You're so vain

Маленькие квадратные часы на столе показывают без двадцати девять, когда Кайл перетекает с бархатистого дивана на неудобный компьютерный стул. Стул этот, если судить откровенно, очень даже хороший — из настоящей тёмной кожи, мягкий и с широкой спинкой. В него не просто садишься — проваливаешься, падаешь, пропадаешь в роскошной мягкости поверхностей, в этом дорогом современном троне, который имеет только один недостаток: принадлежит не Кайлу. Кайл, разумеется, со всей своей природной скромностью в него забирается, лишь только появляется потребность в письменном столе. Сейчас же она очевидна — наискучнейший доклад в его жизни по экономике явно не желает делать себя сам, чёрт бы его подрал. Кайл, безусловно, учиться очень любит, особенно, если дело касается того, что ему действительно интересно: история, мировая литература, физика... А уж любовь к языкам и всяческим словарям красноречиво не помещается на полку большого книжного шкафа, от и до забитого различными изданиями — от бульварных романчиков до великих трактатов древних мудрецов. Романчики эти, в тонких блестящих обложках, покупаются потехи ради: чтобы бессонными ночами игриво и задорно хохотать, вычитывая по ролям всякий пошлый бред, в крайней степени безвкусицу, и поражаться, как эта писанина может вообще вызывать у кого-то эротические фантазии. А вот развлекаться с таблицами и статистическими данными, содержащими цифры, цифры и снова цифры — поистине адское мучение, и Кайл с удовольствием перекинул бы эту работу на Картмана, но тот благоразумно покинул жилище ещё ранним утром, саркастично посмеиваясь и поигрывая бровями. Кайл вздыхает и поправляет очки в тонкой изящной оправе. Они стоят почти что семьсот баксов, подумать только. Однако стоит отдать им должное: они великолепны! Тонкие серебряная оправа и крепления, почти незаметная перемычка, что совсем не давит на нос, и лёгкие, невесомые стёкла. И всё же Кайл не может привыкнуть к тому, что его зрение стало хуже чем раньше, что он не может уже так просто рассмотреть водителя автобуса за толстым грязным стеклом, что по вечерам глаза устают от чтения и нужно делать компрессы для век иногда. Разумеется, можно сделать коррекционную операцию, но Кайл оттягивает этот момент изо всех сил — любое врачебное, особенно хирургическое, вмешательство пугает его с самого детства. И никакие уговоры или угрозы не могут помочь: он должен сам принять решение и добровольно отправиться в больницу. И точка. Объёмный свитер темно-синего цвета немного сползает с плеча, когда Кайл меняет позу: подтягивает ногу на кресло и обхватывает колено, кусая ручку. Свитер тоже принадлежит не ему, не Кайлу, он больше на несколько размеров, но он невыносимо теплый и уютный, и снять его решительно невозможно. Порой Кайлу кажется, что в этом мире всё принадлежит Картману в той или иной степени. Или он уже обладает этим, или может обладать потенциально при желании. Если бы три года назад Кайлу кто-то вроде Кенни или Стэна высказал подобное, он бы немедленно был осмеян в самой циничной манере. Кайл бы театрально закатил глаза и заявил, что это чушь, и сколько бы этот мудак не вёл себя будто он владыка всего мира, владыкой он от этого ни капельки не становится. Кайл бы хохотал и зло щурился, обзывал Картмана жиртрестом и придурком, глумился бы как хотел, упиваясь своим внешним превосходством и безнаказанностью. Кайл бы... Если бы... Если бы одним замечательным весенним утром не проснулся с оглушающим ощущением собственной никчёмности и бесполезности, если бы не проклинал себя за чёрт бы знал откуда взявшиеся мысли в дурьей рыжей башке, если бы не чувствовал необъяснимое желание оказаться с Картманом один на один, поругаться с ним, оскорбить его, услышать оскорбление в ответ и потом... Кайл морщится и швыряет ручку на стол дальше от себя: он всё ещё не принял это до конца. Он всё ещё нутром сопротивляется, горит яростным первобытным огнём в желании защитить свою самость, свою индивидуальность, свою независимость, которую с лёгкостью, играючи отобрал тот, которому Кайл желал смерти большую часть своей жизни. А после — истомно, паранойяльно, стыдливо — желал снова и снова оказываться в больших умелых руках, таких нежных в нужные моменты, и таких необходимо жестоких, когда хотелось именно так, именно до пульсирующей боли под кожей, под сетчаткой глаз. Доклад по экономике представляет собой весьма жалкое зрелище: четыре немощные строки помимо названия, искусанные кончики пальцев и ручка, претерпевающая соприкосновения со стеной слишком уж часто. Кайл думает, что тоже представляет собой жалкое зрелище: проваливающийся в чужое кресло в чужом свитере, поправляющий эти дорогие очки, которые сам себе бы он никогда не купил, неспособный выдать ничего выдающегося или хотя бы просто приемлемого в рамках этого идиотского доклада, вспоминающий прошедшую ночь вместо того, чтобы сосредоточиться на необходимом... Кайл закрывает глаза, опуская непослушную рыжую прядь ниже бровей, и прикусывает маленькую ранку на губе. Боль точечной иглой колет в мозг. Боль совершенно другая, плоская, безынтересная, боль, не дающая абсолютно ничего, не несущая абсолютно никакого смысла. Не та, что сводила его с ума прошлой ночью: может, и не боль вовсе, а сладко-пряный дым, стискивающий его горло тяжёлой картмановской рукой, опускающийся крупными толстыми пальцами на его измождённые высохшие губы, кутающий его в пелену безответного бессознательного небытия, чёрного как смоляная пасть демона. Есть ли в очищающей боли что-то неправильное, больное, неприличное, думает Кайл, и кричит внутри себя, что конечно, разумеется, бесспорно да, но кого это волнует? Кому какое дело, если ему, Кайлу, хорошо? Не просто хорошо, чёрт побери, а так хорошо, что глаза горят как яблоки на сковороде, а мизинцы ног сводит судорогой и ломает-ломает-ломает. Кайл помнит, как по нему струями течёт пот — от стыда, от вторичного и непрекращающегося осознания своего наслаждения подчинением, от этого душащего прекрасного больного шёпота худшего из людей над ухом, повторяющего, какой он плохой, ничтожный, великолепный, лучший, незаменимый, отвратительный, грязный, рыжий, обожаемый, нежный, мерзкий... Кайл сглатывает и успевает перехватить очки рукой прежде, чем они падают на стол от того, как резко он дёргает головой. По ноге проходит случайная судорога, и Кайл прижимает её к себе крепче. Вчера эта нога была обтянута тонким, но крепким ремнём, который врезался в молочную кожу ровно настолько, чтобы вызвать необъяснимую дрожь по мокрому позвоночнику. Вчера эта нога была безжалостно зацелована, заглажена, вылизана по всей ступне, и Кайл морщится почти плаксиво, потому что не думать об этом не получается. Потому что думать, чувствовать, слышать хочется чаще и чаще. Потому что Кайл давится собственной гордостью каждый раз, когда оказывается без одежды. Потому что гордость не даёт экзальтического, трансцендентного удовольствия на грани с потерей сознания, когда холодная кожа стека раз за разом шлепками целует его тело. Иногда Картман слишком ревнует — запредельно — и ни одна игрушка не касается Кайла. И Кайл не испытывает недостатка, вовсе нет: чем меньше посторонних предметов, тем больше Картмана, тем больше его рук, его веса, его члена и губ, тем скорее он заходится в предательском эйфорическом стоне, разгорячённый до предела, доведённый до крайней точки своего мечущегося сознания. Иногда Кайл ловит себя на низменном глупом, но болезненном страхе — проснуться одному, проснуться без привычного издевательского смеха в шею, без горячечных больных объятий, без клятв и своего еретического, зубосводящего подчинения. Может, его связывает не Картман, а он сам внутри своей потрескавшейся ржавой клетки эмоций? Если бы Картман оставался исключительным мудаком по отношению к Брофловски, было бы проще объяснять всё больной страстью и вырвавшейся наружу жаждой посторонней заботы о своём теле. Если бы Картман не отдавал каждую свободную секунду. Если бы Картман не целовал до одышки, засматриваясь в блестящие затуманенные глаза с неистовым желанием находить там подтверждение своим чувствам. Если бы запястья Кайла не ныли даже от случайного прикосновения чужих мягких пальцев. Если бы Картман не жаждал находиться рядом каждую секунду, любоваться им ежеминутно, ловить его вечно замёрзшие пальцы своими горячими губами. Если бы Картмана можно было ненавидеть, Кайл был бы дьявольски счастлив. Если бы Картман оставил хотя бы маленькую лазейку для этого, Кайл бы справился, прошмыгнул в неё и спасся. — Кайл, ты меня не слышишь?.. Я же с тобой разговариваю... Кайл подскакивает, словно от удара электрошоком, и поворачивает голову. Картман только вернулся, а он и не услышал, задумавшись. Это нехорошо. Картман выглядит если не злым, то однозначно недовольным. Обычно это влечёт за собой последствия... Кайл заторможенно, но с упоением наблюдает, как блестят капельки морозного дождя на волосинках тяжёлой картмановской шубы. Она ему чертовски, блядь, идёт. Это трудно объяснить, думает Кайл. Это чувствуется, ощущается даже в воздухе — он словно бы электризуется, пропуская незаметные золотистые разряды всевластия. Даже стоя на пороге комнаты, Картман уже занял её всю. Даже не подходя к еврею, он уже положил руку ему на плечо, и Кайл хочет зажмуриться и ударить себя чем-нибудь за эту нереальную, метафизическую связь между ними. Потому что это все ещё Картман. И Картман не мог, не смел, не имел права завладевать его мыслями, его кровью и плотью, всем его существом. Картман улыбается, характерно щуря свои большие маслиновые глаза, и Кайл готов сдохнуть-сдохнуть-сдохнуть и отречься от всего, что вообще знает в свой жизни. — Ты заработался, — Картман качает головой и ставит свой кожаный портфель на тумбочку, — все ещё сидишь с экономикой?.. Кто бы мог подумать... — Что?.. — Кайл выныривает из-под толщи мягкого голоса и его невпопадный вопрос дисгармонично разбивается об уютный порядок вещей. Картман неаккуратно снимает ботинки, подцепляя мысками пятки, чтобы не нагибаться до пола, и оставляет их у входа в комнату, очевидно не собираясь возвращать их на законное место в коридоре. Это так... не похоже на него, педанта и закостенелого упорядочивателя всего на свете. Кайлу становится все более не по себе. Время не поспевает за его тикающим мозговым механизмом. — М-м-м... Я говорю, странно, что еврей не может разобраться с каким-то докладом по экономике. Деньги — это ведь твоя стихия... Его голос звучит слаще любого шоколадного коктейля из Макдоналдса несмотря на запредельно насмешливый тон. И в этом весь Картман, будь он неладен. — Раздевайся. Кайл сглатывает и молча наблюдает, как уверенные медлительные руки достают из портфеля чёрную коробочку, перевязанную красной лентой, и красную толстую верёвку. — Я... — у него намертво пересыхает в горле, а к желудку подступает горячая скользкая тревога, — мне нужно написать, завтра проверять будут... — Я напишу за тебя, — Картман между делом произносит эту фразу, занятый избавлением себя от тяжёлой многотысячной вещи. Кайл вообще-то защитник животных, и должен быть против, но... он ни разу об этом не задумывается. Он задумывается только о том, как всего четыре коротких слова могут вскипятить его кровью, заставить её жертвенно бурлить, лишая возможности привычно дышать. Я. Напишу. За. Тебя. Это унизительно, это противоречит всему, чему его учил отец — всегда оставаться независимым, сильным, чего бы это ни стоило. Это... так блаженно затекает в уши, щекочет пёрышком облегчения лобные доли, так точечно задевает тонкие нейлоновые нити нервов, что Кайл прерывисто выдыхает и проигрывает. Снова. И снова. И снова. И сползает с края этого защищающего стула, за спинкой которого было удобно прятаться. И, беспокойно отводя взгляд, выпутывается из свитера, который стал таким тёплым, таким спасительно отдаляющим его от этих крупных, ныряющих под сплетения верёвки, картмановских пальцев. А без свитера обнаруживается, что в комнате весьма прохладно, хотя окна закрыты и тёплый воздух бьётся незаметными струями из решётчатого отверстия под потолком. И делает шаг вперёд, оставшись в нелепых пижамных штанах с пингвинчиками, под которыми ничего нет. Ничего, кроме робко зарождающегося возбуждения, которому ещё никто не давал отмашку, потому оно всё ещё неуместное, неправильное, своевольное. Картман наконец откладывает шубу подальше на диван и расправляет затёкшую могучую шею. Возможная когда-то ранее, но не теперь, огрызающаяся инвектива не вырывается с клубами гневного воздуха из сомкнутых еврейских губ. Кайл действительно сжимает их упрямо натянутой лентой всякий раз, когда пытается скрыть страх или обречённое нежелание. Впрочем, что до Кармана, то второе его совершеннейшим образом не касается, к вящему неудовольствию Брофловски. Раздражённый, злой памфлет мог бы быть лишь целлофановой стеной, скрывающей правду из-за её неприглядности, её подлой очевидности, и, разумеется, эта ничтожная заслонка была бы вмиг уничтожена жутким разящим взглядом картмановских глаз. И стало бы только хуже. Стало бы намного стыднее за эту нелепую вшивую псевдопопытку вернуть былое величие и независимость, от которых не осталось и тлеющих угольков на пожарище этого безумия. Картман смотрит. Смотрит. Смотрит на него. Смотрит прямо в глаза, прожигает насквозь своим пристальным величием и благосклонностью. Теперь на нём только тонкая водолазка с высокой горловиной и почти изящные чёрные брюки, в которых он выглядит не столько толстым, сколько угрожающе-опасным, готовым за долю секунды вытащить пистолет из-за пояса и выпустить точную, неотвратимую пулю. — Штаны снимай тоже. Или мне тебя ментально оттрахать, а? Еврей? Брофловски стучит зубами и медленно хватается за резинку на пижаме. Она врезается в пальцы, а в ушах звенит, словно он перебрал чего-то запрещённо-крепкого. Словно он уже перебрал Картмана, даже не приближаясь к нему вплотную. Вся комната сужается до всего лишь двух вещей-понятий: голос и действия. Голос принадлежит Картману, не слушать его невозможно. Невозможно не испить его до конца, захлёбываясь и выстукивая азбукой Морзе мольбы о пощаде шаткими пальцами. Невозможно не покориться этим дьявольским, издевательским словам, этому куражному, воистину трикстерскому тону, что звучит медово и влажно в каждой клетке еврейского тела. Действия принадлежат ему, Кайлу, и это последнее, за что он ещё отвечает, потому что больше ни за что не. И это обескураживает. Действия его, но не могут быть согласованы с его осознанностью, с его рациональными мыслительными актами деятельности. Действия принадлежат ему, а подчиняются этому тирану с чарующе-гулким голосом, и этот диссонанс заставляет Брофловски громко соприкасать верхний ряд крепких зубов с нижним, чувствуя острую каплю пота, рассекающую висок. Капля неизбежно потеряется в его волосах, как и Кайл неизбежно потеряется, заблудится в этом завлекающе-обманном голосе с нотками бесконечного спокойствия. Когда Кайл лишает себя пижамных штанов и переступает их, не поднимая головы, Картман издаёт тихий хмыкающий звук, и Кайл вспоминает, что ему интересно, смотрит ли Картман на его обнаженный обрезанный член. Кайлу интересно, но он не поднимает глаза. Он уже в игре, хотя свисток не звучал, и большегрудая леди не взмахнула дешёвым флажком. — Ты можешь смотреть. И тогда Кайл поднимает голову, вытирает свою случайную слюну с подбородка обрывистым движением и наблюдает, как Картман сматывает верёвку удобным для себя способом. Сердце пропускает удар. Сейчас он позовёт, велит подойти. Сердце рушится ниже желудка. Один удар. Второй. Жилистые руки почти гипнотически наматывают красную верёвку на собственные запястья. Третий удар. Кайлу становится страшно на миг, когда ему кажется, что сейчас-то уж сердце точно возьмёт и остановится в один момент. Вот и всё. — Кайл. Расслабься, я ведь даже ещё не начал. Кайл резко хватает воздух ртом, будто бы потерявший способность втягивать носом без чужого повеления. Уголки глаз начинает щипать чёртова неизбежная обида на самого себя, на свою неспособность защититься от этого удовольствия, от этой неправильности, от опасности, которой он себя подвергает. Он не плачет не потому, что Брофловски, а они, сынок, никогда не плачут. Он не плачет, потому что не уверен, что ему можно плакать здесь и сейчас. Он мельком смотрит на дверь, ручка которой расплывается вдалеке. Очки остаются на столе, и без них очертания предметов теряют свою чёткость, свою выделенность в пространстве. Может, это и хорошо. Однако красную верёвку он видит прекрасно. — Вот так. Замечательно, — Картман тихо свистит себе под нос, осматривая результат своей несложной работы, и вдруг хищно улыбается Кайлу, — иди сюда, нечисть моя израильская. Кайл слышит его голос вне своей головы, и в то же время он ударяет пульсацией с новым потоком крови в левой руке. Этот дурачливый, бестолковый тон не вяжется с тем тёмным магнетическим блеском, что дарят эти бездонные властные глаза. Картман реален, более того, его сложно уличить в негабаритности и миниатюрности, — и всё же, порой Брофловски боится увидеть, убедиться, обнаружить, что Эрик — нечто гораздо более сказочное, мифологическое, отдающее первобытным стуком в бессознательном. Эрик, вместе со своей красной верёвкой, натянутой между мощными руками, с этой извечной жестокой улыбкой, с которой в пору котят вешать на скрипучем деревенском заборе, с его вязким точечным взглядом, не выпускающим жертву из своих вечных объятий, чертовски, дьявольски напоминает какого-нибудь, в лучшем случае, Ананси, расставившего свои длинные лапы. Беспечно наслаждающегося примитивным жертвоприношениям и закатывающимся экстатически чужим глазам. Кайл подходит ближе, медленно, словно во сне, опуская и снова поднимая рыжеватые длинные ресницы. Он видит свой возбуждённый член, болезненно приподнявшийся без его повеления, видит свои маленькие худые пальцы ног, что иногда оказываются во владении голодного до истязаний Картмана, видит мягкий белоснежный ковёр с крупным ворсом. Он видит всё и не видит ничего, потому что зрение подводит, как и все остальное тело, отказываясь работать слаженно. Когда Картман, притягивая еврея к себе ближе за плечо, опускает ему на шею мягкую верёвку, Кайл снова и снова кусает губы, пока в мозг остро колется осознание — такое простое и в то же время непостижимое: никто, кроме Эрика, не мог бы делать это. Никогда. Никто не способен справиться с этим. Никто больше не касался бы Кайла именно так, именно этими руками, не проводил бы шершавыми большими пальцами по его ключицам, вызывая очередной сбой дыхательной системы. Кайл судорожно бегает глазами по чёрным точкам перед собой. Он видит только их и крупные светлые пятна — картмановские руки, что неторопливо покоряют его бледное тело кроваво-красной верёвкой, словно рассекая до мяса, прорывая кожу. Кайл не уверен, что ему было бы хоть сколько-нибудь больно, если бы Картман порол его сейчас. С каждым тихим его вздохом верёвка совершает ещё один оборот или дарит сконцентрированное давление в месте узелка. Картман с улыбкой вертит еврея в руках, поворачивает, как удобно ему, пленяет медленно и уверенно, привязывая сначала правое его запястье к телу, а затем и левое. Крепко. Неоспоримо. Кайл чувствует лёгкое жжение в носу и инстинктивно тянется к нему, шевелит пальцами и... не может поднять руку, оторвать её от тела. В груди должна зародиться паника, так велят те же рефлексы, что вызывают желание почесать нос, но — вместо паники тело накрывает горячей удушающей волной спокойствия. Кайлу не страшно. Его тело не может двигаться, он неподвижен, потому что скован, стянут верёвкой полностью, нога к ноге, и всё же его сердцебиение не заходится паническим выстуком, не заставляет дёргаться и метаться. Не заставляет делать ничего, что могло бы не понравиться Эрику Картману. Сейчас ему нравится всё: как красное сплетение нитей контрастирует с бледностью еврейской кожи, как используемая им верёвка слегка врезается в тело, не причиняя боли, но даря едва ощутимый дискомфорт от стягивания, как прерывисто и тихо дышит Кайл, опоённый этим чувством своей беспомощности, своей доверительной наивности, своему несуществованию в привычном для себя качестве субъекта познания и новому рождению себя как объекту. — Познающее не всегда сложнее познаваемого, — шепчет Картман, поправляя натянутую верёвку на бедре Брофловски, — и знал бы ты, насколько это познаваемое сейчас... прекрасно. Кайл закрывает глаза. Кайл чувствует своё тело иначе чем раньше. Кайл наслаждается этим так, как никогда раньше. Кайл выравнивает дыхание. Он ощущает свое тело через руки Картмана, через его прикосновения, которые плавно нажимают на узлы, которые заставляют снова и снова проваливаться в глубокий овраг само-не-принадлежности. Он почти продолжение пальцев Картмана, их разделяет только эта красная верёвка. Кайлу кажется, она нужна, чтобы удержать его на земле, не дать раньше времени покинуть физическую оболочку, ведь он так опасно близок к этому. Он открывает глаза и встречается с глазами Картмана напротив себя. Кайл видит огнедышащего дракона, что разрезает собой полумрак ночи. Кайл чувствует, что и в нём течёт драконья кровь, и эти мягкие оковы — тому доказательство. «Мы с тобой одной крови», хочется произнести ему, но говорить не дозволено, и он молчит. Глотает горячую слюну, подрагивая коленями, которые Эрик любовно оглаживает своими большими ладонями, припадает губами к обтянутому алыми пересечениями бедру и замирает у напряжённого блестящего от смазки обрезанного члена. — Ты что, возбудился, жид?.. У Кайла мгновенно теряется пол под ногами. Он расползается миллионами белых нитевых червяков, и Кайл теряет равновесие. Пошатывается, приоткрывает рот и в очередной раз оказывается удержанным чужой — не чужой же, нет — рукой господина, хозяина, властителя, Кайл готов назвать Картмана как угодно, его гордость оказывается пригвождённой и обезвреженной, и Кайл чувствует себя... свободным. Чем сильнее Картман оттягивает верёвку на его плече, чем глубже она врезается в тело под рёбрами с другой стороны, тем глубже дышит Кайл. Его, на самом деле, абсолютно ничто не сдерживает. Верёвка, что стягивает конечности, что не позволяет шевельнуть даже мизинцем, она ведь напротив —открывает его, выпускает наружу то, что Кайл привык таить внутри, прятать под десятками горделивых фраз, под своей заносчивой моралью. Теперь же полностью обнаженный и обездвиженный, отдавший себя, подобно Иисусу, в руки истязателя, он постепенно учится дышать заново, дышать осторожно, но свободно. Это только его безграничное доверие. Это только его выбор — доверить своё тело и душу Эрику Теодору Картману. Это его личное внутреннее поражение и победа, и никто и ничто более не имеет над ним власти. Это его собственный ад, в котором уроборос с голосом матери кусает себя за хвост ровно до тех пор, пока красная верёвка не врезается в его рёбра настойчивей, пока Картман хлёстким неожиданным ударом не заставляет его правую ягодицу покраснеть. — Ложись. Ложись сюда, Каел. Картман отпускает его из рук — Кайл усилием воли останавливает себя от падения на колени — и разворачивает своё компьютерное кресло спинкой к столу. Он знает, что Кайл любит прятаться в нём, любит вдыхать пропитавший кресло запах его одеколона, любит сжимать подлокотники, на которых часто покоятся не-его руки. Картман улыбается и садится тяжело и медленно, продавливая сиденье под собой. Кресло благородно поскрипывает кожей, снова возвращая утекающее восприятие еврея в здесь и сейчас. Он с трудом садится на корточки, чувствуя, что верёвка натягивается до предела и оставляет под собой розовые следы. Он практически видит яркий след широкой руки, оставленный ниже его пояснице — так по-хозяйски, так пренебрежительно. Словно он не любимый мальчик, а ничтожная пустая шлюха. Кайл сглатывает. В висках бьётся мерзкая, грязная мысль: для Картмана он мог бы быть и шлюхой. Отдавать себя без остатка, позволять черпать свои силы, трахать грубо и бить наотмашь, разбивая губы. Он бы потерял всего себя, безусловно, но... даже это было бы лучше, чем совсем без Картмана. Кайл опускается на спину, тихо стуча зубами от напряжения, чувствуя, как намокают от пота виски. Его член требует прикосновения, которое, очевидно, ему недоступно. На аккуратной головке раз за разом проступает прозрачная капля смазки, и Кайлу остаётся только представлять на периферии сознания, что Картман может захотеть его коснуться там... — Славно. Ты сейчас хороший еврей, — Картман поощрительно смеётся и снимает со своих ног чёрные тонкие носки, выпускает мясистые красные от долгого давления обуви пальцы и разминает их об пол. — Ты же знаешь правило, Кайл?.. Никакой спермы из твоего пениса. Даже не вздумай, жид, выплеснуть своё дьявольское семя в моём доме. Кайл мгновенно ощущает, как яйца наливаются ещё болезненней. Нельзя. Нельзя. Нельзя кончить. Кайл слегка сводит колени, когда Картман подаётся вперёд, глядя в его мутные глаза своими чистыми и острыми как отточенные ножи. Кайл фокусирует остаток сил, смотрит не в потолок, а на Картмана, хотя это чудовищно тяжело. Картман опускает руку на свой пах и сглатывает, но тут же с лёгкой, почти беззаботной улыбкой приподнимает ногу от пола и касается большим пальцем яичек Брофловски. Совсем слегка. Будто нечаянно. Кайл выдыхает непростительно громко и испуганно и вытягивает шею. Низ живота пульсирует, Кайл знает, что достаточно трёх уверенных движений вдоль его мокрого ствола, и он изольётся с громким криком. Ещё Кайл знает, что ему нельзя. Он сейчас — не более, чем пёс, беспрекословно слушающийся хозяина. Господина. От господина исходит тонкий, но забивающий ноздри аромат той самой власти, что всегда пугала Кайла в школе. «Уважай мой авторитет» больными колокольчиками детства звенит в позвоночнике, «или я заставлю тебя уважать его». Картман заинтересованно облизывает губы влажным языком и задерживает его кончик на верхней: проходится несколько раз широко по фильтруму, пошло облизывает его круговыми движениями и... начинает задевать член Кайла ногой. Брофловски больно опускает затылок на пол и сжимает кулаки так, что царапает короткими ногтями свои ноги. Он словно на витрине — открытый и уязвимый со всех сторон, связанный алой подарочной лентой, с презентабельно взбухшим пенисом и укрупнившимися яйцами. И господин придирчиво и медленно изучает свой товар. Водит пальцами ноги по самой выделяющейся части тела, заставляя еврейского мальчика выпрямлять колени и приподнимать живот в бесполезной попытке облегчить свою участь. Кайл знает, что ему не уйти от этой ласки. Он должен принять её до конца, вытерпеть каждое прикосновение грязных пальцев ног к своей разгорячённой плоти, он должен испить чашу до конца, ведь не как он хочет, но как господин хочет. Кайл вздымает грудную клетку, натыкаясь снова и снова на крепкую вязь вокруг его тела, и не может вдохнуть глубже, чем позволяет верёвка. Чем позволяет Картман. Картману принадлежит каждый вдох, каждый стон, каждое полуслучайное подрагивание бедра. Картман опирается на свои локти и вытягивает ногу с опухшим от усталости розовым коленом. Он ловит головку еврейского члена, зажимает между большим и указательным пальцем и надавливает ступнёй на блестящие яйца, давит сильней, пока Кайл снова не приподнимает живот, сжимая губы плотной линией в немой мольбе. Его брови жалобно мечутся вверх и вниз на вспотевшем лбу, когда Эрик игриво перекатывает всеми пальцами правой ноги его яички, когда наступает сверху на член и не вжимает головку в рыжие волосы паха, трёт грубоватой кожей пальцев по мокрой дырочке и мешает обрезанному красному члену выскальзывать из-под его ноги. Картман безотрывно следит за спешно сменяющимися эмоциями на красном худом лице — от беспамятного экстаза до жалкого беспомощного кривляния. Его собственный член давно натягивает упругую ткань белья и просится наружу, чтобы оказаться, самое малое, в покорном еврейском ротике, но для этого ещё слишком рано. Когда Брофловски выгибает спину почти до хруста, когда натертое верёвками красное тело начинает отзываться драгоценной болью на каждое касание пальца, а выполнить приказ становится невозможно, Картман резко встаёт с кресла. Кайл скрипит зубами и постанывает, постанывает, извиваясь на мягком ковре до кровавых ссадин. У него перед глазами парад планет сменяют картины Сальвадора, а сердце колотится с такой байроновской мятежностью, что Кайлу остаётся только ощущать влажную прохладу своих слёз на щеках и готовый в любую секунду взорваться вулкан ниже живота. И это будет поражением. Это будет нарушением правила. Это будет предательством, ведь Картман верит в его послушание, в соответствие его роли. Кайл плачет в голос, и не замечает этого, потому что его яйца саднит и разрывает изнутри, а Эрик — его славный, лучший господин, который всегда позаботится о своём любимом еврее, — достаёт из чёрной коробочки странный металлический прибор, о назначении которого Кайл не может догадаться, потому что сейчас он не может думать ни о чём. Красное зарево возбуждения достигает предела. Дальше уже невозможно. — Ты многое себе позволяешь, Кайл. И я заметил, ты снова сидел в моём кресле, — Картман резко обхватывает красный бьющийся изнутри пенис ладонью и перекрывает большим пальцем дырочку. Кайл снова кричит и плачет, сводя и разводя колени уже неосознанно, цепляя взглядом лишь отдельные фрагменты пространства, не соединяющиеся ни во что цельное. Из звуков снова остаётся только картмановский голос, который всегда ведёт его по нужному, единственному пути. — Знаешь, что это?.. — Кайл чувствует клочья ваты в ушах, и она проваливается в сладкий глубокий колодец вместе с тем напряжением, что представляет собой вся нижняя часть его тела. Его член по-прежнему зажат в руке Картмана, и смазке некуда течь. — Это фиксатор для твоего обрезанного, Каел. Потерпи. Раньше меня ты не кончишь. Кайл распахивает красные глаза, и его огромные зрачки замирают в одном положении. Эрик пережимает его член у основания, не позволяя сперме рывками покинуть распирающийся член, и осторожно, плавно вводит тонкую металлическую трубку прибора прямо в уретральный канал. Кайла выгибает и опускает на ковёр. Кайла швыряет из огня в густой колючий лёд. Кайл открывает рот широко и замирает так, жадно хватая воздух гортанью. Холодный металл скользит так глубоко, что распалённые нежные стенки опаляет адским пламенем. Кайлу кажется, что эта штука уже в его животе. — Это не всё. Я ведь сказал, что это фиксатор, верно?.. Кайл чувствует подкатывающий ком к горлу и знает только то, что если закричит, то ему будет больнее. Будет ещё жарче. Он сварится заживо за миллисекунду. Он снова замирает в вычурно-болезненной позе на одном боку, глядя поверх аккуратной головы Эрика. Он почти не дышит, пока подрагивающие пальцы экзекутора зажимают его нежный измученный пенис в крепкие холодные тиски. Он почти не остаётся в этой комнате, рассеиваясь каждой клеткой своего тела вне любого пространства и любого временного отрезка. Он ещё существует только той частью своего тела, что сжата механической секс-игрушкой и двумя вспухшими нарывающими шариками яиц, которые живо пристраивает в руку Картман, мягко перекатывая их в ладони и оглаживая большим пальцем всю мошонку. Кайл, исчезающий самоощущением на грани обморока, не слышит, как Картман другой рукой спешно расстёгивает свои брюки, не видит, как трясётся его широкое венистое запястье, как Картман отпускает его яйца и встаёт на колени за его головой. — Мой Кайл... Мой мальчик... Мой послушный хороший еврей... У Картмана заплетается язык, а от былой самонадеянности и нахальства в голосе не остаётся ничего кроме торопливого ласкового шёпота. — Не могу больше... видеть тебя таким... Кайл... Кайл интуитивно приоткрывает рот. Он почти звериным нутром чувствует запах — запах желания, нетерпения, он всё ещё помнит, что его задача в том, чтобы удовлетворить господина. Его собственный член сочится тонкой ниточкой смазки, вытекая из забитой полностью уретры. Он полусознательно открывает рот и высовывает мокрый острый язык. Картман нависает сверху, касается крупными волосистыми яйцами его носа и глаз, почти садится на его лицо, и всё же удерживает свой вес на своих коленях. Головка у Картмана огромная, терпкая и скользкая, Кайл закатывает глаза, подёргиваясь животом и пахом рефлекторно, и обхватывает нежными губами картманово естество, заглатывает неглубоко и тут же выпускает, возвращаясь горящим самоощущением в точку здесь-и-сейчас. — Он... такой твёрдый... — Кайл выстанывает это, перемежая слова с движениями языка вокруг утыкающейся ему в губы головки, и обхватывает ствол наполовину своим ртом, заставляя Картмана рыкливо застонать и толкнуться глубже, толкнуться снова импульсивно и горячо и излиться вязкой горьковатой спермой ему в еврейскую невинную глотку. Кайл преданно сглатывает, пытаясь поджать свои колени к животу и хоть немного успокоить ноющий опухший член. Перед его уставшими глазами возникает лишь одна желанная картина, и Кайл закрывает глаза в надежде, что Эрик вот-вот позволит ему опустошиться. Хотя бы в качестве благодарности. Прежде, чем его веки смыкаются, он успевает заметить эрикову шубу, укрывающую его ноги. Эрик вот-вот позволит... Или нет?