Лемниската

Леди отчаянно верила, что после одного выстрела, направленного в чужой висок, она больше не будет плакать. Верила, что её слёзы кончились там, у мертвого тела Аркхэма – её отца – и что с его смертью она отсекла свою главную слабость. Как глупо, в насмешке шипела про себя она, чувствуя, что сдерживать плач в сужающемся горле становится невыносимо больно и трудно. Судорога бьёт по сердцу, и она нервно выдыхает, ослепленная пеленой слёз. Сильная, ага, как же. Безродная, брошенная, одинокая. Эти эпитеты в свой адрес ещё ночь назад Леди была готова принимать с гордо поднятой головой и ехидной ухмылкой – тем ли хотели её оскорбить? Тем ли хотели причинить боль? Смешно, но больно действительно было – теперь, когда твоё прошлое так грубо ампутировано, когда твоё имя – едва ли не животная кличка первого попавшегося демона. Леди, смеётся над собой девушка, когда прозвище обжигает ей горло и не хватает воздуха произнести его громче, Леди, глумливо повторяет она себе, напоминая, как глупо это звучит. Смешно, что она даже имя своё осознать не в силах. Смешно, и, если честно, страшно. Она ведь больше не Мэри. Мэри умерла тогда, когда её мать, на которую она была так сильно, до гордости в сердце похожей, на которую она ценой всего мечтала равняться и быть ею ещё больше любимой – казалось, что пределу нет всегда нужной любви, которую она дарила, забывая обо всём на свете – умерла смертью животного, за рога заведённого на забой. Мэри больше не вырастет с тех пор, не станет копией матери, с которой её все так и норовили сравнить. Ту Мэри с матерью зверски убил её отец, решивший, что смеет покушаться на жизнь их обеих, что разрушитель превзойдёт созидателя. Но ведь и его Мэри любила, правда любила, и это убило её дважды, но одной и той же стрелой. И нет её больше, этой простодушной и жадной на родительскую ласку Мэри. А кто тогда есть? Кто она есть? Слёзы выжигают в горле кровавые борозды, словно от химического ожога, а челюсти ноют от давления зашедших желваков. Она не знала, чей ком в горле мешал ей дышать, чьи пальцы от впившихся в них ногтей так болели, кому смеет принадлежать эта боль. Неизвестность страшит больше всех, и сейчас она заполонила всю её оболочку, всё её тело, разум и душу. Нет больше Мэри – так почему её сердце всё ещё бьётся, калеча грудную клетку, почему так противно и больно, если душа умерла, а тело – ещё нет? Но ведь она больше не может. Не может так истязаться над полуживым нутром, когда твоё тело мертво, но не гниёт. На этой войне сгорели все, но только ей, свидетельнице ужасающей вереницы смертей горячо любимых, довелось остаться на грани мира живых и мертвых, в которой она потерялась, в которой находится нельзя, но она есть, с побитым сердцем и в целой коже. В целой, шептала она, со стыда спрятав голову от темноты в коленях. Она не человек, не демон, не существо и не скот. Просто материя, которая хотела бы вернуть себе то, что отделяет неживое от живого, но нельзя. Теперь ничего нельзя. В бессилии Леди не замечает, что есть кто-то в комнате тоже, и этот кто-то стоял слишком близко. Услышал. Проснулся. Она не дала ему и слова произнести. — Уходи, — обнажая зубы в оскале выдохнула она, боясь лишний раз дрогнуть к голосе. Очевидно, что плачет, скукожившись в жалкий силуэт в углу комнаты, безоружная и такая маленькая. Леди хотелось застрелиться от собственной беспомощности, хоть знала, что Данте, тому самому демону и автору клички, дела нет до её жизни или смерти, нет дела до того, больно ей или нет – тогда в чём смысл это менять? Но она лишь горбилась сильнее, каждой клеточкой тела молясь, что он уйдёт и просто оставит её, а потом и она молча исчезнет. Идиотской была идея оставаться у него, бичевала себя мысленно Леди. Возвращаться домой после стычки с демонами было слишком холодно и поздно, она молча, без просьб и пожеланий сладкого сна осталась у него ночевать. Видимо, и он устал тоже, оставив девушку и не бросив ей в адрес пару-тройку глупых шуток. Он уже спустился с лестницы, стоял над ней, теперь казавшийся неестественно высоким, и Леди до жжения в ногах захотелось встать и уйти, хотя то было бы словно хлесткая пощечина самой себе; но глаза, с которыми пришлось встретиться взглядом, на момент остановили её. Даже в ночном полумраке сверкала их кристальная голубизна, сейчас сквозившая холодом и бьющая прямо в голову – он не смотрел никуда, кроме её лица, и взгляд его был пронзительным, будто бы осознающим. Даже Леди почувствовала свой ответный мороз, с которым она смотрела исподлобья, будто проклиная. Опять, Данте не испугался, и это задним числом злило. Ещё с момента их первой встречи он её раздражал до зуда под ногтями от жажды выцарапать его смазливое лицо. Он постоянно лезет не в своё дело. Особенно сейчас, так и нарывается на крики и истерику, от которой под кожей бурлит, но сейчас ничего не происходит. Кости ломило так сильно от безудержного плача, который не прекращался до сих пор, что даже шикнуть на него, чтобы прогнать уже увереннее, воздуха попусту не хватало. — Что случилось?.. — волна отвращения прокатилась по всему телу, и непонятно, от новой клички или себя в её образе. — Уйди! — сдавленно, но уже громче сказала она, насупив брови в замёрзлой ярости. Данте сделался ближе, опустившись, стоя согнувшись в колене и оказался на одном уровне с Леди. — Леди, — его голос бьёт в ухо, и что-то в этом отрезвляющем «Леди» будто сломало ей хребет. Она не выдержала: скомкав ткань на рукавах, она уронила голову в колени и, содрогаясь, начала откровенно и беззащитно рыдать. — Я не Леди, — её голос грубо сломала боль, в судорогах пронзавшая грудину, — меня… Меня зовут Мэри, понимаешь? М-меня так назвал отец, мать, у меня… У меня семья, Д-данте, у меня была семья… Слова лились кровью из смертельной раны, гнилью из порвавшегося волдыря. Это походило на бред сумасшедшего, последними отголосками сознания понимала про себя Леди, усмехнувшись уже вслух, но лишь на мгновение. Затем она снова заплакала, уронив голову на так внезапно оказавшееся рядом плечо. Он едва успел податься вперёд, схватив её за трясущиеся плечи, словно та была фарфором, в один удар расколовшийся, но ещё безнадежно держащий форму. Почему он так волнуется? Почему он всегда – и только он – придаёт ей такое значение? Она устала искать причины, устала думать, что человеческая жестокость и добродетель подчинены логике. Устала воздвигать «нерушимые» стены, в которых всегда будет тот кирпич, что приведет к очередному коллапсу. Устала начинать каждый день с войны. — … Меня зовут – звали Мэри, понимаешь? Мои родители… Данте, у тебя были родители?.. — чужая, чужая, чужая рука проводит по её спине, прижимая сильнее к груди, что пахла одеколоном и клубничным сиропом – почему-то от этого запаха сделалось легче, — У тебя были родители… Это они назвали тебя так, Данте, да? Ты говорил… Ты говорил, что твоя семья… — Да, — его голос – такой тихий, но в то же время проклятый быть услышанным всем миром – заставил девушку замолчать в мужских руках, в которых она безвольно мякла, уже не в силах держать спину ровно. От его непривычно ровного голоса истерика начинает тихо, бесшумно отступать, впрочем, всё ещё наступая на пятки, угрожая нахлынуть при малейшем толчке с новой, уже летальной, силой. Судорожно вдохнув побольше воздуха, в болезненном трепете она прижимает его так, будто его вот-вот отберут, в один миг оказавшимся самым важным, самым живым и настоящим на этой планете. Горячей щекой она прижимается к его шее, обхватывает руками и ставит подбородок ему на ключицу, пока его руки крепко, но до новых слёз мягко тянут к себе за спину и затылок, проводят по неровно состриженным волосам, с той святой нежностью, которую Леди давно успела забыть. Он рядом, он здесь, держит её, чтобы та не упала, и она больше не падает, и свято верит, что больше никогда не упадёт. — Мэри больше нет… – повторяет Леди свою мантру, прикрывая глаза рядом покрытых холодной влагой ресниц, — а я... — Леди, — Данте посмотрел на неё, — Ты… До черта злая и вредная Леди, а заодно самая опасная охотница в этой комнате, — она слышала, как его голос изменился от улыбки, — жадина ещё та, но просто адски милая, а потому… может, я тебя ещё потерплю. — …Обещаешь? — переспросила Леди, не в силах злиться или таить усмешку, от которой даже сквозь мокрые глаза нельзя было не улыбаться. — А как иначе? — спокойно и невозмутимо заверяет он. Тут Леди поняла, что даже разбитое сердце способно любить.