Девять кругов Ада

Удивительно, какой скорбью полнится холл. Тут собрались определенно несчастные души, но прибывшие не по своей воле — уловка, заговор, насилие. Исцеляйся или не возвращайся. Открестись от себя и будешь принят во любовь. Пустой взгляд, отсутствие надежды, дряблое неинтересное лицо. Пиклз все еще не знает, что он здесь забыл, и почему ноги привели его на порог места, где ни один Бог не поможет. Когда его регистрируют на второй день, внося в базу данных даже не под реальным именем, хочется сбежать, потому что невыносимо делать вид, что ты не замечаешь тихих всхлипов, почти несчастных, но в то же время таких пошлых, под столом у очкастого придурка с кривыми зубами. — Да чтоб ты запнулся и разъебал свое ебало по асфальту, урод, — бросает ему потише Пиклз, видя эту самодовольную улыбку, подхватывая свою папку и сумку поудобнее. Неделя — это много. Вторая и третья протекают лучше, точнее, могли бы лучше, потому что теперь у него выговор — затолкал в глотку ложку жирной свинье, чавкающей на всю гребаную столовку. Никто не сделает ему поправку на то, что у него опять низкий уровень сахара в крови, и он зол так сильно, что ему нужна тишина. Они все его бесят. Он просто хочет ширнуться. Сильно хочет. Через месяц кончилась последняя пачка сигарет, и Пиклз просит написать парням письмо. Он дрожащей рукой выводит скупое «привет», а через строчку просит выслать блок. Можно вместе с забитой под этикетку маркой. Господи, что угодно, а дальше он не знает, о чем писать. Санитары погорят за свою скупость, думается ему, когда он комкает одеяло и очередную ночь проводит в холодном поту. Ближе к седьмой неделе, как и ожидается, ему почти срывает крышу. Доктор отказывается прописать ему дополнительную дозу для сна, и Пиклз клянется, что убьет его. На самом деле, он почти готов заплакать, как делал это прошлой ночью. Теперь только и осталось, что выть, не прекращая, продолжать все ломать, до чего дотянется. А лучше сжечь нахуй, потому что все что мог, он погнул или поцарапал. Иногда ему помогает оставаться послушать какого-то престарелого профессора, который пользуется случаем, и что-то рассказывает в рамках программы помощи таким лохам на реабилитации, как какой-то паршиво известный музыкант. Обычно там скучнее, чем было в школе, но теперь Пиклзу надо исправлять свое плохое поведение, будто он под ебаным домашним арестом. Он пытается усидеть на стуле, раскачиваясь из стороны в сторону, не сбившись ни разу, поглаживая пальцами вздувшиеся вены. Как же нелепо думать, что человек произошел от обезьяны, и какому мудаку это пришло в голову, но это смешно. Ночью ему снятся сахелантропы с человеческими лицами. А потом что-то происходит, потому что Пиклз почти сорвался — напротив его палаты парень сумел что-то раздобыть. Он — такой же зависимый, только ему уже ампутировали пальцы на ноге и еще два на правой руке, потому что он перебрал с синтетикой. А еще у него была венеричка, и сдали его просто потому, что он претендовал на какое-то дерьмовое наследство. Выглядел он так, словно пытался затолкать себе силикон в губы и грудь. Бедняга узнал его — ожидал, что кто-то вроде звезды Dethklok вытащит его из этой тюрьмы. Пиклз был готов поклясться ему в чем угодно, хоть в бесконечной любви к своему ближнему. Он научился так говорить, чтобы от него отъебались. Хорошо иметь друзей, которые подкупят охрану с полезной заначкой. Плохо попадаться на глаза санитарам во время отбоя. Отлично спится под звуки побоев — ему действительно легче дается засыпать, а во сне он раскуривает сигарету и мечтательно затягивается, представляя, как заменяют окна на всем третьем этаже, или как переписывают целую серию нервных срывов в семидесяти листах. За завтраком чертового гнилого торчка не окажется. На лекции придурковатого деда после обеда и вечерней терапии — тоже. Уборщик хандрит, потому что ему не охота отмывать дерьмо от трупа, у которого случилось недержание, потому что он вздернулся на куске одеяла каким-то непонятным всем способом. Ответные письма так и не приходят, а новые больше писать не дают. Чувствовать себя пусто еще хуже, чем испытывать гнев от своих клятв об отказе со скрещенными сзади пальцами. Утро — лицемер-главврач. На следующий день его заместительница, женщина, которая говорит со странным акцентом, то есть реально, блять, странным, а потом пытается взять его своей лестью, называя так, как и положено. Пиклз мог бы согласиться, но знает точно, что Чарльз не допустит каких-либо взяток, даже если его весь персонал его заверит в том, что чертов ударник свят и чист как Дева Мария. Весь состав не лучше: неуч-стажер, похотливый сукин сын с первого этажа, агрессивный придурок, из-за которого вешается торчок. Что за сборище бесов с горящими глазами и вилами вместо ручек. Наверное, Чарльз специально отбирал так, чтобы позлить его. Пиклз мысленно ему рисует тяжелые рога, козлиные ноги и готов при встрече обозвать Люцифером. Он разбивает очередную лампу, когда подписывается, но, правда, извиняется тут же. Когда интересуются за его самочувствие, он думает, что реально устал от всего этого сброда и самого себя. Да, его теперь не бьет дрожь, он не лезет на стены по ночам, а неудачи в общении легче переносятся. Просит счет за весь ущерб и прикладывает чек, примечая, что, кажется, сумма несколько завышена. Время платить по счетам. Простить очередного Брута, Кассия и Иуду, вместе с еще одним инфантильным мудозвоном, неважно. Время выходить в Чистилище, буквально, кем-то новым, и это почти иронично — буквально начать новую жизнь. И он даже почти не зол, потому что бремя предательства отпустило его еще раньше. Подставить правую щеку. Отказаться от надменного блага. Жить дальше, в конце концов. И доказать, что, на самом деле, люди произошли от дельфинов, и никак иначе.