Горы Велот

В горах Велот опасно долго оставаться на одном месте — с каждым мгновением риск быть обнаруженными врагами растет. Но не идти через горы нельзя, как и нельзя перейти их, ни разу не остановившись. Горы Велот, кишащие сейчас нордами, равно опасны днем и ночью — и хотя армия переходит частями и по разным тропам, никто не рискует ослушаться приказа хортатора. Никто не остается на месте дольше, чем необходимо, чтобы не падать с ног от голода и смертельной усталости. Шатры не ставят — легко заметить среди камней, а в пещерах просто нет смысла — все ложатся вповалку, почти не раздеваясь и снимая разве что шлемы, у кого они есть. Времени нет на такую роскошь как переодевание — его вообще нет. Как и сил. Когда кто-он-там-по-званию-какая-разница Вивек внезапно притискивается, прижимает к остывшей за ночь каменной стене, смазанно не то кусает, не то целует, Аландро лишь недовольно шипит и касается руками чужой груди, не отталкивая, но заставляя соблюдать границы. О, он бы мог оттолкнуть, с легкостью, он сильнее, но за Вивеком очень нехороший каменный выступ — слишком легко раскроить голову, если неудачно напороться. Аландро не желает такой глупой, ненужной смерти, но Вивек, кажется, понимает все иначе: почти невесомо гладит чужое запястье — правое, левую руку он почти никогда не трогает, будто видит спрятанные гхартоки, — не касается браслетов и тускло мерцающей призрачной кольчуги. Очевидно, не знает, как кольчуга среагирует в этот раз — она то пропускает, никак не ощущаясь, то становится тверже эбена и при касании прошибает молниями и льдом. Нехорошо это все — отдает обреченностью в каждом из известных Аландро значений. Вся эта каменная щель нехорошая, как и горы, как и материк, но Аландро усиленно об этом не думает — как не думает о том, что лучше бы вернуться на родные пустоши и забыть всю войну, точно страшный сон. И Вивека бы забыть — только не получается. — Не время и не место, Векк. Тот останавливается, но не убирает пальцы, не отстраняется, но стремится приблизиться — не дающие это сделать руки не исчезают, и все же едва заметно поддаются. Он мог бы сказать, что другой возможности может и не случиться, что наоборот, сейчас самое время, что никто их не хватится до конца привала, и времени достаточно… он многое мог бы сказать, и Аландро нашел бы что ответить на каждый из возможных аргументов, но Вивек в очередной раз не дает себя просчитать. Он не говорит ничего, только смотрит так, что Аландро почти слышит как трескаются все щиты, как обращаются в пыль остатки здравомыслия. Он не может ответить иначе, чем взглядом на взгляд — и все становится неизбежным. Аландро знает это еще до того, как тени начинают шептать громче и пересчитывать-пересчитывать-пересчитывать. Это почти оглушает — оглушало бы, но сердце Вивека колотится громче. Его мысли Аландро прочитать не может, но здесь и сейчас это не нужно. Вивек целуется голодно, жадно, поспешно — но этого достаточно, чтобы все барьеры и остатки самоконтроля полетели в Обливион. Он прижимает Аландро к стене, неплотно, но так, что сбежать уже не выйдет, чуть царапает короткими ногтями шею, ерошит едва начавшие отрастать волосы на затылке — знает, что так нравится, и это так восхитительно-хорошо, что сопротивляться уже невозможно, даже если бы действительно хотелось. Аландро хватается за цветастый, совсем не индорилльский шарф Вивека, тянет к себе еще ближе, хотя уже некуда, трется о щеку носом, мешая каменную пыль с потом. Вивек продолжает гладить шею, царапать ногтями выступающие позвонки. Ему неудобно одной рукой шарить в поисках завязок, неудобно искать ход под чужую одежду: и в более удачном месте и времени у него выходило через раз и с большим трудом, а сейчас, в небольшом каменном закутке, притиснувшись друг другу так плотно, что призрачная кольчуга проходит сквозь легкий доспех самого Вивека… сейчас это почти невозможно, но он пытается. Воздуха отчаянно не хватает, хотя лаз этот будто продувается всеми ветрами мира. Аландро утыкается лбом в Вивеков наплечник — единственный, разбитому второму так и не нашлось замены — и просто пытается дышать, игнорировать идущую по спине и по всем мелким каналам сладкую дрожь. — Не… ненавижу, сука. — Его хватает только на это, и он даже не пытается казаться убедительным и правдивым. Просто привычка поливать друг друга бранью. Вивек убирает руку — такую восхитительную, такую чуткую, на несколько долгих мгновений прижимает ее к промерзшему камню, а после предательски лезет под ворот, неприятно холодит взмокшую грудь. Это тоже просто привычка. Ему нравится играть на контрастах, и Аландро малодушно радуется что здесь нет снега — в прошлый раз именно снег ему натолкали за шиворот, чтобы «отогревать» стало «интереснее». Вивек сцеловывает злое: «Векк, бля, холодно, отъебись» — игнорирует то, как его тянут за тонкие косички и чувствительно треплют ухо, и наконец находит под только Азура знает каким слоем завязки от штанов. Поножи Аландро почти никогда не носит — не после того, как у него появилась нездешняя, странная кольчуга. Она может защищать и ноги, если хозяин захочет, а привычная, нирновская защита — лишь лишний, совсем не нужный в горах вес. Кажется, в процессе Вивек срывает несколько подвязанных к поясу на удачу-ловкость-скамп-знает-что-еще костей и амулетов, но им на все вокруг настолько плевать, что это остается почти незамеченным. Наверное, если бы мимо пролетал обратившийся в дракона недский чародей, они не заметили бы и его, что там какие-то кочевничьи амулеты… которые, Вивек потом, конечно же, будет заново собирать, ползая по полу задницей кверху — такое уже бывало, раньше, но… после. Не сейчас. Сейчас — горячие руки, сбитое дыхание и чужая магическая кольчуга, покалывающая холодом и электричеством сквозь доспех и теплую северную одежду. Аландро зарывается пальцами в короткую, кажется, заячью, шерсть, касается вечно сбитыми костяшками разгоряченной кожи и тянет на себя за поясницу, хотя куда еще ближе. Его руки почти не дрожат — он легко, куда легче, чем сам Вивек, добирается до возбужденной плоти и ласкает, сильно и хорошо. Нет ни масла, ни мази, ни жира, ничего, но это и не нужно: они слишком давно нормально не мылись, и не смогут еще дольше, впереди долгий переход и неизбежный бой — не время ни для одной из практик пронзания отверстий, да и многие иные способы сейчас нежелательны. Если бы было больше времени, если бы было теплее, если бы они оба были чище — можно было бы долго познавать друг друга, учить и учиться новому… но сейчас надо радоваться тому, что есть. Выбирать не приходится — значит, так тоже хорошо. Аландро жертвует теплую и плотную кочевничью накидку — стягивает сквозь кольчугу и повязывает ее вокруг своих и чужих бедер так, что случайный ветер почти не продувает нежные места. Вивек притирается к чужим бедрам, скользит между ними, касаясь членом члена, но даже не пытается войти иначе, «по-салиачски» — не понаслышке знает, что бывает, если сделать это грязным или без должной подготовки. Аландро дышит ему куда-то в шею и жарко шепчет что-то на своем, но Вивек не понимает что именно: слова любви или грязные ругательства — и то и другое звучит почти неотличимо, когда это говорит Сул. Если постараться, то можно представить, что чуть вспотевшие, крепкие ноги, плотно связанные приспущенными, собравшимися штанами, это горячее и приятное женское лоно, но Вивек не делает этого — и знает что Аландро не представляет подобного тоже. Его член зажат между ними, скользит по свалявшемуся меху одежд и нежной коже Вивека — это тоже можно представить иначе и возвышеннее… Но когда Аландро с Вивеком, он видит только Вивека — и это приятно. И честно. Они слишком давно не были вместе так — чаще дрались, бранились и кусались, но и только, все никак не было времени на большее — и многого сейчас не нужно. Они хорошо изучили друг друга и знают, как вернее всего довести до вершины Башни — и хотя еще многое можно познать, времени на это в самом деле нет. Вивек старается быть тихим, даже когда Аландро вгрызается ему в шею — эхо в пещерах хорошее, и не стоит никого будить. Семя пачкает оголенные бедра Аландро — Вивек не видит, но представляет, как оно течет по линиям неоконченной кочевничьей татуировки, и уже от этого — и обжигающих, но таких далеких воспоминаний — он распаляется еще больше. Сул шепчет что-то среднее между «охуенно», «долбоеб» и «сам стирать будешь» — Вивеку не интересно и вообще плевать, особенно когда чужие теплые пальцы продолжают приятно шарить под одеждой. Он помогает закончить Аландро не без труда — слишком тесно, слишком сложно вывернуть руку так, чтобы было удобно, и при этом не разбить обо что-то локти. Нежно, стараясь не поцарапать сколотым ногтем, ласкает истекающий смазкой член и наверняка ноющие яйца, лижет искусанные губы, обнимает и прижимается, будто стремится врасти — и это слишком похоже на правду. Ему кажется, что призрачная кольчуга уже и так это сделала и тонкие кольца уже ходят где-то под кожей — надо было попросить деактивировать ее раньше — но это кажется каким-то далеким и не особо важным. Аландро изливается в Вивеку руку, пачкает и без того грязную шерстяную одежду, с трудом сдерживает лишние звуки и так сладко сжимает напрягшимися ногами член самого Вивека, что тот возбуждается — не может не возбудиться — снова. Тот замечает это почти сразу и тихо, совсем незло смеется, прикусывает ухо, кажущееся таким непривычным без серег — слишком холодно для металла — и жарко, хрипло шепчет: — О, ты признал, что я охуенный. Вивек лишь вздыхает — и зачем-то закатывает глаза, хотя Аландро в такой позе и такой темноте едва ли это увидит. — Это были мои слова, Ал. Аландро лишь берет его руку — левой рукой, но за наруч, через него можно — и ведет под задравшуюся рубашку, прижимает к своему животу и ведет ниже. — А ты докажи, Векк. Это простая, совсем безыскусная провокация, на которую они оба клюют раз за разом — слишком она заманчивая. До конца привала еще достаточно времени — мало, но хватит для еще одной близости. Они оба знают это — потому и сшибаются снова, целуются голодно, жадно, точно в последний раз. Аландро любит кусаться, но старается делать это нежно — на холоде израненные губы болят почти нестерпимо, а он не хочет причинять лишнюю боль Вивеку. Тот это знает — и ценит, но никогда не подает вида. — Докажу. — Глаза Вивека кажутся черными — зрачок слишком расширенный из-за темноты и удовольствия, от радужки остается лишь тонкая золотая полоска — он разгорячен и растрепан, но сам Аландро выглядит не лучше. Где-то на краю сознания еще шелестит назойливый голос, призывающий быстро прекратить все и идти спать пока есть возможность, но никто его не слушает. Вивек доказывает — вдумчиво и медленно — хотя доказывать на деле ничего и не нужно. И это — куда лучше нервного, зыбкого сна, полного кошмаров и дурных знаков.