напоследок

Сухой ветер лениво бродит в высокой равнинной траве, солнце предательски щиплет и так обгоревшие щеки, толстая петля покачивается и легонько бьется о затылок — а внизу, под виселицей, лежит еще целый мир, целая неизведанная история, которую никто так и не взялся писать. Военные, гражданские, ничего не понимающие зеваки — стоят, смотрят с ненавистью, прищурив от ударов лучей глаза и повесив над бровями ладошку-козырек; смотрят злостно, язвительно, со стыдом, иные расстроено качают головами, перешептываются и вовсе в лица приговоренным кидают оскорбительные выкрики. Им делают вкрадчивые замечания, которые вылетают из голов зрителей уже через пару секунд. И они, изменники отечества, стоят впятером, поникнув головами — и никто из толпы не хотел бы пожать им руку, с сочувствием похлопать по плечу и сказать «спасибо, что пытались»; никто бы не встал с ними в один ряд, чтобы бороться, чтобы отстаивать свои права. В этом мире иной раз боязно что-то от себя выражать, как правильно, как следует: пусть кто-то недоволен, морально сломан, выжжен, вытравлен — ничего, здесь и ложь куда выше ценится, чем эта жалкая полуправда. И страшно подумать — вот еще пара минут, несчастных считанных мгновений и на земле от них останутся только тела, которые непременно закопают в землю, закопают их всех вместе, накидав без разбору, как доски. А куда дальше? Куда все время цепляется отчаявшийся взгляд — куда-то к небу, к солнцу и облакам, будто тело-то вот сейчас издохнет, а душа, пожалуй, сольется с этим вечным и будет жить дальше, и будет дальше страдать. У Сережи ни один нерв на лице не дергается, он смотрит прямо перед собой и молча думает — не так уж и много времени осталось ему думать, а в голове все мокрый снег, огни факелов, штыки, кровь, кровь, кровь... И Мишка Бестужев-Рюмин с его таким доверчивым взглядом, словно не может его близкий человек заведомо вести на убой. Мишки вообще в его голове уж слишком много, он в каждом закоулке его истерзанных мыслей, каждый уголок сознания заполняет собой — доброй улыбкой и по-детски задорным смехом посреди всеобщей жестокой резни. Не за себя, а за него у Сережи разрывается сердце на щепки, на осколки, на огрызки сожженных бумаг и буквы в страшном манифесте, где одним движением императорской руки им был подписан смертный приговор. Миша стоит рядом по правую руку — ему страшно до слез, ему все будто верится, что сейчас зачитают им прокламацию о смене наказания, и они оба, вместе, уедут подальше ото всех в Сибирь и там уж спокойно доживут свой век. Сережа на него смотрит из-под полуприкрытых век, и Миша тоже медленно поднимает свои грустные до безумия глаза — мол, «заслужили ли мы все это?» и «неужто тебе совсем не страшно?». Бояться — одно, показывать свой страх — совсем другое. Сережа смотрит под ноги, чтобы не оступиться и аккуратно пододвигается поближе к Мише, когда тот уже совсем теряется от испуга. Почти вплотную подбирается к краю табуретки и тянется к Бестужеву завязанными сзади руками, насколько позволяет плечевой сустав и расхлябанная толстая веревка. Миша, напугано озираясь, тоже тянется, пока им наконец не удается сцепиться хотя бы пальцами — и у Сережи большой проскальзывает по вспотевшей мишиной ладони, крепко ухватывает за костяшки, за три пальца, до того, что кожа белеет и нельзя таким прикосновением согреть оледеневшую руку. От этого, кажется, Миша еще больше хочет рыдать, а ему все стыдно, что так вот, что на людях — Сереже плевать, пускай осудят и разольют под ногами желчь, их все равно совсем скоро не станет. Муравьёв, не отпуская руки, приближает лицо к Мише, хочет прикоснуться к губам, но не попадает и целует в усы — судорожно, дрожа всем телом от неудобства наклонной позы и напряжения, но как бы успокаивая и уверяя, что все обязательно будет хорошо. В последний раз целует, в последний раз наполняет легкие тяжелым воздухом и последний раз оглядывает родину, которая с отвращением вытолкнула из материнских объятий буйных сыновей. Миша уже взахлеб, уже задыхается и утыкается лбом в сережин кудрявый висок, но не выдерживает и без сил сползает к его плечу. И еще пуще сжимает выгнутую сзади руку, и окропляет слезами воротник рубахи Муравьёва. Сережа, поджав губы, гладит своей щекой его по светлой голове — больше ничего не может сделать. — Расцепитесь, черти, — шипит себе под нос бородатый мужик, поднявшийся на виселицу и с силой дернувший Сережу за запястье, что тот даже покачнулся на кривоногой табуретке. Муравьёв успел лишь последний раз поймать преданный взгляд Миши перед тем, как на того надели массивный мешок и повесили на грудь табличку — «преступник». На озлобленный взгляд Сережи мужик назвал его швалью и тоже мешок, и тоже табличка. Внутри была тьма. Еще секунду назад он смотрел на большое, общее солнце в небе и на свое маленькое солнце, стоящее рядом — сейчас перед глазами только гнетущий мрак и критический недостаток воздуха. Так оно все и кончится, так оно все и должно было кончиться. Сережа опускает ресницы — пьеса подходит к финалу, герой торжествует, бандит наказан, и падает занавес. Только вот все еще Миша ищет руку Сережи через тугую рогожу, нащупывает и хватается, и слабенько держит до последнего — все не может отпустить, все стремится остаться у Сережи чем-то даже после смерти: этим ощущением, воспоминанием или тенью того единственного человека, состоящего из полного и искреннего желания просто быть рядом. И оба мучительно ждут, оба уже тысячу раз читали этот рассказ и выучили его концовку наизусть, которая никак не может измениться от тысяча первого прочтения. Не им решать, что правильно, что нет — что выходит за границы дозволенного, морали и справедливости, а что все еще балансирует на едва заметной границе. Им только выдох, шаг и полет — и в последний бой они пойдут с поднятыми к небу головами, пускай даже не способные увидеть белизны пушистых облаков, схватившись за руки, вопреки всему зная, что и эту жизнь-войну они не проиграли. Сережа слушает, как взбесившийся пульс стучит в виски и где-то совсем близко тихое хлюпанье мишиного носа, которому почему-то объективно хуже всех остальных, который с судорогой по пальцам сжимает объятую жестким полотном ладонь и трясется, а Сережа даже в мешке на ощупь пытается привить ему надежду, которую сам давно потерял. И почему-то вдруг думает — ведь не страшно, пусть Миша за них за обоих напоследок проплачется. А Сережа за них за обоих напоследок будет покоен.