***
Возвращаясь с могилы друга, я как обычно был погружен в свои мысли, и поэтому мрачен. Вдруг под ногами я разглядел нежно голубой лепесток василька. Еще больше стало мое удивление, когда, подняв глаза, увидел растение, отдаленно напоминавшее шиповник, на котором вместе с колючками красовались небесные цветки, с любовью глядевшие на меня. В этот самый момент нахлынуло еще большее чувство скорби, а с ним и какие-то необъяснимые нежность, тепло и покой. Я потом еще долго стоял и любовался этим кустом шиповника, покрытым белоснежным снегом и рассказывающим мне свою историю.***
Как долго мы здесь? Как долго мы дышим этим воздухом? Как долго мы умираем от того, что должно нас спасать?.. И ровно столько, сколько стоят киты на черепахе и держат на своих спинах наш мир, мы, абсолютно слабые и совершенно беспомощные, пытаемся стать счастливыми. Ища счастье в деталях, в мелочах, в других людях, яро верим в возможность полного спокойствия, находясь радом с любимыми.***
– Чего ты там возишься? Опоздать хочешь?– кричал мальчуган своему соседу через забор, весело размахивая новеньким школьным ранцем. – Сам ты опаздываешь. Отстань! – доносился детский крик с другой стороны забора. – Без меня иди, если ты такой послушный и не любишь прогуливать, – сосед изо всех сил старался скрыть обиду за грубыми фразами. – Не-а! Без тебя я никуда не пойду. Хватит обижаться и пошевеливайся! – голос Дазая был весел и в нем [в голосе] чувствовались нотки нетерпеливости. – Да выхожу я, не кричи,– показался силуэт маленького ребенка в кепке из-за ворот. – Ну наконец-то! Вечно тебя ждать приходится,– второй только недовольно цыкнул в ответ. – Не сердись. Я очень рад тебя видеть, Чуя! Ты же опять на все лето уехал с родителями и оставил меня здесь одного. Мальчикам была свойственна такая манера общения, при которой никто никогда не мог понять, в каких они отношениях.***
Этот русый мальчуган уже в начальной школе читал сверстников, как раскрытые книги. Они [дети] ему были не интересны: каждый их следующий шаг и слово были понятны, банальны, скучны, в конце концов. Но соседский мальчик, не расстающийся с кепкой и вечно хмурившийся, не давал покоя, манил одним своим существованием. Для ребенка было высший наслаждением наблюдать за другом: за его действиями, словами, мыслями – будоражили его воображение любые детские шалости и проказы, порой пугавшие других детей, но так веселившие наших героев. Любитель кепок тоже был не так прост. Не чувствовавший себя частью социума и чаще одинокий, он наконец нашел того, кто смог оценить его злобного гения, что так отчаянно пытается стать частью целого. Мальчику было интересно это общение, ведь он нашел родственную душу, безумно на него похожую, человека, который заставляет смеяться и не думать. Просто не думать ни о чем.***
И так прошла детская пора друзей. Беззаботное время, когда на уме только машинки, салочки и крепкая мужская дружба, которая, казалось, никогда не прервется, никогда не оставит снова в одиночестве. В один из таких учебных дней Осаму опять зашел за своим соседом, прокручивая в голове очередную шутку про рост, но заметил, что свет в окнах не горит, из-за ворот не доносятся смешные и нелепые детские ругательства по поводу незавязывающихся шнурков, а холодный, северный ветер заставляет дрожать не то от холода, не то от предчувствия чего-то ужасного. Именно в это хмурое зимнее утро разорвалась самая прочная, на первый взгляд, нить, соединяющая два так горячо бьющихся сердца.***
Годы шли, боль утихала. Слезы не резали глаза и не кололи сердце, жить становилось все легче, ну, а лица и смех забывались. Средняя школа подарила обоим море прекрасных воспоминаний об этой поре и об одноклассниках, товарищах, но никак не о друзьях, ведь их не было... В седьмом классе оставшийся в городе друг - Осаму - почувствовал, что сердце почему-то все еще разрывается на части при взгляде за соседний дом. Понимая, что не помнит милых черт друга, и боясь этого, мальчик находит себе хобби, которое еще много лет скрывает ото всех, закрываясь в себе еще больше. Да и какому сорванцу захочется, чтобы все знали о его небольшом садике на балконе, таком любимом и дающем надежду на что-то светлое в будущем, напоминающем о самом замечательном и таком недоступном сейчас человеке. Помня одни небесного цвета глаза, школьнику только и остается, что выращивать васильки, что так часто поют о любви и о верности, о надежде на великое счастье. Второй же друг, Чуя Накахара, внезапно пропавший и не оставивший ни единого письма, ни адреса, ни телефона, вовсе забывает про товарища и про то, почему он теперь так часто плачет, глядя на гуляющих вместе и улыбающихся детей. Внутри мальчика растут и слабость, и гнев. Узнавая этот мир и его порядки, отношение окружающих людей друг к другу, такой маленький и точно хрупкий ребенок решает спрятаться ото всех, надевая маску грубого, бессердечного и гневного человека. Его родители и подумать не могли, что превратили внезапным переездом собственное чадо в маленького дьявола, что желает смерти всем днем и что так тихо плачет ночами, все сильнее ненавидя себя и мир. Никому из бывших друзей не мил этот свет, никто из них не запомнил хорошенько друг друга, оба зациклились на своей боли и мести человечеству за то, что не могут быть счастливы. Счастливы вместе.***
– Хей, Дазай, ты решил ограбить больницу и вынести оттуда все бинты? Или сегодня Хэллоуин, а ты у нас Тутанхамон? – эти шутки уже не раздражали и не задевали юношу, шедшего к своей аудитории на очередную лекцию. Первый семестр представлял из себя только нудные пары и нудных преподавателей, что-то монотонно рассказывающих в течение половины дня и плевать хотевших на заинтересованность к их предмету, хотя бы на первом курсе. – А ты как всегда прав! Вечером иду на свидание с Клеопатрой, – отшучиваться в ответ стало привычкой, но вместо аудитории парень заворачивает в туалет и в кабинке начинает судорожно разматывать бинты на левой руке, чувствуя внезапное адское жжение на месте появления новой татуировки, – черт! Почему они стали появляться все чаще?! – недоумевание и гнев – все, что Дазай чувствовал последнюю неделю. Так, терпя ужасный дискомфорт, и не в силах сосредоточиться на словах учителя, Осаму покидает аудиторию и, задрав голову назад и о чем-то задумавшись, идет к выходу из университета. – Блять! – вдруг слышит студент где-то снизу, чувствуя, как что-то врезалось в его живот. – Смотри куда прешь, жираф!– все еще пульсировала злобная аура снизу. На сколько велико было удивление Осаму, когда он, опустив голову, увидел перед собой паренька примерно его возраста, но при этом совсем небольшого роста и с неестественно рыжими волосами. – Эм... – все, что смог выдавить из себя удивленный Дазай, получив в ответ лишь возмущенное цыканье. Конечно же, Осаму не мог оставить без внимания эту рыжую персону и в тот же день выяснил, что это такой же первокурсник как и он, но с другого факультета. Друзей не имеет в силу своего "замечательного" характера, и некоторые девушки даже завидуют его голубым глазам, похожим на море в ясную погоду. Больше ничем не примечательный юноша сумел зацепить Дазая, не прикладывая к этому никаких усилий и даже не обращая на Осаму внимания. Первые попытки "жирафа" завязать разговор заканчивались либо ором и ругательствами, либо ором и ругательствами. Рыжий первокурсник не понимал, что от него хотел долговязый, раз так прицепился. Его по началу вся эта ситуация ужасно раздражала. Все больше и больше бесило излишнее внимание, глупые и нелепые приветствия, пустые несвязные разговоры и длинные тонкие пальцы, пытающиеся почему-то вечно дотронуться до него. Так пролетела пара беззаботных недель, пока наш неумолимо грубый и злой студент не вывалился из-за двери аудитории, прикрывая рот рукой и ужасно сильно кашляя. Кое-как дойдя до туалета и взглянув на себя в зеркало, юноша обнаружил, что у него идет кровь горлом, все руки и лицо красные и рот весь в порезах. Пока парень умывался, приступы кашля настигали еще пару раз, пачкая раковину не только кровью, но и чем-то, напоминающим шипы. Невозможно было все это смыть, ведь каждое прикосновение к иголкам отдавалось невыносимой болью. Все дело в том, что несчастный каждый месяц отбеливал свою кожу, дабы скрыть светлые шрамы от постоянно сводимых татуировок, которые стали появляться все чаще и чаще, заставляя тратить огромную сумму денег и переносить ужасные боли. Рыжий ведь не дурак, чтобы бинтовать себя, как мумию, и провоцировать любопытных и шутников-остряков. А каким было бы его удивление, если бы он узнал, что человек, успевший уже стать для него злейшим врагом, мучается от таких же симптомов, прямо сейчас пачкая кровью и голубыми лепестками раковину в туалете на этаж ниже.***
Осаму, не отличавшийся особой социальностью, все же сумел расположить к себе однокурсников и даже преподавателей. Студенческая жизнь на первых парах казалась ему чем-то легким, абсолютно новым, а главное, отвлекающим от собственных мыслей. Прежде незнакомые лица становились все роднее, а лекции и пары все длиннее и нуднее. Небольшой садик на балконе, несмотря на все изменения в жизни, не оставался без внимания: каждое утро небесные цветки слышали этот мягкий сонный голос, приятно доносивший до них "с добрым утром, родные", а вечерами "сладких снов... я никогда про вас не забуду". Но к растениям ли обращался юноша? Именно их ли он клялся вечно помнить и оберегать? Увы... Всем в этой маленькой комнатушке было известно, к кому именно обращался Дазай, даже во сне взывая к призракам прошлого. Сейчас же побежденный и обескураженный он давился своими чувствами, заставляющими так сильно кашлять и ,буквально, изнутри разрываться на части. Всю последнюю неделю сна не было ни в одном глазу, и мысли копошились в голове, как в муравейнике, заставляя все четче и яснее воспроизводить образ того коротышки, что так забавно злится и машет руками. Почему-то каждая морщинка на хмуром лице, каждый жест и даже походка, вызывали у Осаму целую палитру чувств, начиная от любопытства и заканчивая влечением. Никто и подумать не мог, что эти глаза, прекраснее и голубее которых нет, врежутся в память, теперь так маня и одновременно преследуя.***
– И ты здесь, Чуя-кун? Какая встреча! – радостно крикнул Дазай, спускаясь по лестнице на первый этаж и видя перед собой Накахару. – О Зайка-Дазайка! Не думал, что такая паинька способна повторить прогул в первый же семестр, – зло улыбаясь, процедил сквозь зубы Чуя, при этом раздражаясь все сильнее с каждым словом. – Твои обзывательства уже так не будоражат меня, как прежде,– с досадой проронил "жираф", – где твоя харизма и острый ум, что ты так рьяно демонстрировал на днях? – А по ебалу с мусорского прикладу? – сил только и оставались, что на пустые угрозы и оскорбления. – Ай-ай-ай, как грубо. Заткнуть бы твой милый ротик... – тут Осаму запнулся и притих. – А ты попробуй! В сторону позади идущего был брошен страшный взгляд. А через минуту грубияна уж и след простыл. Сердце у обоих колотилось слишком быстро и заглушало все посторонние звуки. Мысли путались, воздуха не хватало, и кашель становился все сильнее. Это было невыносимо! В добавок все тело зудило от татуировок, появляющихся, словно с конвейера. Моральное давление было слишком велико, медленно, но верно уничтожая влюбленных изнутри. Оба понимали, что так дальше продолжаться просто не может, к тому же болезнь начала пускать свои корни, опутывая ими легкие, ребра, сердце…***
– Не спишь? – пропиликало сообщение в телефоне. – Какого черта?! Третий час ночи, блять… Нет, не сплю. А ты? – пришел ответ через минуту, а потом еще через две. – Как видишь, тоже нет. Казалось, на этом все и закончится. – Так чего ты хотел? – телефон проснулся снова. – Ну, эм... Спросить... – приходили слова по отдельности, – как день прошел? – Ты серьезно?.. В долбанные два часа ночи тебя интересует именно это?! – по ощущениям, вся злая аура Чуи передалась с этим сообщением, – я спать. – Спокойной ночи тогда. – Ага... До завтра. Следующий день прошел тихо и быстро. Только запомнился обоим усилившимся кашлем и еще более рвущим душу, таким непонятным одиночеством. Наполняя обоих, любовь множилась и пускала корни повсюду: в легкие, в голову, в сердце – не оставляя выбора и гоня вперёд, параллельно душа и целуя так нежно. Осаму, все еще не понимавший что к чему, уже не только ночами забивал голову пустыми рассуждениями. Больнее давалось сравнение, взвешивание настоящего и прошлого, которое было так ему дорого. И спустя много лет, боясь разорвать ту тончайшую, уже даже не существующую нить, Дазай упорно не отпускал забытые глаза. Сердце рвало и метало само себя, не давало спокойно вздохнуть и минуты, безустали скулило, ныло, выло, болело и гасло. Единственным угольком в нем сейчас, не желающим расставаться с пожаром, являлся Чуя Накахара. Тот самый славный Чуя, прячущий за маской своего бешенства огромное сердце. Представьте, и даже рыжий, неукротимый, раззадоренный дракон Накахара умел любить и ценить, пусть уже почти забытое, но слишком дорогое, прошлое, почему-то уступающее теперь настоящему и такому желанному будущему. Сегодня юноша отчаянно пытался второй раз в жизни убить и похоронить в своем сердце любимого и дорогого человека. Чуя считал, что нет смысла бороться с кажущейся невзаимностью, в которой, однако, периодически очень сомневался. А основным мотиватором была неуверенность в себе. (Да, да, вам не показалось! Настолько была прочная и толстая маска, что порой сам парень верил ей). Из-за страхов и комплексов, из-за все еще не утихшей старой боли студент таил и растил в себе чувства, что теперь так сильно обжигают его сердце и больно колят легкие. Обоим в восемнадцать лет пришлось начать новую жизнь, белые листы для которой вырывали из другой, еще не законченной тетради.***
Уже первый семестр и экзамены позади. Начались запоздалые зимние каникулы. Впервые за долгое время выпало много снега, и каждый шаг теперь эхом разлетался по улицам, превращая город в оркестр. – Алло, это Осаму,– прозвучал сонный голос на другом конце трубки. – Какого черта ты спишь? – ревел Накахара в телефон. – А, что произошло? Который час? – вдруг запаниковал Дазай. – Самое время для подъема, сонная красавица! – Только восемь часов утра, черт возьми! Какого лешего ты творишь?– кажется, шатен разозлился не на шутку.– Ты будишь меня в мой законный выходной день без какой либо на то причины, так еще и издеваться вздумал?! – Остынь, капризуля. И почему это сразу «без причины»?– все еще забавлялся Чуя. – Ну… – То есть ты хочешь сказать, что не заинтересован в нашем общении? Тут Дазай притих у телефона: внутри у него что-то ёкнуло и ком подступил к горлу. Пауза эта, казалось, длилась вечность, и молчание становилось все невыносимее. – Ты чего там притих? Язык проглотил что ли?– Накахара становился все нетерпеливее. – Да пошел ты!– и Осаму положил трубку. Что это было? Почему вдруг так тесно в груди – хочется смеяться и выть одновременно? Кто бы мог подумать, что такая небольшая капля внимания способна зажечь такую палитру чувств в душе бедного паренька. Но Дазай пока этого не понимал или не хотел понять: просто принять тот факт, что он давно уже зависит от этого маленького рыжего засранца, который почему-то не дает ему покоя теперь по собственной воле. – Алло, да,– придерживая трубку ухом, отвечал Чуя и параллельно что-то стряпал на кухне. – Привет… Еще раз,– неуверенный голос Дазая отозвался в телефоне. – А,– протянул Накахара,– наша соня соизволила сама позвонить! Какая прелесть!– не скрывал уже свое ликование рыжий. – Чему ты так вечно радуешься? И вообще… это ты меня разбудил, и ты должен извиняться, а не я! – Как скажешь, дорогуша. – И давай без всех этих твоих шуточек,– Осаму сам себя вогнал в краску, и еще сильнее затушевался,– меня это дело напрягает… – Да, хорошо, как скажешь,– скучать Чуе точно не приходится сейчас.– Странный ты: первый приставать начал, а сейчас, когда «добыча» сама идет в руки, даешь заднюю. Не понимаю я этого – очень уж хочется узнать, что творится в твоей голове. – Смотрите, разговорчивый какой,– наконец улыбнулся брюнет.– Я, может быть, когда-нибудь расскажу тебе это, а пока можешь наслаждаться моей компанией. Этот неожиданный разговор затянулся до самого вечера, приятно удивив обоих. На протяжении всех каникул студенты созванивались, часами висели на телефоне, а главное, наслаждались каждым моментом, проведенным «вместе». Несмотря на такую близкую связь, оба все равно мучились из-за болезни, которая превращала их тела в свои прекрасный сад - сад, что бережно хранил в себе всю боль и пустоту. Чем ближе становилось их общение, тем сильнее они страдали: физическая боль становилась все невыносимее, и кашель разъедал легкие и горло, не давая спокойно дышать. Мысли также заполняли только муки. Все их существо медленно, но верно переставало бороться с этим, отдавая в лапы цветов свою судьбу. Телефонные разговоры обычно заканчивались неистовым кашлем у обоих, который так драл глотку, заставлял пачкать кровью ванную комнату, отнимал последние силы. После очередного приступа Чуя без сознания провалялся в коридоре целые сутки, естественно, не выходя на связь с миром, чем сильно напугал Осаму, который не знал, что делать, куда бежать и кого просить о помощи. Через двадцать пять часов, придя в себя, рыжий студент долго еще пытался сообразить, что произошло. - Ты что творишь, идиот?! - орал Дазай на другом конце провода. - Да не кричи ты так, - у Чуи не было сил даже для простого разговора, что уж говорить о выясънении отношений. - Почему ты не отвечал?! Где шлялся?! Что у тебя произошло?! - не успокаивался "жираф". - Помню только, как после нашего разговора последнего пошел в ванную, а потом очнулся в коридоре на полу. Больше ничего не помню... - виновато бубнил Накахара. - Ладно... - выдохнул Осаму, - сейчас как себя чувствуешь? - Нормально, забудь, - все пытался свести на нет этот разговор пострадавший. - Почему ты всегда отказываешься от помощи? Разве так сложно позволить себя спасти кому-то другому, а не самому барахтаться в своих проблемах? Я все пытаюсь найти к тебе подход, ту лозейку, что приведет меня прямо к твоему сердцу... Но кроме тишины, Дазай ничего не услышал в ответ. Зловещее молчание обрушилось на него свинцовым облаком, задев легкие и разбудив очередной пожар приступа в груди. Брюнету было не легче: хоть его не кололи шипы, он давился сутками на пролет небесного цвета лепестками. Из-за этого ночи становились бессонными: он боялся задохнуться во сне, не проснуться на следующее утро, не уведить или не услышать вновь теперь такого дорогого человека. Ситуацию спасало только то, что оба жили без родителей (Дазай перебрался ближе к университету, ну, а Накахара вообще был один в этом городе). В один из таких зимних вечеров телефон Накахары снова разразился мелодичным звонком: - Я тут подумал,- начал было Осаму,- почему бы нам завтра не пойти прогуляться... Мне надоело только слышать тебя! - Эм... Ну, ладно... - промямлил неуверенно Чуя. - Отлично! Буду ждать тебя около центральной башни. С первыми петухами проснулись оба, воодушевленные встречей, которая заставляла их все же трепетать от ожидания, неизвестности и какого-то глупохо страха. Часы пробили половину двеннадцатого утра, когда Дазай нервно искал глазами Накахару в толпе. Чуя мчался со всех ног, хотя встреча была назначена ровно на двенадцать часов. И вот студенты наконец-то встретились взглядами! Почему-то именно в эту секунду Осаму осознал, что его прошлое и настоящее являются одним единым пазлом, таким маленьким рыжим пазлом, отсутствие которого ощущалось, как огромная дыра в душе. И глаза. Не уже ли Дазай вспомнил эти глаза! Такие родные и такие далекие. Их синева затмевала все краски неба, наполняла теплотой, заставляла васильки в его сердце расцветать все с новой силой. Та самая улыбка, скрывающая в глубине глаз Чуи нечто нечитаемое. И теперь Осаму видел... Как он мог быть так слеп до этого?! Да, это был он, его первый друг, его первая любовь, его первая боль ! Воздух резко пронзил крик и грохот падающего на дорогу тела. Непонятно как Осаму оказался в эту секунду рядом. Перед ним лежал Накахара, уже почти не корчившийся из-за приступов кашля, а просто смотревший пустыми глазами куда-то вперед. Эта встречала стала для обоих и щедрым подарком судьбы, и проклятьем. Поскольку оба не были полностью уверены во взаимности своих чувств, страшная болезнь все не покидала их. И утренние переживания стали последней каплей: шипы проскнули легкие Чуи, не дав ему надежду на счастливое будущее, да и в принципе, на дальнейшую жизнь. - Нет-нет-нет,- как в бреду повторял Дазай. - Я не могу опять тебя потер... - Не шуми жираф, я.. прости... - За что ты извиняешся? - Хреновый из меня друг. Умудрился же влюбиться в такое чучело, как ты... Несколько мгновений Дазай не мог проронить ни слова. Он лишь проводил ослабленной рукой по щеке Чуи, размазывая кровь голубоглазого и их общие слёзы. - Я люблю тебя,- на грани слышимости. И тишина... Дазай развергся безшумным криком. Его руки тряслись, а из глаз продолжали литься слезы. Он потерял его, вновь обретя, опять потерял. Последнее, что увидел Чуя - это стоявшего перед ним на коленях Дазая, плачущего от непонимая и боли, прикривыв свое лицо букетом из свежих васильков, сквозь которые падали горячие, обжигающие сердце слезы. Осаму, не помнящий себя и сошедший в одночасье с ума, рывком прижал к себе уже бездыханное тело любимого. И в этом порыве он не заметил, как вонзился в него шип, прорвавшийся сквозь кожу и одежду Накахары, и вонзившийся в сердце несчастного. Дазай же унес с собой в вечность воспоминания о тяжело закрывающихся голубых глазах, о последней и такой легкой улыбки Чуи.***
Каждый год в феврале где-то в отдаленной части кладбища распускает необыкновенной красоты шиповник, весь усыпанный шипами и небесного цвета лепестками.***
И как бы все не обернулось, Пустилось в пляс или запнулось, Прошу тебя, мой солнца свет, Не покидай меня сто лет. Не покидай в беде, в печали, В кромешной тьме, на пьедестале, Останься радом ты со мной, Храня души моей покой.