Коньки

Червинский Григорий Петрович в своей жизни много чему научился и много что умел. Не то чтобы он это планировал, просто почти был уверен, что у него невероятный природный талант ко всему чем должен заниматься уважающий себя молодой человек. В детстве и юношестве друзья родителей так любили вечерами судачить какая же судьба ждёт будущего «пианиста, художника, поэта, наездника», но слова их были одинаковы, менялся только восторг от нового увлечения юного дворянина. Конечно же он не утверждал, что талантлив во всем, ведь Гриша в конце концов очень скромный человек (что несомненно тоже талант). Но если бы он написал список своих неудач и неумений, то пунктов там было бы не много. В первой строке, на самом почетном месте была бы стрельба, и тут не поспоришь. А вот на втором… — Да, дорогой, коньки! Коньки. — И к чему же они мне, мама? — в ответ Анна Львовна просияла ещё ярче, пытаясь не вспоминать тот грустный момент из прошлого сына, в котором он так отчаянно учился фигурному катанию, что сломал себе ногу и в добавок репутацию перед соседскими мальчишками. А после этого сдался, оставляя позади грустный месяц долгих, но безрезультатных тренировок на замёрзшем озере. Нельзя сказать, что тогда четырнадцатилетний Гриша очень расстроился этому, скорее наоборот. — Ну как же, Гришенька. — Анна Львовна подошла к сыну, забирая у того празднично упакованную коробку с новой парой замечательных коньков, привезенных прямо с Англии, оставляя ее на диване. — Ты же не забыл, что к нам на Рождество приезжают наши соседи? Гриша мысленно чертыхнулся, вспоминая это печальное для него известия, а в частности список приглашенных гостей и одну замечательную фамилию которая идёт первой в списке на букву «К», что с самого детства не вызывает ничего кроме жуткого чувства соперничества и неприязни. –… и Алексей Федорович, Лидия Ивановна, а ещё очаровательная Натали Дорошенко с братом! — он оторвался от мыслей, когда мама уже перечисляла список «очаровательных гостей» припасая самых ярких личностей на конец. — Мама… Я сделаю вид, что пропустил ваши очередные попытки подтолкнуть меня к Наталье Александровне, и спрошу… К чему все же тут коньки? Анна Львовна обречённо вздохнула, порываясь скрестить руки на груди для пущей серьезности, но сдержалась и как подобает оставила их в замке. — Мне кажется, Гришенька, ты меня в последнее время совсем не слушаешь. Мы ведь обсуждали это ещё неделю назад, когда стукнули сильные морозы. Гриша силился вспомнить что было неделю назад, но отчего-то все, что помнил это как в тот самый день «сильного мороза», с окна видел Катерину, которая старалась подняться по скользким ступеням в дом. Она тогда была так беззаботна, казалось что ей совсем не страшно упасть. Совершенно чудесная. И пусть даже его окно покрылось изморозью в тот холодный день, он отчётливо запомнил ее радость от зимы и улыбку не покидающую румяное лицо. — И вот ты снова меня не слушаешь! Порой мне кажется, что ты влюблен, раз уж вечно витаешь в облаках. Анна Львовна даже не могла толком злится на сына, когда на его губах играла слабая улыбка, и он погружался в мысли, смотря куда-то сквозь. Ей до отчаяния хотелось верить, что дело в какой-то милейшей особе, которая прочно засела в его мыслях, рас уж в последнее время Гриша в таком состоянии был довольно часто. Ведь года идут, она уже не молодеет, а внуков отчаянно желает застать. — Простите, мама. Задумался. Гриша откинул мысли о ярко красных щеках, покрытых веснушками и взял мать за руку, пытаясь отвлечь от назойливых вопросов. Кажется на нее это подействовало. — Так вот, душечка Натали на той неделе вспоминала как в детстве все вы катались на нашем озере, когда оно достаточно замерзало, помнишь? — Как же забыть. — поддакнул Гриша, отчётливо помня, что это были не «все вы», а «все они». — И тогда нам с Натали в голову пришла чудесная идея! Рас уж все будут встречать Рождество у нас в этом году, то стоит предупредить дорогих гостей, чтобы захватили с собой коньки. Будем возрождать традиции! Ты только представь, Гришенька… Как это будет замечательно. Мы украсим берег, расчистим снег и устроим самый настоящий каток! Наталья Александровна особенно ждёт этот вечер, милый. Она обещала что лично будет учить тебя кататься. Грише хотелось засмеяться с этой явно забавной шутки, ведь быть этого в реальности точно не может, но мечтательное лицо матери сбило с него охоту на любое проявление радости. — Если вы хотите видеть мой позор, мама, то просто попросите, я могу придумать что-то менее болезненное чем-то, что вы тут понапридумывали. — Ну, Гриша, прекрати. — Нет, это вы прекратите. Я не буду в этом участвовать. В голове отчётливо стали появляться картинки его собственного распластавшегося тела на глади льда, а сверху все те же глумящиеся лица, что и в детстве, только теперь намного повзрослевшие. — Что ж, не думала я, что Алексей Федорович окажется прав. — Причем тут Косач? — прежде чем подумать отозвался Гриша. — Он был уверен, что ты не согласишься, говорил, что ещё одного позора со льдом ты не переживешь. — Ах так значит! — Гриша вспыхнул, — Не ему тут решать что мне переживать, а что нет! Уже не скрывая раздражения и гнева на «этого чертового Косача», он схватил с дивана коробку, просто поразив своей скоростью Анну Львовну. — Каток, так каток… У меня ещё есть неделя, и тогда я уж точно покажу кто из нас будет позориться. Он вылетел из комнаты раньше чем успел увидеть на лице матери хитрую улыбку. «Всегда работает» — подумала Анна Львовна, осознавая какое все-таки влияние на ее сына несёт эта фамилия на букву «К», пусть даже если ее обладатель ничего такого не говорил.

***

Катя сдалась на третий день. Она просто больше не могла спокойно наблюдать за его мучениями. Григорий Петрович каждый вечер на закате приходил на озеро, присаживался на заснеженную лавку, чтобы завязать шнурки на своих новый английских коньках, и потом с грацией лесного медведя становился на лёд. Его хватало ровно на мгновение, возможно на пару секунд, когда она заметила его на третий день, но точно не больше. Бац! И он падает на гладь льда, совсем даже не по-дворянски. Катя невольно жмурится, представляя как это должно быть больно и сдается. Она всего лишь немного подскажет. От нее не убудет. Да и настораживаться человека, который так активно размахивает руками, при этом стараясь держать максимально невозмутимое и серьезное лицо, кажется глупо. Поэтому на третий день его несчастных попыток, за четыре дня до намеченного приёма, Катя достает с дальнего угла шкафа свои старые и единственные в жизни коньки, которые по неопределенным причинам достались ей в детстве. Анна Львовна тогда сказала что-то похожее на «пусть хоть кому-то они пригодятся», но Катя не запомнила точно, лишь перебывала в полном восторге. И тогда на удивление лёд ей сразу поддался, казалось что это совершенно просто — кататься на коньках, тут даже делать ничего не надо, лёд сам несёт тебя, а ветер помогает. Снег под ногами предательски поскрипывает пока она старалась как можно тише подобраться к берегу, чтобы не смущать мужчину, который, наплевав на свое теплое зимнее пальто, разлегся прямо на льду после очередного падения, пытаясь перевести дыхание. — У вас почти получилось. Их глаза встретились, и ей отчего-то резко стало неловко, что она стоит и смотрит на него сверху вниз, пока он запрокинув голову вверх, уставился на нее, не понимая что происходит. — Простите, я просто хотела помочь вам. Она уже хотела развернуться, зашагать прочь отсюда по той же тонкой протоптанной снежной дорожке, что и пришла. — Постой! Гриша силился подняться, промокшими локтями упираясь в окаменевшую гладь воды, но все безрезультатно. Он бросил эти жалкие попытки, и только повернулся к ней туловищем, умоляюще всматриваясь в глаза. Даже думать не хотелось, насколько жалким он выглядел в этот момент. — Ты умеешь? — пауза, чтобы проглотить комок нарастающего волнения и злости на самого себя, что за двадцать пять лет жизни так и не научился тому, что умеют даже крепостные, — Умеешь кататься? Все таки она выдыхает, ободряюще поднимая уголки губ, и присаживается на уже розчищенный уголок скамьи, чтобы переобуться в коньки. Гриша замирает, смотрит на нее как на восьмое чудо света, а ведь она даже ещё ничего не сделала. Коньки кажутся ему знакомыми, слишком знакомыми, болезненно знакомыми, но он закрывает на это глаза. Она прекрасна. Черт возьми, как же она прекрасна. Когда так легко становится на гладь, словно перо, словно снежинка, катится к нему на встречу. Парит! Она будто парит в воздухе. Невесомая, с розовыми щеками, с блестящими глазами, ведь солнце уже село и кажется давно, а луна вышла и причудливо озаряет замёрзшее озеро. И этот свет так замечательно отражается на ее веснушчатом лице, что хочется остановить мгновение. Хочется чтобы сюда немедленно позвали художника и он запечатлил ее в этот момент. Нет, хочется самому стать им, чтобы в каждый мазок вдыхать красоту ее нежного обличия. Небольшая светлая дублёнка, длинная теплая юбка ее бордового платья, которое она всегда носила в такую холодную погоду, и ещё его белые детские коньки. Он вспомнил их. Черт. Она умеет кататься, а он все ещё лежит на льду, пораженный волшебством момента. — Что ж, ты умеешь. — уже не спрашивает, а констатирует Гриша, — и делаешь это чертовски умело! Он обворожительно улыбается, стараясь хоть как-то приукрасить свое никчёмное положение, но Катя в ответ только закатывает глаза. — У вас почти получилось. — вспоминает она с чего начинала, протягивая ему ладонь облаченную в вязаную варежку, что так заботливо приподнесла ей Павлина в этом году. — Ты шутишь, верно, Катенька? Я бьюсь с этим уже третий день, но все летит к чертям. — Я знаю. — Катя пропускает мимо колкость, стараясь покрепче сжать его ладонь (что к стати была совершено обнаженной!), и упирается ногами в лёд, таща при этом Григория наверх. — Где ваши перчатки, Григорий Петрович? — Неужто заботишься, Катенька? — Ваше пальто совсем промокло! — Естественно, я ведь решил променять свою теплую постель на это замечательное озеро, и поваляться на нем пару тройку часов, вместо нее. — Мне кажется, вы просто таким образом решили заболеть и не появляться на Рождественском приёме вашей матушки. — И все-таки я слышу заботу. — Мне просто интересно, зачем вы это делаете? — Не поверишь, Катенька, из вредности. — Вредности? — Да, вредности одного нашего замечательного соседа, который думает что может в чем-то общеголять Григория Червинского. — И неужели это не возможно? — Что? — Общеголять вас. — Поверь мне, Катенька, у меня множество талантов, которые сложно переплюнуть. — Григорий Петрович? — Катя? — Вы едете. Он очнулся, вынырнул из теплоты ее улыбки и такого непринужденного разговора, который для них двоих был большой редкостью. Он уставился на Катю, потом на их руки, которые держали друг друга, а потом совершенно ничего не понял, ведь ему показалось что земля под их ногами движется и игриво блестит в свете луны. Но потом Гриша понял. Он понял, что это вовсе не земля, а блестящий скользкий лёд и он вовсе не движется, а это Гриша сам, САМ собственными ногами едет по нему, сплетая следы от собственных коньков со следами Кати. Она катится перед ним лицом к нему, спиной к намеченной ими траектории, и радуется как ребенок. Улыбается из-за его успеха, будто это ее собственный (что в принципе, можно назвать правдой), а в следующий момент отпускает его руки. И вот тут Гриша снова ничего не понял. Или ему совсем-совсем не хотелось отпускать ее теплые варежки в этот момент, или ему жизненно необходима была близость с Катей сейчас, или то, что он проехал с ней пару десятком метров по кругу было всего лишь случайностью. Но он упал в следующий момент. Упал, и на последок схватил за руку довольную Катю, которая ещё не успела отъехать от него на приличное расстояние. И снова бац! Но теперь на гладь льда приземлилось сразу два тела. Сначало одно, такое покрупнее, а следом, прямо сверху на первое упало второе, хоть и лёгкое и хрупкое, но припечатывающее их двоих к холодной поверхности ещё ближе. Их тела, полностью соединённые друг с другом, по инерции проскальзили ещё немного, и даже сделали небольшой размытый полукруг, пока в конечном итоге не остановились. Пока их обладатели не уставились на лица друг друга, что сейчас были в мизерном расстоянии, пока кто-то из них первый не облизнул обветренные губы, пока его руки не обвили ее талию, и пока с ее губ не сорвался сдавленный вздох. Кажется время растянулось на вечность, кажется ничего не было сейчас правильнее чем это озеро, эта луна, и этот блестящий словно звёзды снег на берегу. Казалось, что так не должно быть, но в тоже время это было так необходимо. Снова взгляд в глаза. Секунда, две. А потом неожиданные искры в глазах обоих и оба смеются. Заливаются смехом и не могут остановится, смех их сливается в единый и откладывается в слабые морщинки у глаз и в ямочки на щеках, в общее дыхание, в общий свет их таких противоположных и совершенно не подходящих душ. Но он сливается и они не хотят останавливаться.

***

На следующий день они пошли на озеро вместе. Он под предлогом, что нужно закрепить вчерашний успех, она потому что всю ночь думала, о том что когда их смех сливается то в душе зажигается слабый огонёк. Огонёк новогодней сказки, и самое удивительное чувств. Совершенно разных чувств — радости, веселья, беззаботности, счастья, спокойствия, тепла, нежности, волнения, симпатии и ещё чего-то очень-очень приятного. Но она сказала себе забыть этот предлог сейчас же и придумала, что на самом деле идёт на каток, потому что вчера потеряла там варежку. Как же глупо. Но никто не спорит.

***

— Ну что, Алексей Федорович? Удивлены? Гриша подходит к своему вечному соседу, сопернику и даже немножко врагу, с совершенно победоносным выражением лица. Он так горд собой, что даже не замечает как Косач все время не сводит глаз с Натали, и болтает с ней без умолку весь вечер. — Вы о чем, друг? «Решил попаясничать…» — подумал Гриша, и так же мысленно закатил глаза. В реальности же только потягивая из фужера домашнюю медовуху, выжидающее смотрел на собеседника. — Я о том, что ваши ожидания в конечном итоге на оправдались. Натали неожиданно хихикнула где-то рядом, вспоминая забавный рассказ Анны Львовны, о ее методах добиваться от сына желаемого. А ничего не подозревающий Косач так и остался смотреть удаляющемуся Григорию Петровичу в спину, и только пожимать плечами. Натали снова взяла его за руку, призывая не обращать внимания, а лучше уделить его ее скромной персоне. Что для, сразу позабывшего о своем странно улыбающемся весь вечер соседе, Алексея было только в радость. *** — Катенька, ты бы видела его лицо! — Гриша влетел на кухню, радостно отмечая, что Павлина наконец-то отсюда вышла. — Он теперь никогда не скажет, что я на что-то не способен! Катя оставляет на столе свою праздничную шаль, и подходит к восторженому Григорию, забирая из его руки фужер. — А если скажет, то что вы сделаете? — Гриша улавливает от ее волос запах пряностей и корицы, и совсем недолго ему кажется, что запах горячего вина. — Я сразу докажу ему обратное. — Тогда мне срочно нужно к нему. — Зачем же? — он не может сдержаться и прикасается к ее волосам кончиками пальцев, совсем невесомо, но хмурится от ее слов. — Чтобы попросить его сказать вам, Григорий Петрович, что вы не способны поцеловать меня прямо сейчас. Ему не показалось, это действительно было горячее вино, а точнее глинтвейн, самый вкусный в его жизни глинтвейн, ведь попробовал он его на ее губах.