпа, и саму Иду, почти обезумевшую, вскоре арестовали. Её дочь Дороте разлучили с ней – к счастью, хорошо знакомый Шарлю инкройябль в редком приливе человеческих чувств укрыл девочку. Но Иде в темнице досталось ещё и от местной охраны… – Позаботься о ней, – сказала Мадлен в тот роковой день, когда они шли в сторону тюрьмы. – Пообещай мне, что будешь защищать её так же, как защищал бы меня. Шарль долго не соглашался. В смысле, он вообще не соглашался отпустить Мадлен, чтобы та разделила участь своего приговорённого к смерти возлюбленного. Пять лет искать её – чтобы тут же потерять навсегда? – Ладно, делай как знаешь, – безучастно опустила девушка голову после двух часов слёз и споров. И вскоре стало ясно: безучастие это не напускное, не попытка вызвать Шарля на извинения. Мадлен действительно было всё равно, что с ней произойдёт. Когда Шарль вёл её к тюрьме, ему в прямом смысле каждый шаг давался с физической болью. Хотелось сделать что-нибудь, что-нибудь пусть совершенно безумное, но положившее бы конец этой пытке. Зажечь факел и устроить в тюрьме пожар, а в суматохе вывести Андре – бред, конечно, тюрьма не из дерева же построена, просто так не спалишь… Схватить Мадлен, притащить к себе в дом и оставить в запертой комнате, пока поэт не будет казнён – пускай она возненавидит Шарля на веки вечные, но останется сегодня жива… Пойти, перестрелять весь трибунал и отправиться на гильотину самому… Инкройябль, конечно же, узнал о том, что задумала Мадлен. Этот тип узнавал обо всём, что происходило в Париже. Встретив их у тюрьмы, он с благожелательной улыбкой заявил: – По-моему, месье Жерар, вы дурак. И вывел откуда-то из-за угла девочку лет четырёх в шёлковом платье и дорогих сапожках, но при этом в старом, вытертом и явно сшитом не на неё плаще: – Это дочь Иды Легрэ. О ней позабыли во время ареста. – И где она после этого была? – с подозрением спросил Шарль. – Под присмотром моей золовки, она живёт на Монмартре. Месье Жерар, вы знаете, я не слишком людей жалую, но бросать на произвол судьбы детей в таком бедламе – по-моему, перебор. Шарль слышал об этой «золовке» – говорили, что на самом деле это любовница инкройябля и одновременно владелица едва ли не всех публичных домов Парижа. Однако маленькая Дороте Легрэ вроде выглядела спокойной, и было непохоже, что её пытались развратить. Её широко раскрытые глаза были полны надежды, даже любопытства, но не страха. – Вы приведёте меня к маме, монсиньор? – поразительно, она даже присела в реверансе! – Да, дитя моё, – за всё ещё колебавшегося Шарля ответила Мадлен и взяла девочку на руки. – Уже скоро. Шарль, пойдёмте же. Помните, вы обещали. Она снова перешла на «вы»… Его сердце оборвалось, когда она с Дороте на руках переступила порог тюрьмы. – Мадлен! – прошептал он, схватив её за локоть. – Пожалуйста… Она обернулась и ещё тише ответила: – Хорошо, тогда сейчас вы посмотрите в глаза этой малышке и сообщите, что её мать пойдёт на гильотину? Шарль стиснул зубы. Несколько секунд ему хотелось именно так и сделать. Девчонка совсем маленькая, она рано или поздно забудет. Пусть «золовка» инкройябля её и дальше воспитывает, а Мадлен останется жива. К счастью, он снова вовремя опомнился. Вспомнил глухую безнадёжность и безразличие в голосе Мадлен. Вспомнил большие доверчивые глаза девочки (ничего она не забудет, не стоит себя обманывать…). Надежда, что тюремщик окажется честным и неподкупным, тоже рухнула. Вялый красноносый старик быстро согласился подменить одну из узниц. Из камеры выбежала осунувшаяся, бледная женщина в изорванной одежде – и с криком радости бросилась к совсем повеселевшей Дороте. Шарль уныло смотрел, как Мадлен надела на спасённую свой плащ, как та пыталась целовать ей руки… – Идите… идите скорей к выходу, у нас не так много времени, – а Мадлен уже вся сияла в предвкушении воссоединения с Шенье. Впервые за пять лет Шарль видел её счастливой, оживлённой почти что в прямом смысле слова. Может, удастся всё же получить от Робеспьера приказ о помиловании?.. – Шарль! – Мадлен бросилась ему на шею, и у него – да, он всё ещё цеплялся за самые отчаянные клочки надежд – на миг возникла мысль, что она передумала. Но это было лишь прощальное объятие. Тюремщик уже поторапливал Мадлен, чтобы та шла в камеру. – Спасибо тебе, – одними губами прошептала девушка, когда Шарль нехотя направился к дверям. И он, сам себя кляня, понял, что теперь просто не сможет оставить Иду Легрэ и её дочь, что бы ни случилось. Тёмно-синие глаза возлюбленной словно бы насквозь видели все его замыслы. – Пойдёмте, – поторопил он Легрэ, всё ещё мявшуюся на пороге. – Быстрее. И не волнуйтесь, я пообещал Мадлен защищать вас. У Робеспьера ничего не удалось выпросить, хотя Шарль, плюнув на гордость, ползал перед ним на коленях. Едва вернувшись к себе домой, он слёг с тяжёлой лихорадкой – поэтому пришёл в себя только через неделю после казни. Ида и Дороте тем временем так и поселились у него на квартире. Никого их присутствие особо не смущало – подумаешь, какие-то оборванки… Дороте, как Шарлю показалось, вообще не осознавала серьёзности происходящего вокруг – девочка весело играла целый день напролёт, постоянно старалась приободрить свою мать, с удовольствием брала гостинцы, которые порой приносил инкройябль. А вот Ида чахла. Хотя она из кожи вон лезла, хлопоча по дому и заботясь о дочери, бодрости ей это не прибавляло. С каждым днём она становилась всё тоньше, тише и бледнее, и Шарль со стыдом ловил себя на том, что надеется на её смерть. Пусть она перестанет своим присутствием напоминать о гибели Мадлен… Однако потом Ида перестала худеть. И ещё через некоторое время Дороте спросила: – Месье Жерар, а где можно добыть материи на новое платье для мамы? Из старого она совсем выросла. Шарль в то время был в таком состоянии, что воспринял и это известие с полнейшим безразличием. Вечером, когда Дороте уложили спать, он сказал: – Мадам Легрэ, мне кажется, вам лучше будет стать моей официальной женой. – Женой? – вздрогнула Ида, едва не выронив чашку, из которой пила воду. – Лишь формально. Я пообещал вас защищать, если вы помните. Что бы ни произошло в будущем, лучше, если ваш новый ребёнок будет законным. Да и Дороте… В наши дни дочкой аристократа быть нелегко. Вы не парижанка, вас тут почти не знают – кто проверит, чья Дороте дочка на самом деле? – Монсиньор, как вы добры! – на её глазах появились слёзы. – Благодарите Мадлен де Куаньи, выпустившую вас из тюрьмы, – резко, даже резче, чем хотел, ответил он. Так мадам Легрэ без лишнего шума стала мадам Жерар, а через несколько месяцев на свет появилась маленькая Мари-Мадлен. Шарлю казалось немыслимым давать имя возлюбленной кому бы то ни было, но Ида настояла на том, чтобы почтить память спасительницы. Для краткости девочку всё равно называли Мари. После того как первая волна тупой, мучительной тоски прошла, Шарль старался быть добрее с внезапно обретённой семьёй. В конце концов, Ида пережила, если уж рассуждать справедливо, ещё и больше, чем Мадлен, почему же она не достойна хотя бы сочувствия? Умом он понимал, что винить её в смерти его возлюбленной просто глупо, да к тому же подло, учитывая, что виновен исключительно он сам. Тем не менее, ещё долго, очень долго при взгляде на неё он вспоминал скрип темничных дверей, последнее прощание с Мадлен, стук жемчужин в руках тюремщика… С назваными дочками было легче. Дороте по-прежнему росла бойкой, смешливой и жизнерадостной, но, как ни странно, даже в минуты глухого отчаяния Шарля она не раздражала. Наоборот, именно её бьющая ключом энергия, пожалуй, поддерживала его и Иду в самые трудные первые месяцы. Совсем другой была Мари. Внешне она была очень похожа на сестру – такие же большие серые глаза, такой же звонкий голос, – но, в отличие от той, была на редкость молчаливой. Шарль и не подозревал, что так действительно бывает, но Мари с детства могла подолгу молиться по чудом сохранившимся у матери чёткам и предпочитала это занятие суматошным играм, которые устраивала Дороте. К счастью, объединяло сестёр одно – пережитые в детстве невзгоды их не сломили. Несколько покушений на Шарля, приход к власти Бонапарта, опала, угроза бездомности и голодной смерти… Шарль много раз приходил к выводу, что его настигло окончательное возмездие за смерть Андре и Мадлен, Ида всхлипывала, что ей так или иначе суждено погибнуть, а Дороте и Мари неустанно приободряли и друг дружку, и родителей (даже Дороте быстро стала называть Шарля отцом, он и не пытался понять, почему). При Бонапарте Шарлю с трудом удавалось получать мелкие государственные посты, с которых его всё равно то и дело смещали. Всё дело в том, что революционеры умеренных взглядов помнили, что он был сторонником Робеспьера, а те, в свою очередь, кто некогда поддерживал террор, не забыли, что в итоге Шарль выступил против Робеспьера. Ида, а затем подросшие дочки помогали, как могли, рукоделием, но и от этого толку было чуть. Дело дошло до того, что Мари, постоянно ходившей во вновь открытый для католиков собор Нотр-Дам, подавали милостыню, такие лохмотья она носила. Первые крупные просветы в подобной жизни забрезжили, когда спустя семнадцать лет после смерти Мадлен (Шарль давно уже отсчитывал годы именно так) на их пороге внезапно возник поседевший инкройябль. С тех пор, как стал править Бонапарт, а Шарль оказался в немилости, инкройябль, естественно, исчез из его поля зрения, найдя новые источники заработка. И вдруг – такое… В первый момент Шарль даже подумал, что его бывший шпион пришёл его арестовывать. Оказалось, нет. Инкройябль «по старой дружбе», как он выразился, рассказал ему о тайной службе сыщиков, которую организовал недавний преступник Эжен Видок, теперь работавший на полицию. Каким-то образом инкройябль тоже примкнул к этой команде и вызвался пригласить туда же Шарля. Видоку требовались умные, опытные, смекалистые люди. Шарль даже растрогался – ничего себе, не забыл этот проныра своего прежнего начальника! Он даже чуть не пригласил инкройябля пообедать, но быстро передумал. Во-первых, обед состоял из нескольких сухарей и воды, во-вторых, инкройябль стал бросать явно масляные взгляды на Дороте и Мари, которым к тому моменту сравнялось двадцать один и шестнадцать соответственно – его добродетельный настрой, очевидно, распространялся на детей, лишь пока те не вырастали. Но с Сюртэ, как вскоре стали называть созданную Видоком службу, он их действительно выручил. Ум Шарля и его способность к руководству наконец-то пригодились по-настоящему вновь, и он вскоре обнаружил, что сыщицкое дело не просто ему удаётся, а и вправду ему понравилось. Деньги, конечно, рекой не текли, однако выбраться из бедности и вывести Иду и девочек в люди он сумел. Иде, заметно набившей руку в шитье и вышивании за годы лишений, удалось открыть швейную мастерскую. Дороте вскоре вышла замуж за молодого капитана действующей армии – даже то, что он в дальнейших походах охромел, лишился трёх пальцев и получил шрам через всё лицо, ничуть не угасило их нежной любви. Мари под венец идти не желала; Ида просватала её было за одного графа, но Шарль вовремя выяснил, что жених был мошенником и ни из какой благородной семьи не происходил. С тех пор прошло немало времени. Дороте со своим заметно увеличившимся семейством жила в Лионе, но часто навещала родителей, а пять лет назад Мари, убедившись, что швейная мастерская матери расширилась достаточно и не нуждается в её помощи, запросилась в монастырь. «Ваша семья просто процветает», – с уважением и долей зависти сказал как-то Шарлю знакомый из Сюртэ. Шарль сидел в саду августинского монастыря Сен-Жозе и размышлял над этими словами. Безусловно, Ида и дочери действительно процветали, с этим спорить было сложно. Ида со своей любимой мастерской, Дороте, теперь жена всеми уважаемого генерала и сама мать семерых детей, а с завтрашнего дня и Мари, мечтавшая о постриге неведомо сколько лет… Но он сам? Разве искупил он всё, что когда-то натворил? Давняя вина грызла его по-прежнему. Неважно, что он сделал и сделает, он не вернёт Мадлен и Андре. Следующее утро выдалось ясным, солнечным и в то же время свежим – Ида и Дороте были в полном восторге, Дороте немедленно вспомнила, что такая же чудесная погода стояла в день её свадьбы. – Мари-Мадлен Жерар, даёте ли вы обет послушания… Шарль, признаться, слушал низкий торжественный голос аббатисы вполуха. Впрочем, он был не более внимателен, когда выходила замуж Дороте, когда отмечали его собственные успехи в криминальной полиции… Сейчас он смотрел на счастливое лицо Мари, без запинки отвечавшей на положенные вопросы, и мысленно спрашивал себя: и что? Возмещено ли то, что он натворил во время революции? Ведь, если вдуматься, его собственной заслуги в улучшившейся жизни Иды и девочек не так уж и много. Да, он снабжал их деньгами. Но ведь в период нищеты они нередко зарабатывали рукоделием больше, чем он! К тому же разве он приглядывал за швейной мастерской? Разве он познакомил Дороте с капитаном Бероньи? Разве он подарил Мари её первые чётки? После службы они с Идой пошли прогуляться по саду (интересовавшаяся всем на свете Дороте восхитилась архитектурой аббатства, и Мари предложила на прощание устроить ей небольшую экскурсию). – Вот и выпорхнули обе ласточки окончательно из гнезда, – улыбнулась с лёгкой грустью Ида. Шарль давно заметил, что с Мари она была всегда почти неуловимо ласковее, чем со старшей дочерью (хотя, учитывая, как появилась на свет Мари, следовало бы ждать обратного); тем более после того, как Дороте уехала в Лион, а Мари осталась работать в мастерской. Может, Ида чувствовала в тихой и кроткой девушке родственную душу? – Знаешь ведь, Шарль… – почти шёпотом сказала она. – Мне так тяжело было воспитывать Мари. Я понимала, что неправа, что девочка не виновата в том, кем был её отец, – она нервно усмехнулась, – я даже не знаю, кем из тех он был! И всё равно я лет пятнадцать не могла взглянуть на неё без дрожи. Шарль оторопел. Мало того, что он не ожидал такого признания от добросердечной Иды, так это ещё и были почти те же чувства, что испытывал он к ней самой! Только если Мари напоминала матери об унижении и боли, Ида напоминала Шарлю о его собственных преступлениях. – Поэтому ты так её лелеяла, – понял он. – Я места себе не находила. Бедняжка же даже не подозревает, что она не от тебя. Так было стыдно… К счастью, постепенно это полностью прошло. Время – хороший лекарь, я научилась разделять воспоминания и настоящее время… не воспринимать Мари как дочь кого-то из этих гадов из охраны. И всё благодаря тебе, Шарль. – Мне? Ида, поверь мне, я не лучший пример для того, чтобы учиться не жить одними воспоминаниями. – Ну как же? – удивилась она. – Ты нас тогда спас… не надо, не перебивай, Мадлен де Куаньи спасла меня от гильотины, а ты не дал умереть на улицах! Именно ты удочерил Дороте и Мари – каково бы им пришлось, особенно Мари, без этого? А как ты работал после восемнадцатого брюмера, чтобы нас прокормить – да если бы не твоё упорство перед глазами, я бы уже сдалась давным-давно! Помнишь же, какие гроши я тогда получала за шитьё? Каждый вечер руки сложить хотелось! Но я видела тебя… видела Дороте и Мари… и тоже не сдавалась. Шарль вздохнул, опустившись на ту же скамью, на которой сидел накануне: – Ты меня столько уже раз благодарила, по поводу и без… А вот простят ли меня Мадлен и Андре? Я в очередной раз думал: их всё равно к жизни не вернуть… Ида знала всё о том, что предшествовало её освобождению. Он рассказал ей ровно один раз, по дороге из темницы. Дороте и Мари было известно лишь то, что Мадлен поменялась местами с их матерью, чтобы умереть вместе с возлюбленным. – Мадлен и Андре простили тебя перед казнью, – твёрдо сказала Ида. – Я же видела, как Андре говорил с тобой на суде. Я видела, как Мадлен обняла тебя на прощание у входа в темницу. Они всё поняли, Шарль, и всё простили ещё тогда. – Ты уверена? – прошептал Шарль. – Шарль, ты и после их смерти отнюдь не стал добрым и милым. Я же помню, как ты меня тогда ненавидел. Сначала я думала, ты презирал меня за то… за то, что со мной сделали в темнице, но потом догадалась, что это тебя не волновало, тебя возмущало то, что я живу, а Мадлен мертва. К его горлу подкатил комок: – Ты знала? Ида… Ида, Боже мой, какой же я дурак, я думал, что это незаметно… Она обняла его за плечо: – Я же только что тебе рассказала: у меня было очень похожее отторжение к Мари. И я обратила внимание, что ты понемногу перестал меня ненавидеть, как и я полюбила мою дочь. – Может, тебе хотелось быть моей женой… по-настоящему? – встревожился Шарль. Уж ему ли не знать, каково это – быть рядом с предметом страсти и изнывать от неразделённых чувств… – Нет, не волнуйся. После – сам знаешь – после того, что было… мне ничьей женой уже быть не хотелось. Шарль, пойми: ты много чего натворил в жизни, но ты слишком уж не веришь в прощение. Отчаиваться – тоже скверно. Посмотри на этого вашего Видока. Сколько он совершил преступлений! А теперь – глава сыскной полиции. – Но он не посылал никого на гильотину, – уныло сказал Шарль. – Он убивал людей в дуэлях. Шарль, очнись наконец. Я тебя люблю. Дороте и её семья тебя любят. Мари тебя любит. Сколько благодарностей ты получил за работу в Сюртэ! Шарль молча обнял её в ответ. Она при всём желании не могла понять его до конца. Самым скверным её поступком было отвращение к Мари – и то она скрывала, и то давно прошло! А сколько было на его совести? И всё же от беседы с Идой стало легче. По крайней мере, похоже на то, что свою клятву позаботиться о ней и её семье он действительно выполнил. Он шевельнул головой и дёрнулся, уколовшись о росший близ скамейки шиповник. Когда-то именно среди кустов такого вот шиповника он играл в прятки с Мадлен… Когда это было? Казалось, прошли века… Захрустел песок на садовой дорожке. Шарль увидел подходившую к ним Мари, уже полностью в монашеских одеждах. – Дороте ждёт у ворот, она думала, что вы уже в карете, но сестра Изабелла сказала мне, что видела вас в саду, – пояснила она. – Я и пришла попрощаться. – Ну, счастливо тебе, Мари, дитятко наше! – воскликнула, вставая, Ида. – Ты знаешь, я сейчас по-настоящему очень рада, что твоя мечта сбылась… – Мари просто расцвела: она помнила, что долгое время мать пыталась уговорить её выйти замуж или хотя бы просто не постригаться. Когда пришла очередь Шарля, он, обнимая Мари, не удержался и сказал: – Мари… раз ты здесь, помолись о том… о… – О чём? – в изумлении поглядела на него дочь. Она привыкла, что родители, воспитанные на либеральных идеях Просвещения, хоть и не возражали против её религиозности, но сами её никогда не разделяли. – О моём прощении, – быстро ответил он, боясь, что потом не хватит духу. – Хорошо, – кивнула Мари. – И ты даже не расспросишь о подробностях? – пришла очередь удивляться ему. – Зачем? Ты мой отец, мне незачем в них вникать. А Бог и так знает, что тебе нужно. Она проводила их до ворот, ещё раз обнялась напоследок с ними и с сестрой и весело махала им рукой, пока монастырь не скрылся за поворотом. – Без Мари, наверное, вы теперь совсем соскучитесь, – участливо сказала Дороте. – Вот что, у нас с Жюлем в ноябре пятнадцатая годовщина свадьбы – приезжайте-ка вы к нам погостить и на праздник. А там скоро моя Луиза подрастёт и к вам переселится – она давно уже, мама, хочет научиться вышивать золотом. – Неужели? Ты ничего не говорила! – с шутливым упрёком сказала Ида. – Вот теперь говорю. Кстати, папа, знаешь, кто недавно к нам заходил? Ни за что не догадаешься! Этот наш старый знакомый, которого ты зовёшь инкройяблем. – Что? – поразился Шарль. – А он ещё жив? Лет пятнадцать назад инкройябль уволился из Сюртэ, сославшись на возраст, и с тех пор Шарль о нём не слышал. – Живёхонек. – Надеюсь, он вас не подбивал ни на какие преступления? Не приставал к тебе? Не… – Нет, ничего такого. Просто посидели, попили кофе, поговорили. Они сейчас с мадам Розель, у которой я жила, когда ты, мама, была под арестом, держат трактир в деревушке между Парижем и Лионом. Я теперь хочу к ним заглянуть. Какие бы ни были недостатки у инкройябля и Розель, они спасли мне жизнь, – мягко напомнила Шарлю Дороте. – Спасли жизнь и привели к темнице, хотя могли бы оставить при борделе или вышвырнуть на улицу. С этим, думаю, сложно спорить. Ида выразительно посмотрела на Шарля. Он долго не мог понять, что она хочет ему сказать, а когда понял, растерялся окончательно. – Так как, приедете к нам на годовщину? – уточнила Дороте. – Непременно! – ответил Шарль. Почему-то ему стало так же легко на душе, как после утреннего разговора с Идой. Мимо проплывали серые горы, опушённые снизу тёмно-зелёным кустарником, а сверху покрытые серебристо-белыми шапками.