Усталость

Мелло впервые чувствует безобразное безбожное спокойствие. Оно родилось где-то там, далеко-далеко, когда он еще стоял так близко к победе. Сейчас — рядом смерть. Кромешная белизна, ужасающая его, сводящая с ума, — повсюду. Она усмехается, едва приподнимаются уголки его губ. Глаза не меняются никак, как и выражение лица. Оно неподвижно. Как… как время. Ниа не смотрит на Келя, увлеченный своими куклами-людьми. Только в его руках они оживают, приобретают способность мыслить красиво и идеализированно рационально. Только это превращается в бесконечный спектакль, где нет правильного выхода: выйдешь из одного — тебя сожрет заживо огонь, а за второй дверью тебя изящно и искусно умертвит дым-послевкусие. Взгляд Ривера устремлен… во время. В самую его суть, в самую его идею, задумку. В нем ничего больше нет. Не человек он уже, вот это точно. Беря тонкими холодными пальцами самодельную куклу, больше похожую на жизнь, чем сам Ниа, он бросает ее на пол. Звук разлетается по комнате, по белому кафелю, звонкий и беспристрастный, готовый отдаваться в ушах от любой поверхности любое количество раз. Эн несмело улыбается и как будто заглядывает внутрь. Его медленные, размеренные движения больше не раздражают Келя. Он молчит, вслушиваясь в безысходность тихого стука минутной стрелки. Секундную он яростно и тщетно отметал в сторону. Она была ближе к смерти, вела его, упирающегося, рассыпающегося, за собой. Стремительно и судьбоносно. Среди бледных призраков вещей Мелло и сам становится чем-то подобным. Скоро его мышцы и кости станут продолжением времени, а кровь зальет ее дорогу. Ему интересно умирать во имя чего-то. Да, элементарный интерес к смерти есть у каждого, но если умирать — то не зря. Он прав, ведь не знаешь ты о том, что с тобой будет после; значит, исчезнуть надо эффектно и демонстративно, чтобы каждый ясно видел, понимал твою цель. Михаэль улыбается, отворачиваясь от бело-черных часов. Черные на них — только стрелки и четыре римские цифры. Минимализм среди себя же смотрелся некрасиво и неказисто, но красота ведь и не являлась причиной появления этих часов здесь, в пустоте. Они сами не знают, где находятся. А точнее — не думают. Их мысли скользят по белизне, погружаясь в нее, утопая, сами того не замечают. Они становятся мертвыми. Оттенок затхлости и уныния висит в воздухе, как кадильный дым, улетающий ввысь. Мелло вспоминает. Что-то глубоко отдельное от него, подсознательное и невольное. Бессловесное. Кричащее тишиной. Как будто он — раскаленная проволока… нет-нет, в этой пустоте нельзя оставаться раскаленным. Она превратит тебя в порабощенную холодность, из которой ни Кель, ни Ривер уже не выйдут. За трехсекундную вечность, проведенную здесь, они прожили свое. Изжили — зло, жестоко, но правдиво. Они не вырвутся. Это понятно: они уже с головой лежат в этом едком дыме, убивающем души, а плоть, материальность гложет огонь. Он не возникает ниоткуда. Как, собственно, и ничто другое. Ко всему есть предпосылки. Но они не думают об этом, они будто ничего не видят, кроме дороги. И у каждого из них она своя. Потом, когда время посчитает нужным их совместить, и это случится. Там же, в пустоте. Но не сейчас. Пока они просто застыли в самой середине пути. И смотрят друг на друга в последний раз. — Ниа, а что ты станешь делать… после? — его голос приподнимается, а взгляд остается непоколебимым. Почему-то — никаким. Нэйт не будет отвечать. Голос Мелло, звеняще прощальный, тоже трогал кафельные стены, пол, пропитанный белесым серебром воздух. Господь исчезает. Кажется, вместе с ними, вместе с их безмерной верой. Пустота высасывает все. Пустота поглощает, оставляя после себя только усталость и чувство неизвестного — ты трогаешь такие материальные тени, такие желанные и живые, но они и не появлялись вовсе. Для тебя не появлялись. «После» было говорить больно. Что-то пророческое до неприязни звучало в этом слове. Что-то такое же безысходное и хрупко слюдяное. Только почти бесцветное — с одной растекшейся кровавой каплей. — После? — он задумался и замолчал, а улыбка с какой-то медлительностью покинула его лицо. Оно стало еще более мраморным. — Идти по прямой — к победе. К победе, Мелло, ведь она-то тебе не достанется! Но он слишком устал, чтобы думать такое. Чтобы думать — вообще. Тягучее, унылое состояние, не имеющее ни своей особенной характеристики, ни воспоминаний о себе: все пережившие мертвы. Остальные — умрут позже. — Удачи. Он не запоминает, что говорит. Он не запоминает, зачем собрался умирать, и, кажется, делает это неосознанно. Поднимая на Ривера взгляд уже бесцветных (сохранивших только намек на тот ярко-голубой, который был только-только сейчас…) глаз, что уже успела начать заволакивать пелена равнодушия. Белое все-таки завораживает. Все на секунду застывает и остается таким до конца. Они угасают и смеются. Мелло, ничего не ощущая, не понимая — так, напрямик, подошел к Эн. Казалось, что что-то не случилось, не произошло… не коснулось, что ли? Он улыбается из последних сил, но нет их на неискренность, смерть слишком близко, чтобы до сих пор продолжать играть в высокомерие и надменность, в стойкость и рискованную смелость. Раньше это давало ему азарт, теперь же — выводило из строя. Наигрался, — мелькнуло саркастично и было абсолютно правым. Он рухнул на колени и опустил голову. Скалясь, будто обжигаясь от чего-то нематериального, он молчал. Он больше не пытался казаться. Отпечатать свой крест на толще времени впервые стало таким важным. Он сжимает кулаки, бессильно не двигаясь с места. Чувство, что где-то снаружи этой белой насквозь комнаты — закат, он покрывает все грехи, растапливая их в ярко-алой крови, наполняя их счастьем или хотя бы меткостью. Ниа смотрит на Келя, но немое «никак» сменяется новым «заинтересованность». Как будто он находится с обратной стороны стекла, непробиваемого и беспричинного; ведь так и ощущаешь все, когда не можешь ни на что повлиять. А закат, кровавый, не смертельно-белый льется у Мелло из глаз, изо рта, из тела. Он… он словно растекается, собираясь так демонстративно умирать. Мелло заливает тишина, она забивает его насмерть и оставляет безоружным. Горит лицо, но нет, нет! в пустоте нельзя чего-то нового! В пустоте он всегда будет сознавать себя холодным. Осязаемым для разочаровывающих взгляд и слух секунд, равномерно калечащих тупыми ударами. Острой болью в голове отдаются только минуты. — Сколько времени? — Михаэль боится смотреть туда сам. Боится даже слышать звонкий, хрипловатый голос, который будто выносит свой вердикт «еще четыре часа и двадцать две минуты». Жизнь — так далеко, так немыслимо и недостижимо. Каплями летят на голову и из головы секунды. Разбивались о пол — и бились снова. — Господи… — это не вздох сожаления, это не попытка вымолить свои грехи у условного божества, которому смотреть на землю — как на муравьиную ферму. (Не нужно, правда?) Это не отреченность, нет. Просто поток усталости. Мелло ничего не понимает. Он говорит — издалека. — Ниа! — сверху словно летят карты. Белые. И написано на них белым. И поэтому они не придают этому значения. Карты разбросаны по белому кафелю, на них нет ничего важного — но и неважного тоже нет. Ведь… ведь они все равно не прочтут. Затопят в крови собственных грехов, похоронят в тучах своего молчания — и закопают в звонкости звука в пустоте. До свидания они уже друг другу не скажут. До свидания осталось в прошлом, когда они только придумали, что кого-то из них действительно настигнет в их общем деле смерть. Смерть… честно говоря, неожиданна и неоправданна. Мелло мог бы выжить, мог бы. Но время учитывает только первое слово в их случае. Передумывать стало поздно с самого начала. Некая грусть прокатывалась, обрушивалась на них в этой комнате всем своим кафельным белым небом. Они замирают, и Ниа чувствует, что у Мелло уже не теплые руки. Он никогда ничего не ожидал наперед, а может, просто не показывал, чтобы ошибки не казались еще обиднее, но почему-то всегда считал, что ладони у Келя теплые. Теплые… Многоточие смотрится воистину красиво, когда в пространстве помещается миллиард таких. Оно безобразно. Оно — ужасающе. Оно будто дает шанс на продолжение, но, блядь, слишком размыто и доверительно. Мелло и Ниа не отпускают к нему свои слова. На подсознательном уровне им всегда было приятно завершаться чем-то цельным. Воздух в комнате, оказывается, тоже холоден, впервые замечают они. И молчат, а может, шепчут что-то невнятное. Ниа испуган. В его глазах на секунду появляется серебристая искорка, а в движениях — непривычная легкость. Не тонкость — необъятность. Волосы, упавшие на его бледное лицо, лезут в глаза и мешают смотреть. Тоже белы. И только Михаэль в черном. Только он не выйдет из этого танца для смелых, позволит вонзить себе в сердце иглу, которую, как ему обещали, стерилизуют перед употреблением. Он молчит, и его молчание противно сливается с атмосферой, с воздухом. Виснет на руках соперника, как будто простирающихся бесконечно. Всю свою былую ненависть он, видать, оставил там, в закате. На Западе. Мелло встает, и бессилие разливается, разрывает его, заставляя ноги дрожать и подкашиваться. Белое вызывает головокружение, он УСТАЛ от всего этого. Он не может больше держаться: чтобы победить здесь, нужна другая природа, другая натура, другой разум и система мышления. Впервые сейчас он осознал, что победы и не могло быть. Ведь (опять же) — предпосылки. Для него судьба изначально была абсолютно другой. А стремления изменить ее привели к концу. Видимо, он продумывался богом впопыхах, раз выстроен так некрасиво, путем отречения от веры, негласного, неосознанного, но совершенно явного. Или это станет очередным грехом, за который его впоследствии можно будет наказать? Это место — край. Начало вечности, из которой кто-то наверняка выберется живым. Выживет Ниа. Мелло — уже мертв. Нэйт прижался пальцами к стеклу — и холод обжег его тьмой. Неизведанностью. Резкой сменой картинки перед глазами. Красивее — контрастом. Это… как будто была зима. Изолировавшая все к черту. Не дающая им дожить свои последние часы спокойно. — Ты еще здесь или уже снова живешь? — Мелло чувствовал, что это — внеземное. Идеально правильное, но такое губительное для всего живого. А Ниа словно приходил сюда за равнодушием, когда оно выливалось за рамки сознания. Привык. А лед, раскаленный в Келе изнутри, рассыпался на куски. Медленно, даже можно сказать: поспешно. Вниз, вниз, вниз! В чье-то страшное логово. — Пожалуйста, скажи мне, что ты не видишь часов, что они… пропали насовсем! — он дрожал и дергался, а Нэйт холодными руками все сжимал его ладони, не давая рукам опуститься. Не давая сдаться его такой далекой душе. Его тело билось об пол, и звук разносился гулко, затихал. Как кукла, падающая на пол, он ничего не мог сделать. Часы совершали удары, и стрелки двигались стремительно, будто ускоряясь. Это выглядело как обряд. Тусклые взгляды, наполненные угасающим в вакууме белым пламенем, рвущимся наружу из нового для пустоты пространства. Вражда истлела мгновенно, как и их мысли, превратившиеся в бессвязные обрывки бессмысленных слов. Крик, звучащий многотысячным эхом, уже стал той привычной тишиной, даже внушавшей им спокойствие и усталость изначально. Ниа не понимал, что делает. Движения, дерганые, рваные, словно поддерживали его дыхание, пустое и сухое без них. Ладони теплели. Что-то горячее пронеслось внутри всего, всей комнаты, заточившей их в себе, и Михаэль закрыл глаза. Его раскаленные веки, подрагивающие и очень светлые, меняли белизну. Она становилась мутной для него, не такой очевидной, а затемненной. Она не струилась, а тянулась. Она проходила сквозь него, и он кричал, зажмурившись. Нэйт смотрел в упор, широко открыв серые глаза. Сталь там, а не белое золото. Безотказная сталь, которая не отступит. Криков почти не было слышно: они не рвали тишину, а сливались с ней воедино. Ниа было горько. Неприятно и по-новому осязаемо — стук часов он тоже ощущал. Видимо, их мысли тоже перемешались, раз они оба не различали, что думают. — Где ты? — Эн просто переставал чувствовать рядом с собой плоть. Он спрашивал с каким-то неизмеримым отчаянием, пытаясь отыскать среди заиндевелых пшеничных волос лицо. Хоть бледное, хоть кровавое, заполненное закатом, но не мог. Судорожно всматривается. Это просто проблеск… Чего? Тут нечему блестеть, это настолько очевидно, что Ривер не верит своим глазам. — Где ты? Не… не играй с этим дымом, Мелло! — он не знал имени своего бывшего соперника, но наизусть понимал это место. Он не успел спросить его об имени или попросту не подумал. Техничность и равнодушие отступали, когда, извиваясь на полу, Михаэль своей рукой стаскивал, сбрасывал с Ниа эту гадкую маску. И Эн сознавал контроль. Каждого подъема интонации до истеричного «припадок». Каждого движения испаряющегося тела. Он молился, чтобы часы, бляди, шли помедленней, чтобы не гнались и не хватались так за жизнь умирающего рядом человека. Еще час, — сообщали хором Ниа и часы. Кель раскрыл глаза и ничего не видящим слепым взглядом следил за стрелками. Они двигались, они наперегонки бежали марафон, били по ушам и горлу, и Мелло, сжимая зубы, рассыпался всё сильнее. — Я хочу встать. Точку ставил он интонацией, будто давая себе надежную опору. Лежа в луже собственных грехов, он не хотел умирать. Стоя на ногах, падая, цепляясь за воздух — но стараться сохранить свою жизнь. — Вставай, я держу. — Дрожал его голос, но руки были выточены из мрамора навеки. Кель не чувствовал ни удивления, ни злобы; поддавался. Белые рукава, белые ладони и пальцы, хватаясь за его синеватые запястья, поднимали. — Сними крестик. — Сказал Ниа, смотря прямо в глаза на еще не рассыпавшемся вдребезги лице. Послушно, но с неестественным остервенением Михаэль порвал цепочку. Податливая и немного звенящая в руке, серебряная, она медленно и постепенно опустилась на белый кафель. — Что с ним? — Мелло стоял напротив Ривера, наблюдая за змеиным танцем цепи. — Я не знаю. Но вижу. Он боялся сказать, что чуял, хоть это и было самой правильной правдой. — Скажи, Ниа, я уже похоронен в том мире? — он начинал понимать сущность этого мерзкого пространство, хозяином которого… был сам Ривер. — Нет. Нет пока. — И теперь он не уверен, будет ли вообще. Выдержит ли он эту горькую тяжесть в душе. — Тогда почему я так близок к смерти? Я, кажется, уже дышу ей… Она пахнет, — он замолчал, — пахнет дымом. Кадильным дымом. И белыми, хотя нет, полупрозрачными облаками. Как будто их размазали по небу и облили водой. И сейчас они, как акварель, растекаются. Блядь. — Он — мертвец. Для бога таковым являлся изначально, как и все остальные, чья судьба так же наспех продумана, а в общем — абсолютно все. Бред в речи Ниа улавливал с трудом, а лица Мелло не видел. Ему страшно и странно смотреть на это предсмертное бессилие, из которого еще льется хриплый, но резкий голос. Он уже не звонкий. Он уже не отскакивает от стен, не приземляется на все поверхности разом. Он замыкается в круг. Темно-бордового цвета, как им обоим кажется. И это бордовое глушится белым. Забивается бесконечностью и безупречностью пустоты. — Скажи что-то. Я не хочу молчать там, где и так уже пусто. — Перед смертью в нем нечто открылось. Надрывное и невероятно далекое от состояния той машины, к которому он стремился. Стук часов рубит по нервам. Мешает думать. — Как думаешь, можно еще изменить приговор? — надежда в его голосе заставила Келя истерично рассмеяться. — Очнись! Нам уже не вернуться. Это очевидно. Выживают те, кому изначально дали победу. Просто так — ни за что. Положили в руки и сказали, мол, это вам. Остальные, я думаю, мучаются всю жизнь, пытаясь понять, что они делают не так. Смешно — да? — слушать, когда не можешь понять, прожить, прочувствовать на себе. Это неприятно, поверь. Это больно — быть вторым. Ладно, если ты третий, ебет не так сильно. Тебе нет дела до первого, до высшего, — он запнулся и поднял взгляд, — а второму… обиднее. Ривер молчит. Хочет по-настоящему вникнуть в слова своего соперника, который теперь… А Эн не знает, слаб ли он. Глубже, правдивее, искреннее говорит он. — Я не смогу понять тебя здесь, Мелло. Я еще не пережил этого. — Ты, — он усмехнулся, — не переживешь. И никто этого не переживает. Темное золото сверкало в его глазах, окончательно потерявших былой голубой оттенок. Михаэль взял его за руку и обернулся на часы. Боже, так мало времени! Так скоро умирать. Заткнуться! Он не уйдет так просто, он клянется, обещает, но ему уже не покинуть пустоту. Тело проживет на сорок пять минут дольше, а душа успеет раствориться в белизне. «Четче шаг!» — говорит Мелло, подходя к часам. — Господи, все так тлеет. Мне кажется, я тоже. Мне кажется, я умираю. И не постепенно. Если через секунду меня не станет (это любой секунды касается, может, и через две другие прошедшей) — я не успею узнать твое имя. — Он искусственно смеется, закатывая бесцветные глаза. — Нэйт Ривер. Можешь убить, все равно не жалко. — Не жалко только тем, кто не знает о приближении смерти. Почувствуешь, что жалко, — готовься. Серьезно, осторожнее, Нэйт. — Он впервые произносит это имя. Настоящее. Не как имя врага, а как имя друга, с которым видишься последние секундочки. — Хочу… — он рассыпался. Его тело стало пеплом, черным-черным, сыпучим и горьким. Его душа — там, в рассвете. А в мире на сорок пять минут для выполнения их обозначенного договора задержится его тело. Похитит Такаду. Пожертвует Мэттом. Даже немножко пожалеет — последние рывки перерезанных нервов. Услышит звук карандаша по бумаге, но не соберется и не застрелит эту мразь. Телу нечего бояться. Тело может просто сдохнуть. И не будет жалко: смерть настала. Смерть забрала Михаэля Келя, а вот Ниа забыл спросить его имя, чтобы тоже как-нибудь его произнести. Чтобы, может, вспомнить его в этом ледяном мире, когда ему останется только прятаться от фанатичных последователей умершего Киры. Победу Мелло ему уже гарантировал. Красивую. Эффектную. К какой сам стремился. Нэйт подходит к пеплу. Некрасивая горсточка умершей души. Столько себя вылившая врагу, давнему ненавистному сопернику. Он боязливо дотронулся. Его руки почти не испачкались. Черное. В этой комнате черными были только стрелки и Мелло, его одежда. Ниа прослеживал какую-то связь, но она, едва-едва светясь где-то сзади, никак не желала становиться очевидной. Белизна начинала давить на него, а он — будто становился Михаэлем Келем. Создатель этого измерения, этой пытки сам терял над ситуацией контроль. Белое пугало, мерещилось и двоилось. Может, — подумал он, забирая цепочку, крестик, карты и пепел с собой, — может, я тоже умираю? Но жалко не было. Все так же нейтрально и неказисто, как было. Возможно, эти ощущения появляются не у всех? Если не знаешь… Ниа прислонился к стене и закашлял. Ему казалось, что нечем дышать. Что он теряет сознание. Но, закрыв глаза и снова открыв, он оказывается в том же времени. Резко встав, он подошел к часам. Не так неспешно, как это в последний раз делал Мелло, а стремительно. Широкий шаг… не был непривычен. Он словно забирал в себя весь пепел, держа его в своих белых ладонях. Подняв левую руку, он замахнулся. Часы так и влекли его. Что, если остановить этих тварей? Остановится ли вместе с ними и время, ведь, Ниа точно уверен, оно исходит отсюда? Он забыл все за секунду. Весь удар, случайно продуманный во время потери сознания, всю стратегию. Злоба, бессильная, но такая яркая, заливала его тело, его мозг — и отдавала приказы. Яростно ударив по стрелкам, он не перестал слышать их стук. Срывая их со стены, ломая на неровные куски, он думал, что оно остановится. Ниа ошибся, бесспорно. Повернувшись назад, он увидел точно такие же часы на стене. А под теми осталась только кромешная белизна. Только бессмертие. Нэйт замолчал и опустел мгновенно. — Мертв, — сказал он, чтобы убедить себя в невозвратности души. Ривер вдруг понял главное: «Я похоронил тебя в своем разуме. Я распланировал твою смерть до деталей, до времени…» Оно пришло незаметно и как бы невзначай. Он даже не находился тогда в этой комнате. Он… он тогда уже победил Киру. Пожалел об этом? Нет еще. Но, он сам знает наверняка, еще будет жалеть. Ниа выходит из комнаты в едва вырисовывающуюся дверь. Все исчезает, но по его велению скоро обязательно появится опять. Он идет безнравственно спокойно, но пепел в его руках не позволяет что-то забыть. Он помнит все прекрасно. Открывая пуленепробиваемую дверь, он садится на пол. Перед ним — множество экранов. И душа, подобранная им прямо на месте смерти, разлетается и испаряется. Нэйт обречен на поражение, Мелло ошибся. А может, он просто не так понял Победу. Идеализировал ее, потому что не мог достичь. Ниа продумывал каждый из этих вариантов, но почему-то всегда убеждался, что Михаэль был прав.

*