***
Стайлз, на самом деле, и не понял, когда влюбился во взрослого мужчину с тяжелым прошлым и родственниками, рычащими большую часть их социальной жизни. Не осознал, как глубоко он провалился в этот пожар влюбленного сердца, искрой которого могут стать крошечная дьявольская ухмылка криппи-волка или тихий смех морщинок возле ясных голубых глаз. Он абсолютно точно не руководил своими внутренними бабочками чувств намеренно. Скорее это было неожиданно. Как снег в июле или существование оборотней в небольшом городке Калифорнии. Стайлз этого не подразумевал, но где-то в уголке своего сознания, в самых устрашающих потемках, за кошмарами и серыми воспоминаниями о маме, он был готов. Дурацкое сердце. И, конечно, это было очень красиво. Разве не поэтому в мире так много песен и книг о любви? Это было как метеоритный дождь, как затмение солнца или большая полная луна. Как бескрайний океан, голубая лагуна и непозволительно завораживающий своим величием водопад. Как все чудеса на свете, как Рождество и День рождения, как самые лучшие подарки в детстве и самые высокие оценки на экзамене. Как мурчащий котенок за ребрами, что перебирает лапками твой живот и ласково трется о грудь. И мурчит, мурчит, мурчит. Нелепое сердце. Влюбленное сердце. Стайлз даже и не сразу сообразил, когда стайные посиделки преобразились в уютный вечер для двоих, как осторожные, случайные касания пальцев переросли в едва ли не ежедневные объятия и сладкие – мучительно сладкие – поцелуи в щеку. Он не заметил, как его вещи стали появляться в секретной квартире Питера, где «я еду туда только за книгами, пап, иначе я не смогу узнать больше о том чудище из озера» или «я всего лишь уснул там, Скотт, такое бывает, когда решаешь помочь своему неблагодарному лучшему другу с поимкой лесного монстра». Он не проследил за тем, как легко бывает с оборотнем-мужчиной-психопатом. Он не увидел сразу, не почувствовал, не предвидел. А теперь уже было слишком поздно. Дурацкое, нелепое, влюбленное сердце-предатель.***
– Привет, па, – Стайлз бросается в объятия отца раньше, чем кто-либо успевает открыть рот. Он понимает, что стоит Питеру рассказать события прошлой недели, и он лишится расположения последнего близкого человека на своей стороне, а эта гордая улыбка Ноа сменится разочарованным хмурым взглядом. Так что, не-а. Не сейчас. – Как дела? Мы тут привезли подарочки на Новый год, хотя ты и просил ничего не покупать, но Питер оплачивал почти всё… ладно, всё… кроме, может быть, открытки? Не суть. Так вот, как ты относишься к тому, чтобы- – Здравствуй, Питер, – перебивает шериф сына, подхватывая одну из сумок. – Нормально доехали? – Здравствуй, Ноа. Достаточно хорошо. Стайлз даже молчал всю дорогу. Оба вдруг одновременно улыбаются, и, если парень не передумал бы закатывать глаза над их общим подшучиванием над старым добрым Стайлзом, он бы не увидел, как те переглядываются. Что не сулит ничего хорошего. Вообще вот ничего. Он не был оборотнем, банши или канимой, но странное чувство, словно животный инстинкт зовет его громким жалобным писком, предвещает нечто грандиозное в этот вечер. Ничего хорошего.***
Когда Стайлз впервые замечает странное поведение своего одногруппника Кайдена, то само собой не обращает на это внимание. Подростки бывают странные, студенты тем более – им открыт мир взрослых, а значит выпивка, наркотики и громкие биты до самого утра. Так что Стайлз его понимает, не собирается повторять или становиться другом… но понимает. Это нормально – спать на уроках. Это в порядке вещей – быть агрессивным и спорить со всеми, кто с тобой заговорит. Это ничего страшного – подраться со своим лучшим другом и порвать с подружкой, ничего так и не объяснив. Стайлз понимает. А вот свечение глаз, рычание и попытка его убить – совсем другое дело. Поэтому, конечно, он вновь влезает в разборки молодых оборотней, не умеющих контролировать своего волка внутри. Поэтому, конечно, он поздно возвращается домой и врет Питеру о дополнительных занятиях и проекте по истории, ведь это – его друзья, может не самые хорошие и не самые близкие, но друзья, а секреты он хранит отлично. Даже от своей семьи. Именно поэтому он попадает в засаду, подготовленную одной из местных альф, к которой он со своим волком не приходили на поклон, именно поэтому он дерется голыми руками рядом со своими друзьями, которые до сих пор не умеют контролировать волка и, вообще-то, на самом деле, обычные студенты без военной подготовки или опыта в боях. Именно поэтому он ломает три ребра, получает сотрясение и засыпает прямо в узком темном переулке между домами, где его вряд ли смогут найти раньше следующего дня, а просыпается через несколько часов уже в больнице с обеспокоенным оборотнем в кресле у своей кушетки. Именно поэтому Стайлз впервые видит, как плачут взрослые мужчины с тяжелым прошлым и родственниками, рычащими большую часть их социальной жизни. Но он притворяется спящим, когда внутри всё отмирает и превращается в пепел, ведь снова не смог, снова оплошал, снова подвел.***
За ужином мужчины постоянно переглядываются, а Стайлз едва сдерживается, продолжая выпаливать что-то про учебу, вечеринки в общежитии и друзей со спортивного факультета – да, и такое бывает. Однако, когда Ноа вновь кидает на него этот долгий, задумчивый взгляд, а Питер ехидно так улыбается уголками губ, то парень снова чувствует себя провинившемся школьником, маленьким недоразумением с СДВГ и не выдерживает: – Боже, да вы издеваетесь? – почти криком. – Ну же, просто скажите это! Или мы проведем все каникулы обходя аллигатора в комнате на цыпочках? – Слона, ребенок, – поправляет Ноа, выглядя действительно удивленным. Стайлз и не знал, что шериф тот еще актер. – Ты о чем? – Судя по клыкасто-мохнатой братии, это именно, что аллигатор. И разве вы не чувствуете? – Нет, – вновь невероятно спокойно замечает Питер, откладывая вилку в сторону. Все замирают вокруг стола в странной сюрреалистичной картине семейного ужина. Стайлз назвал бы ее «Перед взрывом» или «За секунду до…», если бы от этого не зависела атмосфера в родном доме, где он вырос. – А то ты не знаешь?! – он вдруг впервые по-настоящему злится. Злится на ситуацию, злится на невероятно добродушные отношения между его избранником и отцом, злится на Питера. Раньше он был уверен, что шесть лет вместе – достаточно большой срок, чтобы доверять друг другу. Чтобы прикрывать спины, замалчивать тут и там, потому что так правильно, так чувства отдаются и принимаются, так и работают отношения в любви. Потому что у его отца слабое сердце. Он уверен был. Хотя о какой уверенности может идти речь, если Питер за шесть лет ни разу не сказал ему самого важного? Стайлз думал, что это из-за того, что оборотень страшится своего давления на него, что оборотень в испуге от быстроходности и многогранности его судьбы – а кто бы и поспорил с двумя воскрешениями, комой и предательством слишком многих близких – и просто боится своих чувств. Просто боится вновь всех потерять. Но что это за страх может быть? Что за страх любови может родиться без идиотского доверия в чертовом каменном – а вот в этом он теперь был очень так уверен – сердце? – Я же уже просил прощения! И ты сказал, что всё нормально. Что всё в порядке! Зачем был тогда весь этот спектакль в больнице? – Стайлз непроизвольно вздрагивает от воспоминаний о своей палате в Сиэтле и впервые суетливом Питере, что не отходил от него ни на шаг. Это было мило и так романтично, что он и не отважился возмутиться по поводу больничной еды или попытаться уменьшить свой срок пребывания в «белой тюрьме строго режима». Он даже подумал, скорее почувствовал, как что-то между ними изменилось, стало теплее и – если можно так сказать – долгосрочнее. Наверное. – Я пойду в свою комнату, – запал как-то сразу исчезает, и вытянутое лицо отца здесь не причем. Как и болезненное – Питера. Однако, Стайлз всё же, проходя мимо, смущенно добавляет: – И подумаю над своим поведением.***
Они сидят на поляне в лесу после того, как искали и собирали «такие маленькие фиолетовые колючие штучки, которые растут прямо на белых цветах в полнолуние и смогут нам помочь… если вдруг что… понимаешь, Питер?». Они сидят на поляне в лесу, в полночь, и Стайлз, вообще-то, ни разу не поэт и не писатель, но даже он видит бесчисленное количество звезд – намного больше трех тысяч, видимых невооруженным глазом – в ясных голубых глазах напротив. Питер, такой невероятный, такой сильный, такой притягательный, прекрасный Питер, сидит сейчас рядом с ним. Здесь и сейчас. И разве может быть более удачное время для первой любви? Стайлз не замечает, как наклоняется. Стайлз не видит, как наклоняются в ответ. Зато Стайлз не может не запомнить сияние самой мягкой улыбки своего волка, первое касание чужих губ к своим и пожар, загоревшийся в нем при этом. Его пальцы покалывают от волнения и в груди будто поселился мурчащий комок, но всё, что имеет значение – это переплетенные руки, опухшие губы и едва слышимое «наконец-то» от его волка. Они сидят на поляне в лесу, и он дарит свой первый поцелуй в звездную ночь самому правильному человеку, единственному правильному, который целует его в ответ. Они сидят на поляне в лесу, почти всю ночь, и возвращаются только под утро – донельзя счастливыми и довольными.***
– Стайлз? Голос Питера вырывает его из картинок прошлого, но он не решается ответить. Оборотень, однако, всё равно заходит внутрь, плотно прикрыв за собой дверь, и садится рядом с ним на его детскую кровать. Они молчат. Стайлз – потому что, не знает, что сказать. Потому что действительно просчитался, а быть неправым он не любит, и еще потому, что Питер, наверное, в конце концов, всё же понял, что не нужны ему никакие неуправляемые молодые люди, что предпочитают вести расследование всем студенческим вечеринкам и обожают шифроваться не из-за того, что не хотят говорить или правда – ужасна, а потому как просто хотят. Почему молчит сам Питер – загадка слишком высокого уровня для любителя. Тишина бывает страшной. Бывает болезненной и глухой, давящей и пугающей. Вязкой. Стайлз боится больше ее окончания, чем ее саму. Поэтому и тянется скорее ее завершить. – Почему ты мне не доверяешь? – начинает тихо, но вскоре срывается на почти-что-крик. – Почему говоришь, что я особенный и самый сильный человек, которого ты только встречал, но не разрешаешь мне самому разобраться с проблемами? Тогда, в больнице, ты сказал, что я прав, что не могу разглашать секреты своих друзей, и мы согласились, что я буду тебе говорить хотя бы половину, если ты не расскажешь моему отцу. Мы договорились! – Так и есть, Мотылек, – мягко отвечает Питер, на что Стайлз, не выдержав вскакивает с места, размахивая руками. – Я знаю, что это было необдуманно, ясно? Я понимаю! – он говорит какую-то чушь, бормочет об их сделках и отношениях за все шесть лет, лишь бы не видеть виноватого взгляда своего волка, неожиданно так притихшего за весь его монолог. – Почему ты молчишь? Я видел лицо отца! Он так смотрел на меня, будто ты… Бросаешь меня? Договаривать становится страшно, до чертиков страшно, поэтому он начинает заново: – Я думал, что ты… – Я приехал просить благословление! – вдруг выкрикивает мужчина, перебивая его, и Стайлз растерянно застывает с поднятыми вверх руками и удивленно раскрытым ртом. Что? – Что? Зачем? – Чтобы сделать тебе предложение очевидно! – закатывает глаза Питер, но Стайлз замечает волнение оборотня, тщательно скрытое в лишь немного подрагивающих пальцах правой руки, и нежный румянец, незаметный благодаря темной щетине. Он видит эти мелкие знаки, крошечные чужие бабочки чувств, подтверждающие уязвимость его волка. – Питер… – Я хочу назвать тебя мужем, – перебивает оборотень, чуть отворачиваясь в сторону. – Я хочу назвать тебя мужем, подарить тебе свою фамилию и, если в следующий раз… если… с тобой это скорее «когда в следующий раз»! Ты порою невыносим… Стайлз предательски вздрагивает от сочащейся в словах боли, яд которой так легко пропитывает беспомощного человека. А в этот раз, видимо, и урожденного волка. Питер же всё еще смотрит вниз. – В следующий раз, услышав механический голос медсестры, я хочу сказать, что являюсь родственником… что могу приехать… что вообще-то нужно звонить именно мне! Не лучшему другу-студенту или отцу с другого штата, а мне! Понимаешь, Стайлз?! Я хочу знать первым, я хочу быть первым… когда ты влезаешь во все разборки, явно совсем мне не доверяя, что- – Это не так, Питер, – едва слышно шепчет, но волк слышит и послушно замолкает. – Это не так, Zly Wilk. Ты же знаешь. – Не знаю, Стайлз, – устало произносит мужчина, опускаясь на кровать. Сгорбленные плечи и кривой излом спины оборотня отдаются странной тянущей болью в груди, а сердце и вовсе спотыкается, выдавая пронзительный скрежет вместо привычного четкого ритма. – Ты стремительно меняешься, и я всё понимаю, правда. Я понимаю. Но я уже взрослый. Старый. И я не меняюсь, Мотылек. Да, и вряд ли изменюсь. Ты такой не- – Не надо, Питер, пожалуйста, – он бросается на пол, в ноги своего волка, а руки инстинктивно оборачиваются вокруг горячих ладоней, сжатых сейчас в каменные кулаки. – Не надо, Питер. Zly Wilk, пожалуйста, не начинай этот разговор снова. Пожалуйста. Давай про- – Это не изменится, Мотылек, – тихо. Питер наклоняется к нему, опираясь лбом о его макушку, и медленно выдыхает. Теплый воздух неприятно щекочет лицо, оседая чужими невысказанными страхами на дрожащих мокрых ресницах. И капельки соленной влаги застывают в уголках глаз, так и не сорвавшись вниз. Там, за ребрами, жуткое предчувствие беды вторит сбившемуся дыханию, вцепляясь в плоские кости острыми как бритва когтями. – Мотылек, двадцать лет разницы не изменится. Это останется между нами. И через год, и через два… – И через десять лет. Навсегда, Zly Wilk. Вот, что имеет значение, – слабая попытка. Тебе не справиться с ним, бормочет тоненький голосок в голове, не с предубеждениями волка, воскресшего из мертвых. – Стайлз. – Я согласен, знаешь. Наверное, с самой нашей первой ночи вместе. Ну, не той, когда я пытался тебя сжечь, – шутка сама срывается с искусанных губ, и парень на секунду испуганно застывает, но оборотень в ответ лишь коротко смеется. Чистый звук немного горького смеха, кажется, развеивает гнетущую атмосферу над ними, но пылинки сомнения всё еще кружатся вокруг них, поблескивая под тусклым светом заходящего солнца. – Тем более, не то чтобы тебе стоит переживать. Моложе ведь я. Едва закончив предложение, Стайлз тут же бесшумно чертыхается, принимаясь ругать себя за длинный язык и свое болтливое беспокойное сердце, выдающее всю правду чувствительному слуху его парня. Жениха, неожиданно поправляет всё тот же голосок, решивший вдруг поддержать своего хозяина. Не то, чтобы это помогает. Питер на слова – такие тяжелые, такие некрасивые слова – напрягается всем телом и сдвигается с места, теперь будто нависая над ним. – Стайлз. – Не надо, – полузадушено. – Стайлз. – Нет, – всхлипом. – Стайлз. – Это не имеет значения, – ложь! – Стай- – Не надо! – зло огрызается парень, но сразу же успокаивается, ведь «нет смысла обижаться на то, что не в силах изменить», не так ли? Остается только сказать это своему сердцу – такому влюбленному, такому глупому-глупому сердцу. Ну, и тревоге, что всегда просыпается ночью, липкими кошмарами проникает в сознание и крепко присасывается к мыслям, уходя лишь после ласковых касаний и теплых, родных объятий. – Однажды это произойдет. Однажды я останусь один, но Питер… эт-это будет так нескоро. Я обещаю, это будет очень нескоро, – он и вправду верит в это всей душой. Иначе никак. По-другому ведь не бывает. – А сейчас мы вместе, понимаешь. Хорошо, Zly Wilk? Вместе. Стайлз переплетает их пальцы, игнорируя прожигающий взгляд ясных голубых глаз и своё собственное бормотание, совсем не похожее на уверенную речь, с проснувшимся неожиданно заиканием и вдруг действительно ощутимой дрожью. Питер его пальцы сжимает. Думал ли он о предложении? Думал ли о этих шести годах вместе или одиноком конце на своем пути? Думал ли он когда-нибудь о семье, отличной от двух половинок? От, в целом, числа «два»? Разумеется, думал. Разумеется, переживал, и, разумеется, будет думать и переживать. Но не сейчас. Сейчас внутри него вновь бушует пожар, а маленький мурчащий котенок скребется и ласкается о его ребра и всё, что имеет значение – это переплетенные руки, опухшие губы и едва слышимое «не переживай, Мотылек» от его волка. – Надеюсь, это не считается настоящим предложением, – неожиданно очень смело и громко, когда внутренности в тоже время сковываются диким, безотчетным страхом. А голос, что за неумолимый и грубый голос, вновь ворчит: «Уже всё испортил, уже ничего не вернуть». – Мне хочется настоящего предложения. Чтобы ты встал на одно колено и протянул мне кольцо, а потом- – Конечно. – … заиграла музыка и… Прости что? Парень замирает, совсем чуточку боясь, что ослышался. Что волк, который никогда с ним открыто и достаточно ясно, на обычном человеческом языке, не соглашается, произнес нечто схожее на «да» и всё еще живой сидит прямо перед ним. Питер же просто улыбается. Улыбается так открыто и тепло, словно позабыв о напряжении между ними. И он тоже забывает. – Конечно, Стайлз. Всё что захочешь. – Но… – Всё что захочешь, – как никогда нежно. – Так, значит, цветы, свечи и романтическая музыка? – всё равно переспрашивает, страшась, что если ничего не скажет, то шипящий внутри восторг вырвется наружу ликующим возгласом. Сейчас немного неуместным. – Да, Мотылек, – без задержки соглашается волк, а потом оставляет быстрый поцелуй на его губах, что так хотят растянуться в самую широкую улыбку, что видел этот мир. – Та самая «убери эти сопли, Стайлз, пока мой мозг не вытек через уши» отвратительно-романтическая музыка? – с сомнением тянет парень, прищуривая глаза в притворно хитром взгляде. Оборотень только вновь закатывает глаза и послушно кивает, а затем вдруг притягивает его к себе на колени и произносит нежное: – Конечно. – И мы будем в ресторане, где за каждым столиком сидят только молодые пары, а на столах стоят одинаковые букеты цветов… моих любимых, да? – с озорным весельем пропевает он, чуть сжимая плечи оборотня руками. Приятно. – И все будут такие красивые и заранее знать, что произойдет, но ты всё равно устроишь целое шоу и даже закажешь какое-нибудь легкое игристое шампанское, которое ты терпеть не можешь, да? – еще один кивок от мужчины. – О! И, естественно, ты будешь в сшитом на заказ костюме! Очень дорогом. И все вокруг будут смотреть только на нас. – В точку, Мотылек, – всё еще улыбаясь воркует Питер. – И ты скажешь длинную речь, а потом под аплодисменты выйдешь на сцену и споешь мне сингл англи- – Ну уж нет, – ворчит оборотень, прижимая парня к себе. – Ты уж там совсем не наглей. Какие сцены в мои-то годы? Стайлз в ответ весело хохочет, прикрывая рот рукой, и счастье внутри пузырится и шипит, как только что открытое шампанское. Черт возьми, он так влюблен. Время не имеет значения. Не имеет значения, пока они могут быть вместе хотя бы одну минуту. Ему не нужна вечность и «долго и счастливо, когда умерли они в один день». Это было бы так неправдоподобно? Особенно в их паре. «Злой волк-психопат и его шило в заднице». Не-а. Точно не с ними. – Я люблю тебя, Zly Wilk. Об, собственно, этой минуте всегда и идет речь. О минуте, когда между ними считанные миллиметры, хотя сердца, кажется, сливаются во что-то невероятное, немыслимое такое, единое, и бьются точь-в-точь, одним привычным четким ритмом, и даже воздух, что трещит и раскалывается между ними – тоже один на двоих. Когда только ощущения и чувства, когда Питер не прячется и не закрывает двери в самое сокровенное, а протягивает себя на дрожащей ладони в ужасных старых ожогах прямо к его полыхающему пожару, внезапно забыв о страхе огня. Когда он сам, Стайлз, разрешает себе быть немного грустным и тихим, когда без страха оставляет легкие поцелуи-бабочки на чужих шрамах и слизывает с соленых губ непроизнесенное признание. Только впервые та самая минута, стоящая целую вечность и их «долго и счастливо», неожиданно вдруг заканчивается невероятным, чудесным, заветным- – Я тоже, Мотылек. Я тоже тебя люблю. … что тоже имеет значение.30 декабря 2019 года.