Спи крепко

Ночь разговаривает с ней сухим, смеющимся голосом, надтреснуто и грустно. Ночь говорит ей: не надо. Потом — не кричи. Потом — пожалуйста. У ночи сухие пальцы с привкусом щелока, казенного мыла и едкой соды. Шершаво и торопливо пальцы эти скользят по ее мокрым от слез зубам, зажимают ей рот, глубоко, мягко и неотвратимо набиваясь туда, опутывая ее дрожащий в невысказанной мольбе язык, делая это ласково. Делая это беспощадно. Софи думает: это сон. Ради дочки, ради малышки, ради ее принцессы. Слишком много жареной картошки на ночь, слишком много работы, слишком буйные соседи. В такт ее мыслям металлически, лязгая, противно проскребывая по полу, долбится о стену справа койка соседа, механика, который еще ни разу не привел в дом дважды одну и ту же девицу. Ее кровать не скрипит. Не бьются о пол ножки, не колотится о стену спинка. Она не выгибает картинно руки, не хватается за решетку у изголовья, не запрокидывает голову, не орет, не зовет на помощь, не кричит и даже — не приходит в себя. Это все — сон, горячий, летний воздух, влажная неупокоенная хмарь мутных мыслей, влажный, смрадный воздух Готэма, проникший в открытые окна, запутавшийся в занавесках по пути, но нашедший дорогу в ее постель. За Софи — тишина и мольба, которой переполнено небо города. Пожалуйста, помолчи, моя хорошая, не кричи, не упрямься, побудь со мной немного, совсем чуть-чуть. Скользкие от пота простыни оплетают, обездвиживают ее ноги, смыкаются глаза, Софи широко, жадно, единственный раз за все время — вдыхает, когда сухие пальцы разжимаются, чтобы дать ей воздуха. Волосы, растрепавшиеся, выбившиеся из-под косынки, липнут к языку, набиваются в рот, лезут в глаза. Ночь говорит ей: я так долго хотел… Ночь говорит ей: я запамятовал, как тебя зовут, родная. Она видит — запрокинутый острый угол подбородка, беспомощный, белеющий в полумраке комнаты кадык. На секунду сполох сирены из-за окна выхватывает — черный провал жадно распахнутого рта. Блики на зубах. Улыбку. От ужаса (духота, влажность, дурной сон, кошмар, кошмар, кошмар) она жмурится до цветных, веселенького цвета кругов перед глазами. Тяжелый воздух давит на ее судорожно, от боли разжавшуюся ладонь: оказывается, кулаки можно стискивать до боли. И руку ее что-то хватает, тащит… одалживает. Грубый драп костюмной ткани, вызывающая мягкость кожи — мягкая, беззащитная, почти трогательная на ощупь. Ни разу еще Софи не приходилось сталкиваться с мужчиной, который настолько к ней не готов. Ее ладонь — поверх подрагивающего, полувялого члена, рука вывернута за спину, и ей неудобно, ей почти больно, ей очень страшно — задеть, сжать слишком сильно. Ей настолько страшно, что руку в вырезе футболки, руку, сжавшую ее грудь, руку, запрокинувшую ей подбородок — она почти не чувствует. Ночь говорит ей: я не знаю, как… Ночь говорит ей: я не умею. Колено давит на ее колено — неуклюже, слишком остро, слишком сильно. Рубашка задрана, белье приспущено, мечась прикосновения от груди к промежности через живот, его руки дрожат, в последнюю секунду они теряют свою напористость. Он кладет руку на ее пах осторожно, гладит ее неумело и вопросительно, будто прикасаясь к животному, которое может укусить. И пока она сама не разводит бедра, не сглатывает судорожно и громко, не раскрывается навстречу его влажным от пота и ее слюны пальцам, член под ее рукой остается все таким же неживым, несмотря на все ее старания. Ночь говорит ей: я не хочу причинить тебе боль. Ночь говорит ей: о, как хорошо, как прекрасно. Он смеется. Сильно, почти сталкивая ее с кровати, но удерживая в последний момент, он жмется членом к ее заднице, елозит по ней, трется, сдвигая тонкую кожицу, касаясь самой оголенной, самой нежной своей частью. Софи не выдерживает и утыкается лицом в подушку. Ее душат слезы, пока пальцы в ее промежности, мерно, будто пробуя незнакомый музыкальный инструмент, пытаются подобрать ритм, мелодию, рисунок — что-нибудь, что понравилось бы ей. Это не больно и не отвратительно, скорее — щекотно. И в какой-то момент Софи не выдерживает. Она смеется. Она утыкается лицом в подушку, чтобы никто ее не услышал. Она переворачивается на живот — сама. Сгребает простыню в кулаки — сама. Сама выгибается навстречу члену, которого не видит, сама, просунув руку между бедрами, помогает ему после нескольких неловких, болезненных тычков, скользких и неумелых. Сама задыхается этим неловким смехом, мычит, кусает угол подушки, угол одеяла, его случайно скользнувшие по ее лицу пальцы, когда он все-таки находит правильный угол. Ночь говорит ей: обожедабожебожебоже. Ночь говорит ей: вздохи, и стоны, и почти крики, и этот невнятный, похожий на дикий хохот, гортанный звук, который тонет в ее волосах, и глухой стук его кулака совсем рядом с ее лицом, о подушку, и шипение, и длинная, болезненная судорога, которая отозвалась даже в ее теле, пронзила ее, будто спазмом, и шепот, и какие-то невнятные обещания, и мольбы, и — поцелуи. Будто мать или сестру, будто руку святого отца на причастии — он сухо, невесомо, невинно целует ее в шею. Туда, где заканчиваются волоски, и они от этого встают дыбом. Он — внутри нее, некомфортно, вызывающе большой по сравнению с тем, каким он был под ее рукой. Он двигается неровно и резко, раскачивается вместе с ней, умудряясь не издавать не звука, хватает ее поперек живота рукой, прижимает к себе, дышит в ее плечо, кусает его, вылизывает его, скулит в него. И двигается снова — вторгается в нее, распирает, вжимается, втискивается, давя острыми костями бедер на ее задницу. И ей не отступить. Не сжаться. Не вывернуться, не переждать, не передышать, не сцарапать с себя его руки, не сжаться…. Не оторваться от происходящего. Магнетически завораживающая неровность его движений похожа на жутковатый танец. Он не умеет быть с женщиной. Он растворяется только в себе. Дергает ее из стороны в сторону, засаживая то так, то эдак, не прислушиваясь, не задавая вопросов и не отвечая на них, не вступая в любовную игру — он берет то, что считает своим. Так говорит ей ночь. Так она чувствует, когда все заканчивается — быстро, как она будет думать поутру, на самом деле, все длилось какие-то минуты. Ночь говорит ей: милая моя, хорошая моя, драгоценная моя. Ночь говорит ей: моя, моя, моя. Он гладит ее по волосам, по бедрам, по спине, разворачивает ее, снова позволяя ей вдохнуть, но все-таки остается у нее за спиной. Не позволяет ей взглянуть на себя. Засыпает рядом с ней — и она, парализованная беспечной размеренностью его дыхания, так ошарашена подобной самоуверенностью, что… Это сон, говорит себе Софи, потому что такой абсурд может происходить только во сне. Наутро она просыпается разбитой, с раскалывающейся головой. Поспешно захлопывает окна, ворча сквозь зубы, что надо уже наскрести денег и починить клятый кондиционер, даже грибок и плесень лучше того, чем приходится дышать с улицы. Она жарит для дочери оладьи, задумчиво, непонятно от чего подрагивая, выкладывая на каждом из них забавную рожицу вишневым джемом. Она не замечает отпечатки, оставшиеся от клоунского грима, на своей подушке. И решительно, все так же глядя в сторону, срывает наволочки. Для обычной еженедельной стирки.