Homo homini lupus est

Князь сидел на своём троне и медленно поглаживал по голове одного из своих любимых охотничьих псов. Он с нетерпением ждал доклада свахи, и, когда она с довольной улыбкой вошла в тронный зал, Олег понял, что дела обстоят неплохо. — Что хорошего ты мне скажешь, Доротея? Понравился ли нашему чужеземному гостю мой щедрый подарок? Доротея поклонилась в пол князю, звякнув тяжёлыми бусами, и заговорила: — Княже, господин Ивар доволен, выбранная девица пришлась ему по нраву. Я всё видела в замочную скважину и прекрасно слышала страстные стоны, правда, стеснялись только оба поначалу, я уж переживать начала. Эта девчонка сумела доставить удовольствие северянину, не опозорила. — Значит, спасла свою шкуру, — двояко хмыкнул Олег, с хитрецой глядя на Дору, и непонятно было женщине, о ком именно так сказал князь — о ней или о девке, — потом приведёшь её ко мне утром, награжу её кое-каким золотишком, каменьев пару дам, меховую накидку да верну обратно, откуда её взяли. Заслужила. Теперь Ивар Бескостный знает, насколько хороши наши русские девушки, и насколько я щедрый. Молодец, Доротея! А теперь веди в мои покои одну из девок, предназначенных мне: и мне охота потешиться, от дум тяжелых отвлечься. — Рада стараться, князюшка, — улыбнулась женщина, вновь низко поклонившись и мелодично брякнув бусами. Разогнувшись, сваха поспешила в горницу, где ожидали своего рокового часа две другие девицы. Уже подходя ближе, Доротея услышала громкий надрывный плач, и тут же нахмурилась: так и не угомонилась та синеокая девчонка, которая сразу не захотела делить ложе с князем добровольно. «Ну, я сейчас ей устрою, гадине этакой! Ишь ты, простушка селянская, а носом крутит, к князю не хочет!» — Что тут за вой, кто помер, кого хороним? — насупив соболиные брови, громко вопросила входящая в горницу Доротея. При виде свахи Мира заплакала ещё горше, и, не помня себя от страха перед своей горькой, как полынь, участью, бросилась в ноги Доре: — Помилуй, матушка Доротея, не отдавай меня князю, не хочу, не хочу я вот так, ой, не губи! — Как «вот так»? — брезгливо подобрала подол Доротея, одновременно борясь с подступающей предательской жалостью к молоденькой девчонке. — Дура ты, Мирослава, да тебе честь великая оказана: шутка ли, дело какое — самого князя ублажать! Да за такое тут некоторые девицы убивали друг дружку, а ты носом воротишь, воешь, будто на похоронах… — Меня здесь хоронят, — опустив голову, проговорила Мира и отодвинулась от свахи, — мои здесь похороны. Я по большой любви хотела с любимым человеком, а не вот так… — Глупости всё это, блажь да ложь! Твоя подружка варвару этому угодила да ещё сама на него набросилась, так неужели ты для родного князя не расстараешься? — прикрикнула на синеглазую Доротея. Схватив девушку за руку, она потащила её умываться ледяной ключевой водой, чтобы стереть следы горьких девичьих слёз. — Какая уж тут любовь, прости меня, Господи! Угодишь князю — он тебе монет даст, и платье красивое, может, самоцветов ещё и шубку меховую. Не обидит. А если что не так будет, то живьём шкуру с тебя спустит, не любит он непослушания и непокорности. Властолюбец во всём наш сокол свет-Олег… И вспомнилось самой Доротее, как и она, будучи ещё юной и хрупкой девушкой Дорушкой, мечтавшей о большой и чистой любви, о семье с работящим и любящим мужем да о детишках, была насильно отдана местному барину на потеху против её воли. И также и её увещевала местная бабка: мол, какая там любовь, выкинь глупости из головы да ноги для барина раздвинь… Доротея отогнала непрошенные, болезненные воспоминания о собственном погубленном девичестве и принялась энергично умывать заплаканное лицо Мирославы. Затем, расчесав её слегка волнистые высохшие волосы частым гребнем, украшенным причудливым узором из бирюзы, оправила на ней белую льняную сорочку, и, как-то по-матерински поцеловав в лоб, будто благословляя, повела к покоям князя. Князь уже ожидал первую девицу, разлёгшись на широком ложе в одних штанах. Сначала он хотел приказать Доротее, чтобы та сразу обеих привела, но потом передумал: неопытные перепугаться могут, смутиться и всё испортилось бы. Дверь распахнулась, и Дора легонько втолкнула в покои хрупкую девичью фигурку в длинной белой сорочке до пят. Князь хмыкнул, глядя на девушку. Та, в свою очередь, обернулась к правителю, и Олег увидел заплаканное, бледное личико, обрамлённое светлыми волнистыми волосами. Настроение князя чуть ухудшилось — на сантименты в таких делах он не был настроен, и в воздухе повисло напряжение. — Кто ж обидел тебя, красна девица? — вопросил Олег с нарочитой заботой в голосе. Мира вздрогнула от звука его голоса — он прозвучал резко, непривычно, и синеглазка затравленно посмотрела на мужчину. Князь легко поднялся с кровати и медленно, как хищник, уверенный в том, что добыча уже никуда не денется, подошёл к дрожащей Мирославе. — Как зовут тебя? — задал следующий вопрос Олег. — Мирослава, — всхлипнув, ответила девушка, едва сдерживаясь, чтобы не разреветься. Князь взял её за подбородок и насильно поднял её голову. Мира зажмурилась. — В глаза мне смотри, девка, — сквозь зубы прорычал Олег, — в глаза! Боишься меня? Правильно, должна бояться, я князь твой, я твой господин, я твой бог, и ты должна подчиняться мне! Мирослава распахнула глаза и встретилась с тёмными, как ночь, как лесное озеро осенью, глазами князя. Тот, чувствуя свою власть над этой девицей, и свою непоколебимую безнаказанность и вседозволенность, грубо притянул к себе Миру и впился в её дрожащие губы подавляющим волю поцелуем. Неосознанно синеокая упёрлась в широкую грудь мужчины ладошками и попыталась оттолкнуть его от себя. Этот непроизвольный жест самозащиты вывел Олега из себя. Словно бес вселился в князя. Олег, горящими от гнева очами, посмотрел на побледневшую, как свежевыбеленное полотно, девушку, и, сильно выкрутив ей тонкую руку, потащил к кровати. — Не надо! — закричала Мирослава в ужасе, но широкая мужская ладонь больно обожгла её лицо хлёсткой пощёчиной. Олег завалил девушку на ложе, придавив своим немаленьким весом. — Ты ещё князю указывать да перечить будешь? А не возомнила ли ты себя бессмертной, грязная безродная девка? Сомневаюсь я в этом, и сейчас докажу это тебе! — голос князя невидимым лезвием пронзил трепещущее сердечко Миры. Назад пути уже не было — не по доброй воле она князю отдаётся, а силой князь берёт своё, и, наверное, было бы всё-таки разумнее отдаться самой, как этой сделала её зеленоглазая подруга для чужеземного гостя княжеского, а не вот так, по-звериному. Мира уже не скрывала своих слёз, рекой льющихся по щекам; Олега раздражали её всхлипы, и, не выдержав, он опять залепил девушке пощёчину. Мира вскрикнула и прижала ладошку к запылавшей щеке, но Олег убрал её руку. — Ты не должна всхлипывать, девчонка, если хочешь продлить своё жалкое существование. — С этими словами князь силой развёл её ноги и вклинился между ними. Мира почувствовала, как ей в промежность упирается возбуждённый и твёрдый мужской орган, и она тут же стыдливо покраснела и попыталась отодвинуться. Олег осклабился, и, одной рукой жёстко сжав плечо синеглазой, другой направил стоявший колом член в девственное лоно девушки. — Не надо, — вновь взмолилась Мира и тут же пронзительно вскрикнула от боли, когда пульсирующий орган преодолел преграду и вошёл в её лоно, распирая его изнутри. Во рту появился привкус крови — Мира прокусила себе щеку. Внутренний бесовской зверь князя довольно заурчал, наконец получив желаемое; Олег, заставляя Миру смотреть ему в глаза, начал двигаться в её теле, совсем не заботясь о том, что девушке очень больно и она не была подготовлена. Сейчас Мирослава была лишь инструментом для удовлетворения потребности, и князь, двигаясь в ней быстро, входя на всю длину, словно вымещал злобу на то, что эта красавица отказалась отдаться ему добровольно. — Не захотела полюбовно князя порадовать — так получай теперь то, что заслужила, — жарко выдохнул на ухо Мире с погасшим взором ухмыляющийся князь, — и моли бога, чтобы в живых я тебя оставил за твою строптивость, глупая девка. Не знатного ты роду, чтобы так себя вести да ломаться. Я и не таких ломал гордых. Потом, когда сечь тебя на конюшне розгами будут да нежную кожу твою плетьми пороть, попомнишь эти слова, Мирослава, да только поздно будет…